Марианна Грубер - В Замок
— Молился?
— Ну, не по-настоящему. Я молил вас пустить их в дом. Но вы не пустили, а они не хотели уходить. Шум поднялся ужасный...
— Что же заставило их уйти? Они ведь ушли?
— Учитель прогнал, — ответил Иеремия. — Да еще пригрозил палкой. Правда, мы не хотели уходить. Мы стучали в окно гимнастического зала и умоляли пустить нас, однако долго мы не могли оставаться там, под окном.
— Ты должен помнить, — подхватил Артур, неожиданно переходя на фамильярное «ты», — вся округа лежала под глубоким снегом. Под окном он был, наверное, не меньше метра глубиной. Ну, мы и забрались на садовую ограду, что напротив окна, вернее, мы встали на ее каменное основание и уцепились за прутья решетки.
— Разве ты не помнишь, — снова вмешался Иеремия, — как мы цеплялись за решетку и, взывая к жалости, протягивали к тебе руки, как, замерзшие, просились в дом и один из нас, смертельно усталый, все стоял там до позднего вечера, стоял, уже не держась на ногах, — повис на решетке, почти примерз к ней, едва не окоченел, а ты так и не сжалился над нами. Ничто не помогало — ни закаченные глаза, ни воздетые руки. Неужели ты и правда ничего этого не помнишь? А мне тогда показалось, тебе приятно было смотреть, как мы мучаемся.
— Образцовая непреклонность, — сказал К. — И все из-за тебя, — обернулся он к Фриде. — Сознайся, что непреклонность тебе понравилась.
Фрида опустила глаза, покраснела, но не ответила. К ним подошел Кузнец.
— Что вы тут шепчетесь? Как потом прикажете свидетельствовать, если ничего не слыхать?
— Да-да, это никуда не годится, — поддержал его Учитель. — Мы должны воскресить воспоминания, а не устраивать судилище. Вам, К., следует воздержаться от комментариев. А теперь надо еще раз пройти по всем классам и прочим помещениям, побывать в пришкольном саду, осмотреть дровяной сарай и сорванный замок на его двери, а также садовую решетку, и пока что относительно всего прочего нужно молчать. Деревенские жители приглашены сюда в качестве свидетелей, а не для развлечения.
Они вышли на улицу, и К. постарался представить себе глубокий снег и трескучий мороз, но сейчас, около полудня, потеплело и солнце уже начало превращать дороги в черное месиво из земли, камней и темного растекающегося льда.
— Черный снег, — сказал К., — такое бывает только во сне.
— А тогда всюду было белым-бело, — отозвалась Фрида, — и никакой это был не сон.
— Не сон, — повторил К. и подумал о белых склонах гор, которые оставил на дороге позади, когда шел в эту Деревню: безымянные горные склоны, и заснеженные равнины, и зимний лес, погруженный в молчание, и холмы, протянувшиеся в безмолвную даль, и он сам посреди равнины — темная, маленькая, потерянная тень. Вспомнилась история, которую он прочел когда-то давно: некий человек на могиле возлюбленной, его постепенно заметает снегом, и, замерзая, он чувствует, как в его груди становится тепло. Неукротимое одиночество снега всегда повергало К. в смятение. Он не любил снег — он им восхищался, словно из всех природных явлений снег — самое неукротимое и в то же время самое нежное. Снег был чем-то особенным и как явление — в силу своей природы, и как ощущение — для наблюдателя. Он превращает стремительно летящие тени птиц в голубоватые волны, а надежду — в хрупкое строение. Он придает неподражаемый блеск утру и возвышает полдень, выделяя его как особенную вершину дня. Снег — торжество одиночества, триумф потерянности. Может быть, К. его любит, и если он, как говорят, действительно был тем самым землемером К., то он прекрасно понимает, по какой причине не пустил тогда помощников в дом, не позволил им вернуться с холода в теплую комнату, а равнодушно бросил замерзать в снегу, не вняв их просьбам. Он и сам был на пути в снег.
— Тебе следовало тогда думать о снеге, а не о помощниках, — сказал он Фриде. — Это здесь мы проводили ночи? — спросил он затем.
— Иногда, — ответила она.
— Ну так заночуем здесь снова. Сегодня ляжем спать в гимнастическом зале и во сне увидим снег. — Он обернулся к Учительнице: — Кошку вам лучше забрать к себе.
— Кошка умерла. Бедное животное не вынесло ужасов той ночи.
Они сидели на полу, при свете жалкой керосиновой лампы, и каждый пытался скрыть смущение, нанизывая слово за словом. Деревенские ушли из школы, помощники и Учитель с Учительницей тоже.
Они говорили о том, какие одеяла были здесь тогда, где, на каком расстоянии от них спали помощники, и о том, что их отношения, безусловно, ни к чему не могли привести, потому что интимность постоянно нарушалась кем-то третьим или даже четвертым; они говорили и говорили, несмотря на то что все уже было сказано.
Наконец после множества уклончивых и неточных фраз К. счел, что Фрида теперь, пожалуй, готова ответить на вопрос, почему они с ней расстались.
— Меня об этом спрашиваешь! — вздохнула она. - Хочешь, чтобы я об этом говорила! — Однако, запинаясь и умолкая, она рассказала, что К. все чаще уходил, надолго оставляя ее одну в школе, что она посылала следить за ним Иеремию, и тот, вернувшись, докладывал, что К. опять ходил к Варнаве и его сестрам, пробирался в их дом тайными дорожками, надеясь, конечно же, обмануть ее, и Фрида становилась все печальнее, все боязливей, слабела, грустила. Покинутая и обманутая К., она сошлась с Иеремией и снова поселилась в своей маленькой комнатке в «Господском дворе». Позже у них с К. был разговор, уже в «Господском дворе», куда К., впрочем, пришел не ради нее, а потому, что Эрлангер, первый секретарь Кламма, назначил ему встречу в гостинице. Фрида и К. встретились случайно, он попытался все ей объяснить, и ее вновь неукротимо повлекло к нему. Они ходили взад и вперед по узким коридорам «Господского двора», взявшись под руку, и она настолько забылась, что положила голову на плечо К., у нее разрывалось сердце, и К. ее обнял, но эта случайная встреча была лишь окончательным прощанием.
— Что я делал потом? — спросил К. — В протоколе, который прислали из Замка, лишь бегло упоминается о разговоре К. с неким Эрлангером. Но что было потом? О тех днях или неделях в протоколе нет ни слова.
Фрида печально покачала головой. После встречи в «Господском дворе» она его больше не видела.
К. встал на колени и серьезно посмотрел в глаза Фриды, заметив в них печальное выражение, которое уже так хорошо знал.
— В Деревне, да еще такой маленькой, как эта, всегда ходят какие-то слухи, — сказал он. — В сущности, ни одно событие не остается чьим-то частным делом. Деревенские вечно судачат и шушукаются, подслушивают и подглядывают. Все знают, если кто-то надел новую юбку, знают, чьи дети разбили окно и кто кого приглашает на танцах, кто поколачивает жену, а у кого жена — хозяин в доме.
— Я ничего не слышала, — упрямо ответила Фрида.
К. начал объяснять: он не хочет ее смутить, в данном случае безразлично, он это был или другой. Он очень внимательно прочитал протокольную запись, потом расспросил Старосту обо всем, что в ней сообщалось, но Староста, конечно же, не может знать более того, что ему дозволено знать Замком, больной старик, получающий сведения из вторых рук. Далее. Он, К., был школьным сторожем. Он ночевал в «Господском дворе», и ему удалось вступить в контакт с одним чиновником, тем самым Эрлангером. Кроме того, в протоколе упоминается об известии, которое было решено довести до сведения К., а именно, ему сообщили, что он должен снова отослать Фриду в пивную «Господского двора», как будто он имел такое право — распоряжаться Фридой! Между прочим, это вообще нелепость, ведь к тому времени, как говорит сама Фрида, они уже расстались и она вернулась в «Господский двор».
— А после этого — ничего, — продолжал К. — Спустя несколько недель меня находят в самом жалком состоянии, под кучей грязного тряпья, прямо на улице, думают, я умираю... Что, — воскликнул он с силой, но тотчас понизил голос, неприятно пораженный — гулкое эхо раскатилось в пустом пространстве, и Фрида вздрогнула, — что произошло за этот промежуток времени? Как я очутился в углу возле хлева? Очевидно, после твоего ухода я потерял место школьного сторожа, как будто на самом деле место предоставили тебе.
— Ну да, — робко подтвердила Фрида, — так ведь часто бывает. Мужчина числится на должности, а вся работа достается женщине.
— Но что вселило в деревенских такую твердую уверенность, что я лежал при смерти?
— Наверное, твоя неподвижность.
К. недовольно тряхнул головой:
— Тогда всякого, кто спокойно спит, надо считать мертвым. — К. встал и широким ровным шагом начал ходить взад и вперед, от стены к стене, от двери к окнам на противоположной стороне и обратно, — казалось, он решил измерить шагами комнату. — А это не было их желанием? Чтобы я и правда умер? — вдруг спросил он. — Землемер, который всем в тягость, всем доставляет хлопоты, наконец умер — и нет проблем! Никто не спросит, куда подевался странный парень, никто не призовет деревенских к ответу. Недели, несколько недель я провел в Деревне, и никто ничего не знает! — К. охватил гнев. — Все твердят: К., брошенный Фридой, тайком, никому ни слова не сказав, покинул Деревню, а он, то есть другой К., в это время неизвестно как прибыл сюда. Однако это лишь смещает загадку во времени, но не дает решения. Итак, в Деревне появляется посторонний человек, чужак, он устал до изнеможения, может быть, болен, а люди равнодушно оставляют его подыхать в грязном углу, развлекаются, наблюдая за ним, и недовольство испытывают лишь оттого, что он не умер, и еще, может быть, недоумевают, почему из Замка не пришли соответствующие инструкции о том, как надлежит поступить. Я вот что подозреваю: деревенским предоставили на свой страх и риск принимать решение, то ли похоронить К., то ли бросить труп на свалку возле живодерни.
