Ирина Богатырёва - Движение без остановок
Хотя, даже если б я догадалась, разве стала бы, захотела бы, осмелилась бы что-нибудь предпринять? Нет, потому я просто смотрела и удивлялась: как же непостижима ты, дорога, как странно порой тасуешь судьбы.
А теперь они ушли и сварили кашу, которую нельзя есть: крупы отказались вариться вместе, и какой им будет прок от такого н-з?
— Ты любишь отгадывать знаки, Гран, — сказала я, указывая в котелок. — В чём этот знак?
— Ты можешь сама понять, Мелкая. Он говорит нам об этих двоих и об их безупречности.
Я кивнула и не стала уточнять новый термин — как-то сама поняла, что он имеет в виду.
— Как же они дойдут?
— Дорога им поможет. Это всё равно, что автостоп — главное, быть открытым и дарить радость.
После спуска снова выйдут к реке и будут идти вдоль неё. Встретят группу школьников, стройным гуськом продвигающихся к вершине — все с посошками и кружками на боку рюкзаков, как на парад. Они скажут, что до деревни идти меньше суток — они сами только сегодня вышли, но их забросили на уазиках до первого крутого подъёма. Поживиться у них ничем не придётся, и они отправятся дальше.
Перейдут реку по трём брёвнышкам, потом остановятся и станут есть голубику с кустов — растёт прямо у тропы, отчего ж не отведать? За этим занятием пройдёт ещё два часа, и они очнутся, только почувствовав, что приближаются сумерки. Подхватят рюкзаки и побегут вниз, но через полчаса увидят хорошую стоянку: стол под навесом, кострище очагом, и пара палаток там уже будет стоять. Подойдут, познакомятся, останутся на ночь. Хозяева палаток — группа туристов из Томска — будут кормить их, поить водкой и чаем за вдохновенный рассказ про все наши мытарства: про тропу в обход перевала и Озеро под ледниками.
А утром, уходя и рассчитывая к вечеру оказаться где-нибудь в окрестностях города, они оставят на этой стоянке баклашку с несъедобной крупяной смесью — им же больше не пригодится, а налегке идти веселей.
Одним утром проснулись — кругом лежал снег.
Поляна и лес вдруг стали тихи — ни птиц, ни ветра. Озеро спокойно отражало рассветное небо, но снег не спешил таять. Я жмурилась, так ослепительно вокруг сияло. Взяла в кулак, попробовала на язык — он был вкусный и капельку сладкий, как вода в Озере. Вдалеке, на горе, прокричала ворона.
И вдруг раздвинулись кусты — и на поляну вышли три мужика в красных комбинезонах. Не знаю, кто больше обалдел, мы, столько дней других людей не видавшие, или они, никого тут встретить не ожидавшие. Но после паузы мы нашлись и с ними заговорили.
Они оказались альпинистами, которые шли на ледник, за перевал. Они уже несколько дней ждали снега — по их словам только так можно было через перевал перейти — и вот дождались. А мы оказались четырьмя обалдуями, которые пришли к Озеру самым неочевидным, длинным путём, которым если и пользуется кто-то, так только местные охотники да чабаны, отгоняющие стада на летние пастбища.
— У тебя всё не как у людей, Гран, — сказала Настя, когда альпинисты ушли штурмовать свой ледник.
— Наша дорога распорядилась так, и верно неспроста, — ответил Гран. — Мы получили много и от этого места и от того, как сюда пришли.
— Я бы не расстроилась, если б этого не получила, — сказала Настя. — Но теперь-то мы знаем, что совсем рядом есть люди, и нам незачем разыгрывать из себя потерянную экспедицию. Мы же уйдём отсюда, правда?
— Ты знаешь, почему мы стоим.
— Ну и что. Мы в этих лесах уже долго, меня давно домой ждут, волноваться будут. Вы как хотите, а я возвращаюсь.
Гран пожал плечами и сказал:
— Ты вольна поступать, как хочешь. Это будет значить только одно: что наши пути навсегда расходятся.
Настя не ответила и ушла в палатку. Неприятное чувство вины заскребло у меня на душе, но потом заснуло: я поняла, что это рано или поздно произошло бы, просто теперь они сказали друг другу всё.
Дальше день пошёл, как обычно. Только Сашка вёл себя странно: он ходил где-то поблизости от меня, заглядывал в лицо, но от прямого взгляда стушёвывался и отскакивал, как от горячего. Наконец принёс мне ветку жимолости с ягодами и начал свой разговор, пока я их благодарно объедала:
— Ты знаешь, Мелкая, мне ведь тоже домой надо бы, у меня отпуск скоро кончится. Мне на работу, а ещё стопом назад идти.
— Угу, — кивнула с набиты ртом, смутно ощупывая ту тропу, на которую он ступал.
— Ну и ещё эта… ты понимаешь… у Насти же палатки нет, как ей идти одной? Мы же сейчас эта… в моей спим, у неё же нет… ну этой, ты понимаешь…
— Палатки, — подсказала я, сглатывая последнюю ягоду.
— Ага. — Он кивнул.
— Ну и что?
— Ну, ты не обидишься, если я эта… с ней пойду, а?
— С палаткой?
— Ну да. То есть нет, с Настей!
— Ну иди, а чё?
— Ну, ты того, ничего?
— А я при чём? Я не тороплюсь никуда. И палатки у меня своей тоже нет.
Он ушёл так, будто проделал большую работу, а я осталась на берегу и стала кидать камни в Озеро.
Если когда-нибудь в горах вас покидал товарищ, которого некогда вы любили, то вы поймёте меня. Если же с вами ещё такого не случалось, дай Бог, чтоб не случилось и впредь.
Вечером не стала с ними прощаться и утром не вышла из палатки. А что бы я могла сказать тебе, приятель? В добрый путь.
Опять собираются сумерки — в который раз для меня на этом Озере. Вновь начинает носится над водой с резким посвистом птица, провожая солнце. Но сегодня тепло, и я сижу до темноты. Небо сереет, потом густеет, замерзает, и прорезаются звёзды. Теперь пойду в палатку и буду ждать Грана — его ещё нет. Но это нормально, он всегда приходил при луне.
У кострища — огромная куча хвороста, может хватить не на один день, зачем ему столько? Различаю котелок с оставшейся кашей, прикрыт моей миской. Ковыляю к палатке, наклоняюсь — и вижу, что она открыта, полог откинут, и его, Гранова рюкзака нет.
Будет нечестно, если скажу, что у меня слёзы шибануло из глаз. Нет, кедровое моё спокойствие не так-то просто разбить. Стою и соображаю, сама себя пытаюсь привести в чувства мыслями: как теперь быть? А где-то на другом конце мозга: вот для чего он столько дров заготовил. Получается, он обо мне позаботился…
Тут слышу в палатке шорох. Лезу туда, нахожу зажигалку, щёлкаю — от меня в разные стороны разбегаются мелкие бесхвостые мыши и в панике карабкаются на стенки.
— Чёрт! А ну кыш! Кыш! Все, все вылезайте!
Мыши в ужасе не могут найти выход, я хватаю вещи, трясу спальники, из них вываливаются всё новые и новые мыши, бегают. Начинаю ловить их и выталкивать наружу, они не ловятся, потом одна обнаруживает проход, выскакивает и писком сзывает остальных. Вот остаётся последняя, но она забилась в дальний угол и не знает от ужаса, как быть. Мы крутимся с ней, пытаясь друг друга обойти, мечемся, пока не раздаётся снова писк — первая мышь вернулась в палатку, отставшая бросилась к ней, и вместе они прыгают наружу. Одним рывком закрываю полог, забиваюсь в угол и вдруг в наступившей тишине отчаянно и ясно прозреваю своё одиночество.
— Мелкая, а Мелкая, тебе не страшно?
— Лес спокоен и глух. Озеру нет до меня дела. Все мыши ушли и больше сюда не зайдут. Я не боюсь.
— Мелкая, а Мелкая, ведь ты осталась совсем одна.
— Вот лес, вот горы, скоро взойдёт луна, отразится в воде, осветит ледяные пики. Под чёрным небом — земля, на ней полым холмиком — палатка, внутри — я, единственное, что может назвать этот лес лесом на километры вокруг. В городе нас таких миллионы, но это не делает меня там более счастливой.
— Мелкая, ты хромаешь, и у тебя мало еды. Ты плохо разводишь огонь и не знаешь дороги назад. Что будешь делать завтра, когда взойдёт солнце? Чу, слышишь: ворон кричит на каменистой горе.
— Да: это добрая моя Кара не забывает обо мне даже здесь.
Наверное, я задремала или вижу сон: неистовая девочка-шаманка пляшет у костра с бубном, то поднимая его к небу, то опуская до самой земли. Слышу и бой, и песню, и бормотание то тише, то громче, и как будто даже варганный беспрерывный ритм. Она прыгает, крутится, разлетаются ветром вокруг неё лоскутки и ленточки сложной её одежды, я смотрю заворожено, я смотрю в оцепенении, пытаюсь разобрать искажённые экстазом черты лица — это она, наша Чачкан, из камня ожившая. Тут она подскакивает ко мне одним прыжком, наклоняется к больной ноге, дёргает как будто из неё или рядом — и я ясно вижу в её руке маленькую извивающуюся чёрную змейку. Но это — миг, она уже подскочила к костру и кидает в огонь это чёрное. А я опускаю глаза к лодыжке и не могу сдержать смех: с десяток мелких бесхвостых мышей на задних лапках танцуют рядом со мной в такт неистовому этому камланию.
Смеюсь и просыпаюсь. Через стены палатки видно, что на поляне горит костёр. Выглядываю — там сидит Гран и, действительно, негромко играет на варгане. Над костром висит котелок, и пахнет от него так, как я уже забыла, что может пахнуть — варёной картошкой и мясом. Подхожу ближе, но почему-то вместо слов радости из меня выходит истерика:
