Джамал Садеки - Снег, собаки и вороны
Ко мне подошел Аббас-ага, потный и усталый. Копна седых волос взъерошена, темные, мясистые губы жадно сосут сигарету. Но выражение смуглого морщинистого лица сразу успокаивает меня, заставляет позабыть неясные страхи.
Он улыбнулся:
— Погляди, как на кладбище…
Он растянулся на земле рядом.
— Все в порядке, везет нам… Если бы не Махмуд — крышка… еле починил.
Я обернулся. Махмуд стоял на коленях возле колеса машины, рука с молотком опускалась и поднималась, ударяя изо всей силы. Маленький и щуплый, он выглядел сейчас мужественным, невозмутимым.
— Ложись на землю!.. Ложись!!! — услышал я вдруг сдавленный крик Аббас-ага. Громадный столб пыли и песка, будто гигантское белое животное, приближался к нам. Ужас наполнил меня, тело забилось, словно в агонии. Рука Аббас-ага с силой толкнула и прижала меня к земле. Я услышал над головой невыносимый вой и шум… Казалось, тысячи пчел пролетали над нами. Уши наполнило ужасное свистение «с-и-и-и-и-и-и…» Голову сдавила страшная боль. Уши разрывались, будто их с силой буравили сверлом. Мне представилось, что это конец. Я лежал ничком, вцепившись в землю, в песок, словно боялся выпустить из рук что-то очень дорогое; я был как утопающий в море, который впился в обломок спасительной доски. Земля подо мной казалась мне этим обломком доски. Я дышал с трудом, со свистом и хрипом, как полузадушенный пес. Грудь сдавило железными тисками. Жилы напряглись, всего меня наполнила боль, от которой вот-вот должна была лопнуть, разорваться кожа.
Ужасающий, сводящий с ума свист внезапно прекратился. Тиски, сжимавшие грудь, ослабли, дышать стало легче. Страх испарился, остались лишь смущение и стыд. Смех Аббас-ага окончательно привел меня в чувство:
— Что, господин доктор, ты, кажется, умирать собрался?.. У нас нет никакого желания заниматься твоими похоронами…
Я приподнялся и открыл глаза. С удивлением уставился на него. Мясистое лицо покрывал налет серой пыли, лишь глаза, вернее их выражение, хранили то, что он, наверное, разглядел и в моем взгляде. Одно и то же было написано на наших лицах, мы были зеркалом друг друга. И поэтому его смех принадлежал нам обоим. Он приподнялся, сел и начал отряхиваться. В лице восстанавливались краски, бледность исчезла. Мгновение — и снова пришло обычное отчуждение, мы потеряли друг друга, стали самими собой. Правда, вместо потерянного возникло сильное желание поговорить, очиститься, смыть с себя, позабыть того «неизвестного», который только что так напугал нас и надругался над совершенством и силой человеческой натуры.
Начал Аббас-ага:
— А знаешь, дорогой мой, мы в хорошую переделку попали. Я двадцать лет работаю в пустыне, но такого ветра не приходилось видеть… Налетел откуда ни возьмись. Еще бы чуть-чуть, завертело и унесло бы нас… Проклятый! Слышал, как гудел? Танк! Не приведи бог попасть в такой ветер на ходу: вырвет руль, а тогда — один порыв, и… машина твоя на дне ущелья…
Молодая женщина поднялась, села и заплакала. Она рыдала, продолжая обнимать руками живот. По лицу, бледному, испуганному, расползались грязь и слезы. Муж сидел рядом, сохраняя обиженное выражение. Он уставился куда-то в землю. У остальных пассажиров вид был тоже весьма растерянный. Слышались обрывки слов, которые ветер расшвыривал, словно мусор.
К нам подошел Махмуд. Я ждал, что он ляжет рядом, но вместо этого он сел, скрестив ноги, и зарыл в песок свои огромные, крепкие, почерневшие от машинного масла руки. Потом начал пересыпать песок, играя им, как ребенок. На нем была грубая шерстяная рубаха, вся в мазуте, грязные домотканые штаны, вокруг шеи — рваный, в масляных пятнах платок.
— Ты как, Махмуд, очень устал? — обратился к нему Аббас-ага.
— Нет, ничего…
— Может, поедем, а?
— Поедем, собирай всех.
Лицо у него было невозмутимое, но глаза как-то странно блестели.
Аббас-ага отошел уже далеко, а он все продолжал сидеть в той же позе, скрестив ноги, и бездумно пересыпал руками горячий мягкий песок, словно лаская и перебирая чьи-то волосы. С каким-то странным увлечением и изумлением трогал он песок, разглядывал песчинки, поднося ладони близко к своим красным, воспаленным глазам. Осторожно раздвигая пальцы, он высыпал песок длинными, узкими струями.
Я встал, пошел к машине, Махмуд продолжал сидеть, поглощенный своей игрой. Он был так захвачен ею, что всем нам тоже захотелось сесть, скрестив ноги, и погрузить руки в горячий песок.
Впереди меня к машине шла молодая пара. Женщина была на целую голову выше мужа, в ярком платье, собранном на груди в складки. Она опиралась на его плечо и с трудом переводила дыхание. Он, коротконогий и толстый, в летнем новом костюме, шел, приноравливаясь к шагам жены. Его маленькие белые руки, словно две лягушки, прыгали по ляжкам, наскакивая друг на друга.
Висевшая в воздухе пыль, густая и белая, как снег, только начинала оседать. Сквозь нее проглядывало солнце, напоминавшее блюдо тусклого золота. С воем налетали порывы ветра.
Мы тронулись. Я откинулся на кожаную спинку и подставил горящее лицо ветру, попадавшему в автобус вместе с пылью. Машина двигалась, мотор ревел, дребезжание стекол смешивалось со скрежетом дверцы.
Позади заговорили молодые супруги:
— Ты написал им, что мои сроки подошли?
— Да… Насчет машины распорядились, нас встретят.
— Знаю… Ты мне уже говорил это несколько раз… Я спрашиваю, знают ли они, что мои сроки подошли?
Я прильнул к окну. На душе стало спокойней. Именно такой покой овладевает человеком после того, как он выплачется, или после того, как утихнет в нем гнев. Охлаждающий ветер доставлял огромное наслаждение, с которым может сравниться только сон в объятиях женщины. Перед глазами возникали и исчезали уходящие глубоко вниз ущелья. Ветер ревел и стучал песком по кузову.
Я смотрел вперед и видел, как меркнет солнечный свет. Его белый, ослепительный, сияющий цвет стал блеклым и тусклым, как у лежалой бумаги.
Автобус несся вперед. Солнце уходило за горизонт, ведя за собой ночь. За спиной снова раздался голос женщины:
— Парвиз, милый…
— А?
— Ты говоришь, тебе хочется, чтоб у нас был мальчик?
— Да, дорогая.
— А мне хочется, чтобы была девочка… Говорят, девочки лучше… Если будет девочка, назовем ее Насрин, ладно?..
— А если мальчик… то назовем его Хушанг, — подхватил муж. — «Хушанг», — скажу я. «Что, папа?» Сказать по правде, мне не верится, что я стану отцом. А? Не могу поверить…
— Как хорошо! Я прижму к себе его милую головку и скажу: «Хушанг, милый». А он скажет: «Да, мамочка». — «Кого ты больше любишь, меня или папу?..»
— Он скажет «папу».
— Он скажет «маму».
Послышался счастливый смех. Женщина сказала:
— О господи, хватит смеяться…
И они опять рассмеялись, еще громче.
Остальные пассажиры тоже были заняты разговорами.
Сестра, обернувшись, болтала с соседкой сзади.
— Ты даже не представляешь, как это было смешно. Он на меня загляделся, споткнулся о камень и плашмя грохнулся прямо в грязь…
Брат ее сидел, опустив голову, истомленный потом и жарой.
Оба крестьянина продолжали свои расчеты:
— Сорок туманов и три тумана, которые у тетки Мамеди, это будет сорок три…
Только Хадж-ага, мой сосед, бородач, сохранял полное спокойствие и с любопытством торговца ощупывал кожу сиденья. Ни гул пассажиров, ни жара, ни утомительные рывки машины не могли вывести его из тупого животного безразличия. Он осматривал кожу сиденья, как бы прицениваясь к ней, перебирал четки, шептал молитвы, задрав голову. Губы его двигались, голос жужжал, как надоедливый овощ.
Машина шла на большой скорости, и шоссе под ней разматывалось, как нескончаемая белая лента. Рыдание мотора, стоны дороги под колесами, непрерывный вой ветра утомляли. Хотелось задремать, но глаза горели, и сон не шел.
Махмуд молча, не шевелясь, стоял на ступеньке, и его маленькая, худая фигурка казалась фотографией, вставленной в рамку. На полном ходу мы пересекли дорогу. Вдруг Махмуда дернуло, он сполз на ступеньку, уронив голову вниз, и бессильно вытянул руки вдоль тела.
— Ты чего? — окликнул Аббас-ага.
— Кровь пошла, — услышал я сдавленный голос Махмуда.
— Кровь?! Ну и денек!
Махмуд не отвечал. Голова его свисала со ступеньки, кровь стекала в щель прямо на шоссе.
— Поддержать тебя? Платок есть?
Махмуд поднял руку, покачал над головой: «Нет, не надо…» Он развязал грязный платок, обмотанный вокруг шеи, и прижал к носу.
Аббас-ага прибавил скорость. Глаза мои начали уже слипаться, как вдруг от сильного толчка машину тряхнуло, я дернулся вперед. Что такое? Автобус стоял у самого края ущелья. Оказывается, Аббас-ага отвлекся, стал смотреть на Махмуда, и машину ветром погнало к краю дороги. Еще чуть-чуть, и мы были бы на дне… Аббас-ага резко вывернул машину: И отвел ее назад. В гомоне пассажиров я различил его голос:
