Джамал Садеки - Снег, собаки и вороны
Потом он обмяк и затих. Когда вошел доктор, он хрипел и задыхался.
Приступ был очень сильный, лицо старика покрылось испариной, руки похолодели. Потом его охватил жар. Он метался, бредил, плакал.
Растерзанный, весь в жару, он вдруг приподнялся и сказал:
— О боже, боже, какой это ад!.. Какой ад! — и погрузился в полную апатию.
Почти сутки он не открывал глаз.
Очнулся старик таким ослабевшим, что не мог ни приподняться, ни сесть. Мы подложили ему еще одну подушку.
С какой-то светлой радостью оглядывал он нас всех, стоявших вокруг его постели, называл нас «сынками», «братишками», «дорогими и близкими друзьями». Его будто подменили. Будто искренний, любящий отец говорил с нами. С уст его не сходили «сыночки», «дружочки», «братья», так что не возникало ни тени сомнения в характере связывающих нас уз. Мы были его братьями, его сыновьями, его друзьями, собравшимися у его ложа, скорбящими по поводу его состояния в тот печальный час. Он же обнимал нас, плакал и прощался с каждым поочередно.
Обратившись ко всем, он просил отпустить ему все грехи и завещал похоронить его в Куме[12]. Заклинал нас быть всегда любящими, чуткими, искренними, чтоб никакая житейская суета не могла разъединить нас. Он даже рассказал нам известную притчу об отце, который завещал трем своим сыновьям три лозы. Он сложил вместе три лозы, вручил сыновьям и приказал сломать, а когда те не смогли этого сделать, отец разъединил лозы — и сыновья легко сломали каждую в отдельности. «Вот, помните это, — сказал он им, — всегда помогайте друг другу, и вас не покинет удача».
Старик сидел среди нас, его сыновей, братьев и друзей, и был счастлив и радостен. Никогда в жизни не приходилось мне видеть человека, испытывающего такое блаженное состояние. На закате в последний раз обнял он каждого и заплакал. Ночью начался новый приступ, и так, с улыбкой счастья, он навсегда закрыл глаза…
Снег на дворе шел не переставая.
Тело старика снесли в анатомический зал.
Ручей
За спиной раздался голос жены:
— Ну что, пойдешь на работу?
— Да.
— А нельзя не пойти? Ты сегодня такой усталый…
— Нет, надо идти…
— С утра на работу, вечером на работу… что это за жизнь?
Отвечать не хотелось. Тело было налито тяжестью, переполнено вялостью и тошнотой… Дверь медленно закрылась, усталые ватные ноги машинально понесли его вперед.
На дворе было неприютно и холодно. Беспорядочные клочья серых облаков закрывали небо. Сухие листья крошились под ногами: «Хешшаш… шаш». Этот звук вызывал в нем дрожь.
Людей не было видно, и улица, вся в осенних листьях, казалась заброшенной. Он ощущал какое-то беспокойство и смятение, в голове царил хаос.
Бремя тридцати пяти лет, а особенно восьмилетнее сидение за блестящими полированными столами, пригладили и упорядочили его мысли, выработали солидную манеру держаться, холодное и отчужденное выражение лица. Размеренная жизнь, положение и чин развили в нем безразличие ко всему на свете. Но сегодня утром, когда старый приятель прокричал ему в телефонную трубку: «Негодяй… эгоист…» — и сообщил, что Парвин погибла, он почувствовал себя выбитым из колеи.
В кабинете шло совещание, начальник раздраженно говорил:
— Никто не соглашается ехать… у каждого отговорки, даже фельдшер не едет на прививки: «У меня жена, дети…»
Заговорил один из сотрудников, тот, что сидел рядом с начальником и по своим внушительным размерам был вполне под стать ему:
— Ва Алла, я бы тоже не поехал, если б мне предложили, ни за что не поехал бы… Там же холера! После свежей прививки и то только сорок процентов гарантии не заразиться.
— А мне что прикажете делать? — раздраженно прервал начальник. — Где людей взять, кого послать?..
Зазвонил телефон, секретарь поднял трубку и сказал, обращаясь к Кемалю:
— Это вас, ваш знакомый, господин Фархад.
Кемаль нажал кнопку рядом со своим телефоном:
— Привет… Как живешь? Вспомнил обо мне?
А Фархад с другого конца прокричал ему:
— Ты чего вчера не пришел на похороны, а? Хорош, нечего сказать!
— Какие похороны?
— …Парвин. Ты что, хочешь сказать, что ничего не знал?.. Как она погибла! От машины ничего не осталось. И никто не знает, чего ее занесло в горы на такую высоту? Куда она ехала? Ничего неизвестно…
Днем, придя домой, он вдруг ощутил опустошенность, апатию. Без всякого желания съел обед. Лег. Закрыл глаза. Но сон не шел. Нервы были напряжены до предела.
— Что-то случится со мной, обязательно случится, — твердил он.
Ему не хотелось погружаться в горестные размышления, не хотелось думать о внезапной гибели Парвин. Он откинул плед и встал. Жена ровно дышала во сне. Кемаль прошел в одну комнату, в другую. Подумал, что надо переменить всю мебель. В прихожей мельком взглянул на себя в зеркало: глаза красные, губы дрожат. Присел у книжного шкафа. Снял с полок несколько книг, смахнул пыль. Сколько лет не заглядывал сюда? Отобрал два-три томика и проворчал сквозь зубы:
— Будь проклята работа… Высасывает всю душу, все мысли… ничего не остается…
Он вышел во двор, осмотрел цветы в кадках, полил, оборвал желтые листья. Уселся у края бассейна и стал смотреть в тусклую стоячую воду.
«Если остановить, голос ее оборвется и смолкнет…» — услышал Кемаль свою речь. Он говорил вслух, сам с собой. Глаза смотрели в неподвижную, темную воду бассейна. Там отражалось его лицо, одутловатое, огрубевшее, с новыми морщинами у глаз.
«Как я изменился, — мелькнуло в голове, — ну и лицо, встретишь — испугаешься…»
Какая-то смутная тревога захлестывала его, страх расползался по телу.
Он вернулся в дом. Жена спала так же безмятежно, и будить ее не хотелось. Он долго смотрел за окно, на красные, обожженные осенью листья чинары. В памяти всплыли слова Парвин: «Чинары превратились в светильники».
…Студентом он был влюблен в Парвин. Они учились вместе, и Кемаль никогда не думал, что может так сильно увлечься, тем более что они стояли далеко друг от друга по происхождению.
Парвин была маленькая и изящная. На круглом, ясном лице выделялись пухлые губы и красивые глаза. Черные волосы она завязывала сзади конским хвостом, у нее были непринужденные манеры, быстрые и ловкие движения. Все в ней неуловимо напоминало школьницу.
Особенно милыми и располагающими были ее манеры, ее взгляд, в котором светились то радость, то проникновенная нежность и теплота.
На занятиях они обычно сидели рядом и любили поболтать. После лекций вместе выходили и шли вдоль университетской стены, по красивой тенистой улице, вверх в гору. Было пустынно и тихо. Их прогулку сопровождало только журчание ручья, бежавшего по арыку и наполнявшего все кругом немолчным, громким говором.
Парвин говорила:
— Я люблю, когда шумит вода. У нее свой, особенный голос… Посмотри, как бежит… Есть одно стихотворение, там с движением воды сравнивается жизнь…
— Ты представляешь, откуда она течет? Сколько у нее разных приключений позади! А сколько преград одолеет этот ручей? — продолжал ее мысль Кемаль, шагая у самого края воды.
— Я поэтому и люблю ручьи… Это жизнь, настоящая жизнь… А попробуй останови ручей, голос его сразу смолкнет, жизнь умрет.
Улица кончалась, а они шли и шли, все выше и выше в горы, пока, запыхавшись, не упирались в глинобитную стену сада, из-под которой выбегал ручей…
Сверкающая, прозрачная вода с шумом низвергалась в русло арыка и, журча, бежала дальше, вниз по городу. Они усаживались на скамейку, каждый раз забывая о собаке, которая внезапно поднимала лай по ту сторону стены. Тогда они испуганно вскакивали… и начинали хохотать…
Это были дни, наполненные радостью и волнением. Жизнь была освещена особым смыслом, сердце — счастьем. Кемаль просыпался с ощущением радости, оттого что есть Парвин, и перед глазами тотчас вставало ее прелестное лицо. И думалось только о том прекрасном, что ждало их впереди. Каждый день эта маленькая, изящная девушка весело и просто пробуждала в нем жизнь и все сильнее сводила его с ума.
Потом, как он помнил, наступили дни растерянности и боли. Парвин увлеклась другим, стала рассеянной и настороженной. Он, уязвленный и подавленный, отдалился от нее, старался забыть… и не мог.
Спустя некоторое время он получил от нее приглашение на свадьбу, но не пошел. Она стала женой человека, который, кажется, причинил ей много горя. Она рассказывала потом Фархаду, их общему приятелю: «В один прекрасный день человек вдруг понимает, что жизнь, словно во сне, движется как бы сама по себе, помимо его воли. Но изменить ничего уже нельзя. Как невозможно вернуть прошлогодний снег…»
…Кемаль шагал все дальше и дальше. Перед глазами стояла вода бассейна — плотная, неподвижная. Вот Парвин мертва, а я жив, думал Кемаль. Но его принадлежность к «живым» — это только теплая кровь, которая бежит в жилах, поддерживает и передвигает его. Но само это движение еще не свидетельство подлинности жизни и никогда не сможет заменить ее.
