Владимир Киселёв - Весёлый Роман

Я не только рассказал это. Я еще и изобразил, как все это происходило. Ребята смеялись. Но больше всех смеялся сам Борисов. А ведь мне хотелось, чтоб смеялись над ним, а не над тем, кого я изображал.

Как и полагалось, за день до кросса мы осмотрели трассу, «прокатали» ее, но к началу соревнований она здорово измени­лась. Ночью прошел дождь. Так всегда бывает перед кроссом. Я, да что там я, кроссмены намного опытней, многократные участники соревнований, не вспомнят случая, чтобы перед крос­сом или во время соревнований не было дождя. Глина в овра­ге, по которому нам предстояло ездить, намокла. В одном месте образовался ручеек. Его придется проходить прыжком.

Николай еще до начала соревнований сошел с трассы. Крос­совый мотоцикл не терпит людей с расстроенным желудком. А у него что-то такое случилось. Что-то такое он съел. Даже температура поднялась. Виля посоветовал ему выйти на сорев­нования с плакатом: «Каков стол — таков стул». А пока что я и Виля забрали у Николая его свечи, Виля переставил карбюратор на свою машину, и мы дружно спели дурацкую песенку, кото­рую всегда поют наши мотогонщики перед кроссом:

Сидела птичка на лугу,Подкралась к ней корова,Схватила птичку за ногу,И птичка — будь здорова!

Соревнования, как всегда, были назначены на воскресенье. С утра на окраину города двинулись толпы людей. Как на пер­вомайскую демонстрацию. Изношенные покрышки, зарытые до половины в землю и окрашенные белым, были похожи на спасательные круги. Покрышки и красные флажки на кольях обозначали трассу. Внизу на дне оврага стояли новенькая, свер­кающая красной эмалью пожарная машина с полным экипажем и три «Скорые помощи» с врачами и санитарами на боевом посту. Это не пустая предосторожность. Кросс — такой спорт.

Недалеко от финиша была трибуна с судьями и почетными гостями, на трассе — судьи счета кругов с красными повязками на рукавах.

Мы ввели мотоциклы в «закрытый парк» — огороженное место перед стартовой площадкой. На наших машинах номера были написаны белым по синему фону. Такое сочетание цветов обозначает класс — 350 кубических сантиметров. Треск моторов напоминал храп здорового мужика. Вдох — выдох, вдох — вы­дох. И горьковатый, терпкий запах выхлопа.

Я наклонился к Виле, который стоял рядом со мной.

— Как это писал П. М. Егоров о смысле жизни?

— Ты брось, — ответил Виля довольно мрачно. — Не так уж он глупо писал. — По-видимому, в Виле заговорила профес­сиональная солидарность. — Только коряво и темно. А в прин­ципе материальные условия счастья могут, конечно, получить люди, потерявшие совесть. Но это не значит, что тот, кто не отхватил от пирога, не чувствовал счастья. В конце концов можно быть несчастнейшим человеком при самом справедливом строе и счастливейшим в самом черном государстве. Многое зависит от того, как ты сам живешь.

А вокруг ревели мотоциклы. Гонщики прогревали моторы и выводили свои машины на старт. И были в этом и смысл и сча­стье.

Я следил за Борисовым. Он жевал шоколадку. Он всегда перед стартом жует шоколадку. Судья-стартер опустил стопор­ный рычаг. Но Борисов опередил судью и успел перепрыгнуть похожий на невысокий заборчик металлический барьер, пока тот еще не опустился до конца. Иногда судьи считают это фаль­стартом. Выигрыш десятая, а может быть и сотая доля секунды. Но Борисов уже ушел вперед.

Толпились зрители за натянутыми на колья веревками. Что-то кричали — за треском двигателя не было слышно. Я ничего не видел, кроме спины Борисова. Он жал вовсю, и мне казалось, что, если я не сяду к нему на колесо, все потеряно.

У ручейка он сделал оттяжку, и его «Чезет» пролетел над канавой. Ездит он, конечно, как бог. У него, правда, не увидишь смелых, красивых прыжков, когда мотоцикл птицей взвивается вверх, а гонщик, вцепившись в руль, взлетает над мотоциклом. Нет, он прыгает лишь когда это необходимо, и при этом пол­ностью используя возможности своей мощной машины — низко и далеко. Это меня швырнуло вверх, и зрители, которым именно такой неудачный прыжок кажется наиболее эффектным закричали что-то восторженное, но у меня чуть не вырвало руль, мне пришлось сбросить газ и переключить передачу, и я еще больше отстал.

Дальше дорога шла под гору, и был там такой резкий поворот влево. После дождя трасса превратилась в глиняное месиво. Мой ИЖ стал неуклюжим и непослушным, норовил занести меня за колья, огораживающие трассу. Меня заливало брызгами грязи. Но Борисов уверенно уходил, и тогда я сделал то, чего делать не полагалось. Ни в коем случае. Я крутанул до конца ручку газа и просто полетел вниз. Неровными, нелепыми прыжками. Я чуть не сбил гонщика, который шел передо мной. Даже не заметил, кто это. Я видел только Борисова.

Такой спуск не мог сойти безнаказанно. Но почему-то обо­шлось. И я уже знал, как пройду его в следующий раз. У меня словно появилось какое-то новое зрение.

Борисов оглянулся и прибавил скорость. Он не любит, когда его догоняют. Но я уже не отставал.

При кроссе в основном стоишь на подножках мотоцикла, по­тому что все время на дороге бугры, впадины, выступы. Сидишь на подушке седла только на поворотах, когда необходимо слиться с мотоциклом, чтоб лучше ощущать его малейшее дви­жение. При этом ногой, которая у тебя со стороны поворота, балансируешь — выносишь ее вперед, вбок или назад, поддер­живаешь ею равновесие. Иной раз ногой и отталкиваешься, хоть этого не полагается делать. И непрерывно, на протяжении всего заезда меняешь положение, загружая то переднее, то заднее колесо.

Борисов приехал на соревнования со своим механиком — инженером Заседой. Заседа стоял у трассы с секундомером в руке. Под плакатом, который повесили на дереве какие-то местные юмористы: «Выбегать на трассу строго запрещается. Кто останется жив — будет оштрафован».

Механик показал на пальцах левой руки, за сколько прой­ден первый круг, и закрутил правой рукой так, словно подталки­вал колесо, — понятный поощрительный жест — давай, мол, давай!

Я уже вырвался вперед, но тут начался подъем, и Борисов снова обошел меня. Легкий, худой мастер, каждое движение которого было так целесообразно, как целесообразно было все в двигателе его мотоцикла.

У меня был только один шанс. Перейти меру допустимого риска. Борисов лучше, чем кто бы то ни было, знал эту меру. Он никогда не переступал ее. Он помнил слишком много слу­чаев переломов позвоночника у гонщиков.

А я решился. Даже не сознанием. Мышцами. Мотоциклом. Трасса словно сама меня подталкивала.

Мы на полкруга оторвались от остальных. А к середине за­езда на круг.

Виля сошел на обочину и начал возиться с мотоциклом.

— Цепь! — крикнул он мне.

Я так и знал. Николай где-то вычитал, что московские про­фессора Гаркунов и Кригельный сделали интересное открытие. Они заметили, что, если в масло добавлять порошок меди или бронзы, при трении крошечные частички — группы атомов иди даже отдельные атомы — прочно прикрепляются к стальным деталям и создают тончайший слой, который потом переходит с одной поверхности на другую.

Виля с его склонностью к экспериментам решил добавить в масло бронзовый порошок. Тот самый, который идет в крас­ку. В статье не указывалось, сколько надо порошка. Виля напи­сал письмо в Москву этим профессорам, но ответа не получил. Тогда он запузырил в масло просто целую горсть бронзы. Уве­рен, что поэтому у него и полетела цепь.

Хотя в конце заезда мы с Борисовым обошли всех остальных на целый круг, я его так и не догнал, и Борисову первому мах­нул своим клетчатым флагом судья на финише — пожилой тол­стый дяденька с двумя подбородками.

Я заглушил мотор, и сейчас же меня окружили фоторепор­теры. Они поздравляли меня и фотографировали мою ошалев­шую, забрызганную грязью физиономию. Борисов их раздвинул, подошел ко мне и перед нацеленными на нас фотообъектива­ми пожал мне руку.

— Молодец, — сказал он. — Поздравляю. С первым призом.

— Брось, — сказал я.

— Я вне конкурса, — недовольно пояснил Борисов.— Перед самым стартом судьи решили, что результат будет засчитываться только отечественным машинам.

Мне вручили первый приз. Оркестр играл туш. Мне дали точную бронзовую копию памятника Кирову, который стоит в центре Кировограда с рукой, указывающей на землю.

— Ты совсем спишь, — сказала Вера. — Приляг на полчасика.

— Не хочу.

— Приляг, приляг. Закрой глаза.

Я закрыл глаза, и она тихо, чуть хрипловато запела со стран­ной вопросительной интонацией колыбельную песню. Она, должно быть, сама ее и сложила. А может быть, в детстве слышала?

Все кошки спят,И собаки спят,И медведи спят,Все на свете спят.Только Рома не спит,На тахте он лежит…

Кошки и собаки, может, и спали, а мне спать не хотелось, и мысли с горьким и кислым привкусом подгнившего яблока медленно и трудно ворочались в мозгу.