Франко Арминио - Итальянская новелла. XXI век. Начало
Да, знаю, мне надо обработать ногти, вот уже лет десять я не подпиливаю и не балую их лаком. Подумать только, на днях их было столько на рынке. Синие, фиолетовые, красные с блестками, и я бы остановилась, Милосердная Мадонна, если бы имела право задержаться на несколько секунд, наплевать на утюг, на гладильную доску — кровопийцу, на стопку рубашек, свитеров, носков и брюк. Да кто ее слушает, эту чертову психопатку, которая нацепила драгоценности и расхаживает по дому голая, пока вьючное животное в мокром от пота переднике оттирает раскаленную плиту? Ей не понять, что долго не приходил трамвай, что Андреа заболел или что движение перекрыто из-за демонстрации. Она и слышать ничего не хочет. Каждое утро я должна быть у нее ровно в восемь! А тот раз, когда пошел снег, и льду взбрело в голову свалить меня с ног? Никто не помог мне встать, я встала сама, с опухшей лодыжкой, похожей на дыню, и поковыляла к этой бессердечной психопатке. В четверть девятого я была у нее. Опоздала на четверть часа, но все-таки пришла. Проклятая шлюха — прости Господи — в этот день снизила мне зарплату. Минус два евро в час и распухшую в два раза лодыжку — вот что я заработала в утешение! Мадонна, где была твоя справедливость? У тебя сломались весы? Почему они врали?
Мне не дают житья. Я для них как подопытное животное, они делают со мной, что хотят. Не хватает только клетки с колесом, чтобы я в нем вертелась, а впрочем, это было бы лучше. Бежать по кругу, незнамо откуда, незнамо куда. Вертеться до тех пор, пока не забудешь, что вертишься, пока тебе не покажется, что движешься все время в одну сторону, по ровной дороге, где нет изнурительного подъема, нет поворотов, которые внушают надежду, будто за ними что-то пойдет иначе, что-то изменится. Пошли вон, мама умерла, погасла, повернут выключатель, она не может слушать, ток не поступает: она не может говорить. И выключите это радио! Шум, тупой упрямый шум, который жрет электричество, жрет деньги, хоть плачь, и ему плевать, что у меня пустые карманы и чудовищный счет за свет, что плакали мои денежки. Святой Антоний, покровитель бедных и угнетенных! Почему тебе не придет в голову ниспослать мне благодать, скажем, каким-нибудь весенним утром, под пение канарейки, и подбросить мне под подушку лотерейный билет? Выигрышный, понятно, в противном случае можешь вернуться к Создателю и забыть о моем существовании. Почему лишения и шипы злой судьбы — это нормально, но гвоздь издевательства — нет, пусть он остается в ладонях Христа. Да простит меня Господь, а ведь до того, как я надела белую фату и пошла под венец, я мечтала стать косметологом и перед сном перечитывала рекламную листовку, которая предлагала обучиться этой профессии. Я бы рисовала брови, которыми бы гордились глаза, делала маникюр — если бы вы его увидели, вы бы все время приходили ко мне, от моего массажа у вас бы пьянела спина со всеми позвонками вместе взятыми. Взамен этого я получила пьяного мужа, который с утра, еще толком не проснувшись, уходил из дома, чтобы выпить вина или кофе с коньяком. Бездельничал целыми днями, топил тоску в стакане, пытался углядеть на донышке тень улыбки, которая прогнала бы ее — эту тоску, нежеланную спутницу. Мадонна Сострадающая, в утешение мне не досталось даже трезвого поцелуя в первую брачную ночь. Ты хочешь верить в мечту, исцелять руки-ноги и благословлять фату, которая в скором времени окажется в мусорном ведре, ты можешь верить во что-то большее, чем мольба о том, чтобы протянуть до вечера. Как будто мне было мало того бремени, что я носила на плечах — мне пришлось выносить еще одно в животе: через два месяца после клятвы перед алтарем я забеременела, и появился Андреа, милость Божья, сын — всегда благодать Господня, но когда у тебя нет денег даже на святую воду, как ты можешь креститься на глазах у живого существа? После рождения Сары мне трудно было даже верить в славную религию, проповедующую рай, мне казалось, что в моем животе поселилась черт знает какая божья кара. Послушайте, неужели вы наверху не могли поразмыслить получше, где найти стол и кров всем непристроенным душам? Проще всего отправить их сюда, голых, потерянных, незащищенных, не способных ни на что, кроме невыносимого ора, не уверенных, что у них всю жизнь будет кусок хлеба и крыша над головой. Мы должны об этом думать — как покупать молоко, каши и подгузники за деньги, которых у нас нет. А сейчас эти погремушки… неужели вы еще не выросли из игр для новорожденных? Шум, который трясет, который долбит в одну точку, наносит удар за ударом прямо в сердце, когда я делаю вдох, мне больно, я глотаю воздух и теряю рассудок, у меня в носу разрастается гематома, легкие содрогаются от ударов. Вот уже двадцать лет я гну спину, мою полы из розового мрамора, борюсь с соблазном вытащить одну плитку, подороже и подрагоценнее, и убежать далеко-далеко, прихватив эту плитку, чтобы продать ее из-под полы какому-нибудь прорабу и начать новую жизнь, вовсе не обязательно роскошную: мне бы хватило однокомнатной квартирки, может быть, с маленьким балконом и, возможно, с видом на море… Да, было бы неплохо.
Мадонна Утешительница, здесь ничего не хочет происходить, все упрямо стоит на месте, укоренившись в разврате, увязнув по колено в равнодушии, и снова по вечерам вваливается эта пьянь, муж, который утром клятвенно обещает больше не пить, а днем одним глотком осушает до дна бутыль обещания. Или тот же ревматизм, которому чем-то не угодили мои руки (а сейчас он проник даже в запястья), заходит без стука, как невоспитанные гости, зато ждет достойного приема. И тогда я испытываю адские боли, вот здесь, где буграми выпирают вены и, словно снег, белеет кожа. Сними эти туфли, Сара, чтоб тебя черт побрал! Ты же едва стоишь на этих каблуках, если сломаешь мою последнюю выходную пару, ты у меня так получишь, Сара! Шум, ненавистный, проклятый, грохочет, колотит, молотит с яростью града, и пищит, да, пищит как мышь, проникает по трубам в мой мозг, засоряет, душит — душит до умопомрачения… И мысли, которые скачут в башке, как отчаявшиеся лягушки, и кто-то прыгает в омут моих забот, разрастается, набухший, безмерно толстый, и рано или поздно взрывается у меня в груди… Моя грудь, до вскармливания она была прекрасная, крепкая и упругая, какая вам и не снилась… Видели бы вы, как глазели на нее мужчины, у них глаза вылезали из орбит, так им хотелось затащить меня в постель… Моя грудь… от нее мне тоже пришлось отказаться, вычеркнуть из списка моих достоинств, потому что, пока дети сосали из нее молоко и я гнула спину, зарабатывая на хлеб, ее силы сошли на нет, ее красота иссякла, и теперь она настолько обессилена, что я вынуждена носить белье с паралоновой подкладкой. И эта тварь, прости Господи, эта свинья, мой муж — ему мало кувыркаться в грязи, в навозе пьянства — что же он делает? Он охотится за молодыми сиськами, за свежей плотью, его совесть не испытывает даже намека на угрызения, хоть бы постеснялся… подумал обо мне, выжатой и жалкой, стареющей с каждым днем — мне кажется, я прожила больше лет, чем сделала вдохов.
Но сегодня вечером я покажу вам всем, сегодня вечером думайте сами, чем ужинать… ну и что, что сегодня воскресенье, ну и что, что всю неделю вы пускали слюни, мечтая о моей запеканке с баклажанами, сегодня ваша очередь изобретать, как утолить голод. Да, потому что я спрячу руки в рукавах моего свитера и даже не подумаю потянуться к конфоркам. И пока вы будете рыться в холодильнике в поисках чего-нибудь съедобного, я пойду в ванную, накручу бигуди, подкрашу губы, подрумяню щеки и закричу зеркалу о моем праве на жизнь. Святой Антоний, покровитель мучеников, мне надоело быть карликом под натиском жизни, нет, я вовсе не хочу быть дылдой и соперничать с теми, кто достает до верхней полки шкафа, но одного метра и шестидесяти сантиметров мне бы хватило, чтобы дотронуться если не до бедер, то хотя бы до коленей этого самого бытия… или нет? Вот, слышишь, слышишь этот шум, этот скрежет скребка, которым дьявол скоблит бороду, этот ослиный рев, который сверлит мои барабанные перепонки… Зверская расправа над моими ушами, крушение рассудка, о как бы я хотела оглохнуть, но не на время, а раз и навсегда, чтобы получать пенсию по инвалидности — хорошая возможность жить без забот до конца месяца и только рисовать на календаре кружок, в котором окажется дата прихода, а не расхода! Андреа, это ты? Это ты никак не прекратишь мучить мелок у доски?
Раз уж тебе так нравится рисовать, чем тебе не угодил бесшумный карандаш? Черт, вот ты кто, паразит, безмозглый сопляк… Да помилует и да поймет меня Бог, но здесь меня истязают и радуются каждой новой язве на моем теле. Нет, я не стану ждать вечера, я пойду в ванную сейчас, чтобы сделать глоток молодости, вздохнуть с облегчением, а потом надену мое лучшее платье, то самое, с кружевами и бархатной отделкой — портниха почти плакала, продавая мне его. Так, перевоплотившись, я пойду на улицу, отдамся изяществу легкой походки, такой красивой, что тротуар очистится от мусора и окурков, чтобы угодить мне. А муж, придя домой, поздоровается с пустым столом, будет радушно встречен строгим постом и плачем двух маленьких созданий, еще каким плачем, так что, если совсем проголодается, сможет наполнить слезами кастрюлю и сварить бульон… Вот так, все делается быстро, два бигуди — и прическа готова, немного помады, чтобы придать губам блеска, не хватает только платья… Я надеваю его медленно, вот так, мало-помалу, как будто захожу в море… первыми испытание проходят мыски, затем очередь переходит к лодыжкам, к икрам, чем выше, тем увереннее, потому что надо привыкнуть — к температуре свободы. Мадонна Чудотворница, взгляни на меня… Я могла бы сняться — если не в главной роли — то уж точно статисткой в том телесериале, что показывают в полдень, из которого, разрываясь между кипящей в кастрюле водой, убегающей подливкой и орущей Сарой, я все-таки умудряюсь уловить сюжет… А та все орет, как всегда, мутит мой рассудок, истязает разум, в голове целая свалка обид… Шум, грохот, истязание… Трясет, стучит, колотит… Дрожь в висках, нервный тик, скрежет по сердцу… Мне надо выйти, коридор, дверь… но почему прямо здесь? Почему сразу, напротив… и где ручка… куда вы ее дели… и почему везде железо — вверху, внизу — перегородило мне путь… и шаги, снова и снова шаги, с гулом и грохотом, выстрел… что это за пистолет на поясе, и ключи, сколько ключей, звенят, колотит, трясет, дрожит… шум, истязание… что вы наделали… порода бессердечных… Прости меня, Боже. Нет, напротив, я не буду беспокоить Господа, я сделаю все сама, я сама отпущу свои грехи, во имя свободы, правосудия и здравого смысла. А сейчас выпустите меня, чтоб вы все сгорели в аду, дайте мне уйти.
