Амин Маалуф - Врата Леванта
В Монпелье никто не желал верить в недоразумение. Попробуйте отрицать, что вы герой, и ваша репутация станет неколебимой — к тому же вам припишут еще и скромность. Которая, по общему мнению, представляет собой высшую добродетель героев.
Утро пятницы
Я убежден, что Оссиан был искренен, когда пытался преуменьшить свои подвиги. Ему была невыносима мысль, что его могут принять за «вождя», — невыносима с самого детства. Вот почему он устремился в противоположную крайность — до такой степени, что эти слишком яростные отрицания смущали его собеседников и вызывали у них недоверие.
Во всяком случае, моя реакция была именно такой. Уже много позже того, как мы расстались, я стал однажды перечитывать свои заметки, и меня охватило желание разобраться во всем этом. Я отправился на юг Франции, чтобы найти людей, которые пережили то смутное время и не понаслышке знали о подпольщиках, облавах, тайных сборах, ячейках. Потратив целый месяц на удивительные встречи, наивные вопросы и тщательные сопоставления, я пришел к выводу, что в определенных кругах действительно бытует легенда, связанная с именем «Баку», роль которого в Сопротивлении отнюдь не сводилась к обязанностям простого «курьера".
Но имеет ли это такое уж большое значение? В конце концов, оценка той или иной роли всегда субъективна. Этот человек поведал мне свою часть истины. Иными словами, сообщил факты и вызванные ими эмоции. Разве не является объективность в рассказе о самом себе завуалированной формой лжи?
Я мысленно поклялся не искать более ни подтверждений, ни опровержений. Удовлетвориться его словами и своей собственной ролью акушера. Велика разница, истину или легенду принимает акушер!
— Итак, мы подошли к тому моменту, когда вы решили покинуть Францию и вернуться на родину. Полагаю, в Бейруте вас ждали…
Я никому не сказал, на каком пароходе приеду, но мой отец каким-то образом узнал это и оповестил весь город. Равным образом повсюду распространились слухи о моей деятельности во время Сопротивления. Даже мою боевую кличку — Баку — и ту передавали друг другу на ухо.
Баку, Жак, Бертран, фальшивые документы, война, Сопротивление — мне не было еще двадцати семи, а уже была пройдена целая жизнь. Другие жизни мне только предстояли. Быть может.
Порт. Толпа на причале. Я схожу по трапу, и глаза у меня на мокром месте. Ко мне подходит девчушка с прыгающими косичками, чтобы надеть мне на шею венок. Я наклоняюсь. За моей спиной слышатся незнакомые голоса. Фотограф делает мне знак не шевелиться, сохранить прежнюю улыбку на лице и смотреть в объектив. Все застывают, сдерживают дыхание, и это длится несколько бесконечных секунд. Полная тишина. Потом, очень медленно, жест за жестом, сцена оживает, и вновь раздаются крики. Овации, приветственные возгласы, здравицы. Вот появляется мой отец. На голове у него красная фетровая шляпа. Праздничная шляпа. Толпа расступается перед ним, давая ему проход. Наши взгляды встречаются. Этот его ожидающий взгляд, который некогда так давил на мои плечи, кажется мне сегодня куда более легким. Отец снимает шляпу и обнимает меня. Крепко прижимает к груди. Снова овации. Он отстраняет меня от себя, придерживая вытянутой рукой, и пристально смотрит мне в лицо. Но в глазах его я внезапно вижу не понятную радость и не гордость, а нечто иное. Когда он вновь привлекает меня к себе, я шепотом задаю вопрос. Он отвечает:
— Позже, дома я тебе все объясню.
Я нервничал, как бывает всегда, когда вдруг окажешься в центре неумеренного и не вполне заслуженного ликования. Тогда кажется, что несчастье притаилось где-то рядом, словно ревнивый соперник за углом. Но было кое-что и помимо дурных предчувствий: слишком многих людей не хватало в этой толпе.
Из всей моей семьи здесь был только отец. Где же остальные? И прежде всего, мой дед, лучший фотограф страны, который при любом удобном случае выстраивал нас, покрикивал на нас, слепил вспышкой своей камеры. Ни за что на свете не отказался бы он от такого снимка!
Да, это было первое, что омрачило мою радость, — фотография, сделанная без участия этого мастера! Садясь в ожидавшую меня машину, я все еще искал его глазами.
— Где же дедушка, почему я его не вижу?
— Нубара нет.
Зловещие слова, когда речь идет о семидесятилетием человеке. Я не смел прервать молчание — из страха услышать то, чего больше всего опасался.
Хоть на несколько секунд все оттянуть… и страшную правду, и слезы.
Тогда отец добавил:
— Его нет, он уехал в Америку с твоей бабкой и твоим дядей Арамом.
Я почувствовал облегчение, почти радость, словно бы мне вернули деда. Ведь после смерти дорогого существа бывает так, что все случившееся внезапно представляется кошмаром, который вот-вот должен закончиться. На секунду я испытал подобное ощущение чуда.
Вместе с тем я был очень заинтригован. Мне казалось, что Нубар давно отказался от своих планов эмигрировать.
Но вдруг меня пронзила другая тревожная мысль.
— А Иффет? Где она? Я ее тоже не видел.
— Твоя сестра в Египте. Она вышла замуж в начале войны, мы не смогли известить тебя.
— Кто ее муж?
— Ты его не знаешь. Махмуд Кармали. Из древней и знатной семьи, которая жила в Хайфе. Он работал здесь в одном английском банке, но совсем недавно его перевели в Каир. Отец у него служил в османском банке в Стамбуле. Наш зять славный малый, безупречно честный, в высшей степени любезный, но слегка… того.
При последних словах отец сделал жест, который мне уже не раз приходилось видеть: поднял глаза и ладони к небу, затем опустил их вниз, потом вновь к небу, вновь вниз, и так несколько раз, очень быстро и словно бы передразнивая молящихся. Это была его манера величать кого-либо «ханжой» или «святошей»… Понимать это буквально следовало не всегда, поскольку мой неверующий отец склонен был издеваться над любым человеком, который при нем начинал шевелить губами и перебирать четки.
— Надеюсь, сестра счастлива?
— Да, она сама его выбрала, и, по-моему, они хорошо ладят. Ты за Иффет не бойся, она умеет внушить к себе уважение. Заботы мои связаны отнюдь не с ней… Я сказал заботы? То, что мне пришлось претерпеть за последние годы, куда больше, чем заботы. Я не хотел бы портить тебе удовольствие от возвращения домой, но ты должен знать: на нас обрушилось великое несчастье. Сегодня я пережил первое радостное мгновение за четыре года. Вот увидишь, в нашем доме отныне будет не протолкнуться.
Поскольку я помнил наш дом именно таким, то фыркнул про себя с насмешкой и не без раздражения. У меня сохранились не самые лучшие воспоминания от этой постоянной толкотни, от этого вечного хождения взад и вперед.
Для моего отца дело обстояло иначе, поэтому глаза его вдруг наполнились слезами, и он яростно стиснул руки.
— Вот уже четыре года ни один человек не переступал наш порог. Как в дни моего детства, в Адане. Зачумленные!
Я положил руку ему на запястье, и глаза мои увлажнились — душу охватила скорбь прежде, чем я узнал, какая с нами стряслась беда.
* * *— Твой брат… Селим… Да будет проклят тот день, когда он родился!
— Не говори так!
— Почему я не должен так говорить? Потому что он плоть моя и кровь? Если меня станет пожирать опухоль, я буду обязан любить ее лишь за то, что она плоть моя и кровь?
Я не посмел прервать его. Да и протестовал я только для вида, ибо никогда по-настоящему не любил своего брата.
До войны, когда я уехал, Селим был еще подростком — апатичным и жирным, ленивым и неспособным к учению, брюзгливым и злобным. Все были убеждены, что из него ничего не выйдет. И знали, какое будущее ему уготовано. Для начала он промотает свою часть наследства, а потом сядет на шею брату или сестре…
Мы все его недооценили. Я хочу сказать, недооценили его способность творить зло. Известно, что война пробуждает у иных людей ум и энергию. Иногда во благо. Но чаще наоборот.
В годы военного конфликта в стране, как и во всем мире, воцарились дефицит и снабжение по карточкам. Тут же расцвела контрабанда и подпольная торговля всякого рода. Некоторые устремились туда, чтобы выжить, другие — чтобы обогатиться. Среди них оказался и мой брат, но ему не нужно было ни выживать, ни обогащаться.
Он часто уходил из дома. Комната его находилась на отшибе, и он мог выходить в любой час дня или ночи через заднюю дверь. Отец мой ни о чем не догадывался. Если бы сестра по-прежнему жила с ними, она, конечно, заметила бы, что происходит нечто необычное. Быть может, и Селим не зашел бы так далеко. Когда же она уехала, ничто уже не могло заставить его свернуть с избранного пути.
В один прекрасный день случилось то, что должно было случиться: окружив наш дом, солдаты французской армии через громкоговоритель отдали всем приказ не сопротивляться и выходить с поднятыми руками.