Пол Боулз - Замерзшие поля

— Добрый вечер, — произнес мсье Ройе: любая беседа поможет справиться с дурным настроением, которое вызвала в нем прогулка.

Мистер Ричмонд пробурчал что-то в ответ, а помедлив спросил:

— Вы — Ройе, полагаю?

— Ага, вы меня помните, — улыбнулся мсье Ройе. Но мистер Ричмонд ничего больше не сказал.

Наконец объявился Педро, груженный пакетами, которые вывалил на пол машины между ними. Мсье Ройе он приветствовал чопорно и объяснил, что сразу в пансион они не поедут, поскольку в аэропорту им нужно забрать мисс Шарлотту, прилетающую из Лондона. Пока они медленно ехали по людному рынку, мсье Ройе несколько раз ловил на себе взгляд мистера Ричмонда — тот посматривал исподтишка, но как-то уж очень театрально «Pauvre vieux[55] — подумал он. — Ему отказывает рассудок»

Полет измотал ее — почти все время в облаках, неожиданно и кошмарно выныривая на безжалостно-жгучий солнечный свет, против которого облачная мягкость казалась защитой. Летать она не боялась: тревога зародилась в ней задолго до того, как она уехала из школы. Просыпаясь каждое утро, она принюхивалась к свежепостриженной траве, слушала знакомый щебет птиц в кустах и твердила себе одно: я не хочу уезжать.

Разумеется, не обсуждалось, ехать ей домой или нет; хотя в прошлом году мама приезжала в Англию и провела с ней все каникулы, отца она не видела уже два года, а уж он ей был не так безразличен. Человек тихий, отец смотрел на нее странно и оценивающе, что неимоверно льстило ей, но, главное, он не навязывался, воздерживался от предложений, как ей следует улучшить внешность или характер, что явно значило только одно: отец считает ее полностью сложившейся личностью. И хотя следовало признать, что мама — существо славное, Шарлотта не могла не считать мать дурочкой, а иногда и занудой, настолько переполняли ее добрые советы и вечная готовность их предлагать. Чем больше их принимаешь, тем больше на тебя вываливают. Череда указаний и увещеваний не кончалась. Она утешала себя тем, что этот неусыпный надзор — обычное злоупотребление материнской любовью, однако сносить такое было от этого не легче.

Два последних дня в школе она укладывала вещи медленно, машинально; дни эти были проникнуты особой мукой, источник которой она наконец заставила себя определить. Простое малодушное нежелание снова увидеть мать. В другие годы она была готова ехать домой без этого трепетного ужаса. Они уже вылетели из лондонского аэропорта, и она вся сжалась в комок на вираже, когда причина открылась ей; еще не осознав ее, она преисполнилась решимости противостоять. Открытие шокировало ее. На миг она ощутила себя чудовищем. «Я не могу ехать домой с такими чувствами», — подумала она. Но самолет выправился и взмыв повыше, прорвал покров тумана навстречу ясному небу, она вздохнула, достала книжку и откинулась на спинку, размышляя, что в конечном итоге, решимость эта — ее внутреннее дело и на лице вряд ли отражается. И тем не менее, весь полет, пока они из света перемещались в тень и обратно, время от времени ее грызло чувство, что она — предательница; а с этим подозрением ей не давал покоя и страх, что матери это может как-то навредить.

Аэропорт был маленький. Самолет не успел еще коснуться земли, а Шарлотта уже заметила «универсал» на пятачке, залитом светом прожекторов, возле хижины, служившей залом ожидания и таможней. Ее отнюдь не удивило, что отец не приехал ее встретить, — он вообще без особой нужды не покидал пансион. Педро нагромоздил багаж на крышу и помог ей забраться на заднее сиденье.

— Приятно долетели? — спросил мистер Ричмонд, когда они поздоровались, и она устроилась с ним рядом.

— Да, спасибо, — сказала она, рассчитывая что ее представят второму джентльмену, сидевшему напротив. Он, очевидно, с Континента, внешности изысканной, решила она. Но мистер Ричмонд равнодушно уставился на огни аэропорта, поэтому она заговорила с джентльменом сама.

Болтали они о погоде и туземцах. Машина карабкалась по крутой дороге; при каждом повороте фары обмахивали по сторонам белые стены, увенчанные густыми шапками ползучих цветов и лиан. Высоко в темных кронах одинокие цикады продолжали скрежетать свои дневные песни. Шарлотта с джентльменом еще болтали, когда «универсал» въехал в гараж. А мистер Ричмонд не произнес больше ни единого слова.

В пансионе с ее последнего визита ничего не изменилось. Мать выглядела моложе и привлекательнее обычного и казалась еще легкомысленнее и рассеяннее, если такое вообще может быть, — настолько, что и она забыла представить дочь французскому джентльмену. Тем не менее, поскольку сидел он в дальнем углу столовой у окна и уже заканчивал ужин, когда семейство уселось за стол, Шарлотте было все равно.

Отец посмотрел на нее через стол и улыбнулся.

— Ну вот ты и здесь, — удовлетворенно сказал он. Помолчал и обернулся к супруге: — Пусть сеньорита Марчена займется платьем, что ли? — И Шарлотте: — В субботу вечером в загородном клубе большая гулянка.

— Но мне есть что надеть! — возразила она.

— Да, но тут особый случай. Тут и наряд особый требуется. Сеньорита Марчена справится в самый раз. — Он внимательно осмотрел ее. — Я одно могу сказать: девочкам Рамирес придется позаботиться о своих лаврах.

Шарлотта почувствовала, что краснеет. Девочки Рамирес были тремя сестрами, которым молва приписывала местную монополию на красоту.

— Девочки Рамирес! — вскричала миссис Каллендер с ноткой презрения в голосе.

— А что такое? — настоятельно поинтересовался супруг. — Славные девочки.

— О да, они хорошенькие, Боб, но едва ли уместно называть их славными. — (Для миссис Каллендер нравственность всех испанцев по определению оставалась сомнительной.)

— Мама! Ну как ты можешь? — воскликнула Шарлотта.

Миссис Каллендер тревожно оглянулась: ей показалось, что к их разговору прислушивается мсье Ройе. Она сознательно медлила с ужином, пока он не закончит есть, но он еще возился с фруктами.

— Я тебе потом о них расскажу, — промолвила она Шарлотте sotto voce[56] и сменила тему, истово надеясь, что через минуту он встанет и уйдет в свой коттедж.

Посреди ужина дверь с террасы распахнулась, и в столовую ворвался мистер Ван-Сиклен — только что из Эль-Менара, в комбинезоне, перепачканном землей. У него была такая манера — появляться без предупреждения в любое время дня и ночи. Иногда это бывало неудобно для слуг, но поскольку платил он за полный пансион, а питался далеко не всегда, Каллендеры никогда не выговаривали ему за импровизированные появления. Сейчас он аккуратно закрыл за собой дверь, чтобы ее не захлопнул сквозняк из кухни.

— Привет всем! — сказал он, приглаживая пятерней волосы. Миссис Каллендер бросила взгляд в сторону окна, у которого мсье Ройе резал яблоко на тонкие, как бумага, ломтики.

— Ох, какой ужас! Ваш столик занял мсье Ройе! А вы садитесь с нами. Абдалла! Trae otra silla! — Она немного подвинула собственный стул и указала на место рядом. — Пока вы не сели, это моя дочь Шарлотта.

Археолог сухо, с минимальной учтивостью засвидетельствовал знакомство и уселся, шумно вздохнув.

— Ну и ночка! — воскликнул он, когда перед ним ставили суп. — Ветер с моря, полная луна и все небо в тучах. Я только что вернулся на джипе из Эль-Менара, — сообщил он Шарлотте. (Та решила, что с этой бородой он выглядит претенциозно.)

— Как прелестно! — воскликнула миссис Каллендер. — Расскажите нам скорее. Вы там наткнулись на что-то фантастическое? Золотые монеты? Кубки из лазурита?

Пока он говорил, Шарлотта разглядывала его лицо, самодовольное и слегка насмешливое. Воплощение всего, что ей не нравилось в мужчинах: кичливость, наглость, бесчувственность. И все же он не так плох, каким кажется, подумала она; дело отчасти должно быть в бороде. Молодежь просто не имеет права на подобное украшение.

Время от времени она украдкой поглядывала на мать, которая внимала его скучным разглагольствованиям с величайшим интересом, изредка перебивая легким квохтаньем и вскриками восторга. Все-таки в этот раз Шарлотта ожидала, что мать окажется не такой дурочкой (вероятно, из-за своей решимости противостоять), а она вместо этого — хуже прежнего. «Стареет, должно быть», — решила она. В какой-то миг мать, вероятно, изменится — в одночасье. А теперь, осознавая, что именно против такой поверхностности она больше всего возражает, Шарлотта больше не ощущала ни малейшего угрызения совести от собственной непокорности. Пытаться управлять чужими жизнями — вещь вполне определенная. У нее есть свои границы. Но такая безответственность, которую она наблюдала в собственной матери, — чуть ли не отрицание всех ценностей. Тут нет ни начала, ни конца; что угодно приравнивается к чему угодно.

Две медсестры из гибралтарской больницы, приехавшие в отпуск, отодвинули стулья и пошли через всю комнату к дверям.