Александр Мясников - Земляничная поляна
— И я не знаю.
— Если доживем до пенсии, — заключает Панкрат, — создадим музей гвоздей и шурупов.
Обедаем мы на колхозном полевом стане. Еще издали, свернув с проселка на дорогу к фермам, видим столпившиеся вдоль овражка трактора и машины. Хозяева этой техники и те, кто ею пользуется в качестве пассажиров, сидят под большим брезентовым навесом, на котором красной масляной краской написано: «Столовая». В одной букве «о» нарисованы скрещенные вилка и ложка, во второй — сытая усатая физиономия с растянутым до ушей ртом. Буква «т» похожа на большой стол.
— Посмотреть бы на этого живописца, — всякий раз, замечая вывеску, говорит Панкрат.
— Дальше что? — улыбается Игореха.
— Посоветовал бы активнее использовать алфавит. Например, сделать из «л» что–либо похожее, скажем, на шалаш.
— А-а, строители пожаловали! — говорит при нашем появлении Евдокия Степановна и начинает размешивать большой поварешкой в котле ароматнейший борщ.
Панкрат. издает жалобный стон и что есть силы втягивает ноздрями воздух,
— Ну, тетка Дуся, ну даешь, — продолжает стонать он, не отрывая глаз от котла. — Налей–ка нам, как говорится, от души.
И она наливает. Душа у нее наищедрейшая.
После обеда за руль сажусь я. Игореха устраивается на раму, Панкрат прыгает на багажник.
Я давлю на педали что есть силы. Велосипед идет тяжело: цепь издает жалобные всхлипы, спицы гудят от напряжения, как высоковольтные провода перед грозой.
— Вот нажрались, вот обжоры! — по заведенной традиции ворчу я. — Смотреть на вас противно. Объедаете бедных колхозников.
— Да, — соглашается Игореха, — Панкрат сегодня порции три смолол, не меньше.
— Скажешь тоже, — нехотя отбивается тот. — Нельзя уж и борщику похлебать от души. У меня же растущий организм!
— Хорошо дитя–дитятко, — хмыкает Игореха.
— Мы дети галактики… — затягивает Панкрат. — Но:..
— Интересно, — перебивает песню Игореха, — нам сколько заплатят?.
— Это так важно? — зевает Панкрат.
— А ты, дитятко, сколько лет собираешься на родительской шее сидеть?
— Каждый выбирает сам, — отмахивается Панкрат. — И потом, истина гласит: не в деньгах счастье!
— Не заставляй повторять пошлое продолжение этой пошлой поговорки.
— Главное, — говорю я, — это достроить дом.
— Так–то оно так, — вроде бы соглашается со мной Игореха.
— Дом, — бормочет Панкрат, — надо подвести под крышу, потому что домов без крыши не бывает.
— Зато бывает одна крыша без дома, — выдыхаю я перед поворотом и объезжаю старую корягу. — Это наша палатка.
— Эх, сейчас бы соснуть минут эдак пятьсот, шестьсот! — заразительно зевает Панкрат.
— А как же дом? — возмущаюсь я.
— Руль держи крепче! — вскрикивает Панкрат, когда велосипед подбрасывает на ухабе. — А то строить будет некому.
— А ты не зевай, — отвечаю я.
— Ну никакой самостоятельности, — бормочет Панкрат и опять зезает.
Уже подъезжая к стройке, Игореха вспоминает о на-
шем комсорге: —
— Давно не наведывался к нам Попелюхин.
— Может быть, он в город уехал столбы выбивать в очередной раз? — высказываю я предположение.
. — Вполне возможно… — доносится из–за спины сонное бормотание Паикрата. — Мужики, я все–таки сосну часок, а?
— Нет! — отрубает Игореха, и я его полностью поддерживаю.
И все–таки, пока Игореха готовит раствор, а я подношу кирпичи, Панкрат умудряется вздремнуть.
Сон идет ему на пользу: до вечера мы поднимаем кладку по всему периметру на три кирпича.
— Жаль, что никто не видит наши труды, — говорит Панкрат, когда, закончив работу, мы спускаемся к реке. В ней мы не только набираем воду для строительства, но и моемся, а порой и стираем рубахи. Вообще–то, это не река, а маленький ручей, берега которого густо заросли осокой и ивняком. И все же мы называем этот тихий, ласково урчащий на повороте у большой ветлы поток рекой.
Прямо за поворотом начинается омут. Темная тихая вода в нем кажется густой. В зеркальную поверхность словно вмерзли ярко–зеленые тарелки — листья кувшинок. Сами цветы с крепкими, как ровно нарезанная лимонная кожура, лепестками завяли. Вместо них на стеблях образовались лягушачьего цвета бутылки с широким ребристым горлышком. Эти сосудики наглядно поясняли происхождение названия самого растения.
Почти до середины омута доходили неизвестно кем и когда сколоченные мостки. Бруски мостков давно потемнели, стали скользкими. Мне казалось, что на них по ночам сидят русалки и, болтая своими рыбьими хвостами в воде, судачат о земных делах. Когда я рассказал об этом омуте и его возможных обитателях Веронике, она долго смеялась, а затем, как мне показалось, несколько испуганно спросила: не хочу ли я пригласить ее посмотреть на этот самый омут в новолуние. Я ответил, что хочу. Она опять рассмеялась и пообещала составить мне компанию.
— Да, жаль, — повторяет Панкрат оглядываясь на дом.
— Вот председатель придет и оценит, — улыбается Игореха, расстегивая рубашку. — В прямом и в переноском смысле.
— Это точно, — кивает Панкрат.
Игореха, насвистывая мелодию, очень отдаленно напоминающую слышанную нами сегодня за обедом, снимает рубашку. Тщательно расправляет ее плечики и рукава. Расстилает на траве. Стягивает майку. Затем быстро освобождается от брюк и так же аккуратно складывает их рядом.
— Ты что, на медосмотр собираешься? — ехидничает Панкрат, кивая на собранную одежду.
— У нас в роте, — говорит Игореха и присаживается рядом с Панкратом, — был старшина. Здоровый такой мужик. Раза в два тебя здоровее.
— Ну, — восхищенно присвистывает Панкрат и шлепает себя по бокам.
— Любимое словечко у него было «непорядок». Как что не так — басит: «Непорядок». Каждая вещь должна была находиться на своем месте, а главное — в надлежащей форме. Сколько раз он заставлял кровать перестилать! Гимнастерки переглаживать! Сапоги переставлять! — И, понимаешь, на шапке тесемки завязывать, чтобы бантики не торчали. Я все мечтал: вернусь домой — плюхнусь на кровать прямо в одежде. Шапку никогда завязывать не буду, сапоги чистить не стану. Одежду буду бросать прямо на спинку стула.
— И что? — спрашиваю я.
— Один раз попробовал, — улыбается Игореха. — «Но чувствую — непорядок это. Неуютность и неудобство сплошное. Потом попытался это сестренке объяснить — мать с ней извелась. Но куда там — у нее, видишь ли, романтический возраст.
— У них каждый возраст особенный,'—хмыкает Панкрат.
— Пойду окунусь, — киваю я в сторону воды и торопливо скидываю с себя рубашку и брюки. Затем с разбегу раскалываю черное зеркало омута своим телом.
— Мужики! — кричу я, выныривая. — Прыгайте сюда, вода — во!
— Отмокай, отмокай, наслаждайся, — отмахивается Игореха.
— Опять на свидание? — небрежно бросает Панкрат, когда я вылезаю из воды.
— Завидуешь? — пытаюсь ехидничать я, снимая с тела длинные зеленые нити прилипших водорослей.
— Завидует, завидует… — бормочет Игореха. Он лежит на спине, заложив руки за голову.
— Конечно, — соглашается Панкрат и вынимает изо рта папиросу.: — Это же ни с чем не сравнимое удовольствие — бродить с барышней по тихим, осыпанным вечерней росой лугам, вдыхать аромат ночных фиалок…
— Ночные фиалки давно отцвели, — вставляю я.
— Прислушиваться к ночной песне соловья…
— Какие соловьи? Август на дворе! — опять встреваю я в его лирический монолог.
— Надеяться на то, что повезет с кукушкой, — словно не замечая моих реплик, продолжает Панкрат. — Она, конечно же, нагадает долгие лета счастья. Вздыхать, глядя на рыжий блин луны, говорить только о возвышенном и чистом, а самому… — он вдруг разражается смехом, — самому все время хлопать на шее комаров…
— Ладно, завидуйте, — с напускным безразличием говорю я, натягивая на еще не успевшее высохнуть тело рубашку. — Назло вам буду говорить о строительстве дома и видах на урожай.
— Ты учти! — Панкрат наставительно поднимает палец. — Дом, дерево й ребеночек не могут взаимозаме–нять'ся!
Игореха поворачивает голову и неопределенно хмыкает. Затем еще раз. И вот уже смех извергается из него фонтаном.
— Ну вас! — махаю я рукой на развеселившихся друзей и поднимаюсь по склону наверх, к дому. Там стоит «вельзевул».
— После полуночи не пустим! — доносится до меня брошенный вдогонку наказ.
Но все–таки пускают, хотя я возвращаюсь позднее установленного срока.
Задержался я из–за новости, которую Вероника прощебетала с радостью дождавшегося выписки больного: утром или самое позднее днем она вместе с частью девчонок уезжает в город. Бригада, в которой она работала, выполнила все нормы и, соответственно, план. Их и еще одну бригаду отпускают на десять дней раньше срока. Она говорила, и я все отчетливей понимал, что нашей поездки в Москву не будет. Вернувшись в город, Вероника. сразу же поедет к своим, в Кишинев. Ждать меня в общежитии десять дней она, конечно же, не станет. Во–первых, общежитие переполнено абитуриентами и лишних мест там нет. Во–вторых, она просто соскучилась по своим.
