Анджей Заневский - Тень Крысолова

Я больше не боюсь, я чувствую себя в безопасности, хотя тот, лишенный глаз Старый Самец снова встает перед глазами и я снова слышу его зов… Старик со взъерошенной, спутанной шерстью смотрит вокруг пустыми глазницами. Вдруг он расплывается, растворяется в мерцающих лучах света, исчезает.

Я не двигаюсь, вслушиваюсь в шепот плывущей внизу реки.

За время, которое проходит между тем, как я закрываю глаза и снова открываю их, я хожу, бегаю, дерусь, убиваю, добываю, обдумываю, переплываю, кусаю, раскапываю и снова возвращаюсь на то же самое – безопасное – место.

За время, которое проходит между тем, как я закрываю глаза и снова открываю их, я успеваю побывать тем, кто я есть, кем я был и кем ещё стану.

Я – маленький крысенок, дрожащий при виде грозных челюстей отца. Прижимаюсь к пахнущему молоком материнскому брюху.

Вибрирующий звук… Это уже наяву! Голос дудочки доносится сверху, из-за просвечивающих неподвижных листьев. Упавший из-под ноги камень будит беспокойное эхо в темном туннеле.

Вдруг тяжелый, сброшенный сверху валун ударяется в стену прямо рядом со мной… Падает дальше… Он чуть не раздавил меня.

Шорох листьев, движение воздуха… Лапки скользят по мокрому краю, и я падаю в быстро текущий мощный поток.

Меня несет к безбрежному, слепящему глаза водному пространству. Я барахтаюсь, тщетно пытаясь вернуться к каменному берегу. Плыву по течению. Перебираю лапками. Надоедливые волны заливают мне глаза и ноздри.

Я глотаю капли, пытаюсь выбраться, но только все глубже и глубже погружаюсь в воду. Отчаянно барахтаюсь, подталкиваемый предчувствием смерти, которая ждет меня там, на серебристо-сером дне.

Стараюсь держать голову повыше. Рулю хвостом, пытаясь высмотреть хоть какое-нибудь место, где можно было бы остановиться, за что-то зацепиться.

Я плыву, плыву, плыву, не видя ничего, кроме серо-зеленой поверхности. Меня подхватывает водоворот. Выплываю полуживой, наглотавшись воды.

Меня накрывает тень. Она опускается все ниже и ниже. Следит за моими нервными, хаотичными движениями. Она уже совсем рядом. Белая птица с блестящим клювом очень хочет схватить меня. Быстрое течение утаскивает меня прямо у неё из-под носа. Я плыву, а птица садится передо мной на волнах и вытягивает ко мне красный, хищно хлопающий клюв.

Сбоку краем глаза замечаю мокрый, длинный, отливающий чернотой предмет. Из последних сил поворачиваю к нему и впиваюсь когтями, зубами, цепляюсь хвостом. Выползаю на толстый, шершавый канат, который то погружается в воду, то опять выпрыгивает из волн на поверхность. Я машинально пускаюсь бежать по канату в том направлении, где он поднимается все круче и круче вверх над водой.

Птица хватается клювом за канат, как будто стараясь сбросить меня обратно в реку. Канат натягивается, с силой ударяет по поверхности воды. Птица кружит, высматривая что-то в глубине… Несется вниз.

Канат идет здесь уже почти вертикально вверх. Птица улетает прочь с серебристой рыбешкой в клюве. Передо мной – темная стена с блестящими отверстиями. Прыгаю. Весь мокрый, приземляюсь на освещенных солнцем досках среди ящиков.

Я прячусь в ближайшую щель, прижимаюсь к доскам, фыркаю, отряхиваюсь, отплевываюсь. Баржа покачивается, а я, втиснувшись между ящиком и канатами, тоскую по уютному полумраку, который ещё так недавно окружал меня. Меня пугают широкое пространство, яркий свет и крикливые белые птицы.

Может, я ещё не открыл глаз? Может, я снова проснусь в темном туннеле, среди рыскающих в поисках пищи крыс?

Но я напрасно закрываю и открываю глаза в слепящем солнечном свете.

Растянувшись на голубиных перьях и рваной бумаге, я всматриваюсь во тьму. Высоко надо мной падает снег, завывает ветер, а пробирающий до костей холод лишает сил все живые существа. А здесь, вдали от убийственного холода, я спокойно лежу и чувствую себя в безопасности. Я счастлив. Мне не надо никуда выходить, не надо бегать, искать еду, не надо драться с другими крысами за высохшее свиное ухо, черствый хлеб или рыбью шкурку.

В норе под огромными корнями давным-давно спиленных людьми деревьев тихо и уютно – здесь так хорошо спать. Сюда не проникает ветер, лишь тела движущихся по проходам крыс вызывают легкие движения воздуха. Шкурки, кости, высохшие хрящи, а неподалеку к тому же ещё и забитые доверху подвалы и кладовки… Еды хватает, а о мертвые дубовые корни я каждый день стачиваю свои зубы.

Достаточно спуститься пониже вдоль уходящего в глубину корня, чтобы добраться до пробивающегося сквозь толщу песка холодного потока. Именно отсюда шумевший некогда на этом месте лес черпал жизненные соки.

Только мы знаем об этом источнике и только мы утоляем здесь жажду. Вокруг вырос большой город. Фундаменты, стены, трубы, кабели, туннели проникают так же глубоко, как и корни старых деревьев, от которых на поверхности уже не осталось и следа. Но вода здесь вкуснее, она не оставляет на языке горького или кисловатого осадка, что так трудно забить даже вкусом зерна, хлеба или моркови.

Там, в городе, над мертвыми корнями проносятся машины… Я уже привык к их постоянному шуму. Ночью они ездят реже или не ездят вовсе, и именно по отсутствию шума мы узнаем, что на поверхности царит ночь.

Серебристая лежит рядом со мной на спине, удобно развалившись среди рваного тряпья, перьев, обрывков бумаги. На ближайшей помойке каждый день появляется мусор такого рода, а мы приносим его в нору и укладываем в нашем гнезде.

Корни дерева – это самое безопасное место из всех, которые я знаю, потому что здесь совершенно не ощущается присутствие человека. Там, наверху, людьми пахнет все – их запахом пропитаны пороги, стены, сточные канавы, кирпичи, подвалы, лестницы, кладовки, помойки. Кисловатый дождь и стекающая в сточные канавы вода тоже напоминают о них. Производимый ими мусор и отходы становятся частью нашей крысиной жизни.

И только здесь, в щелях и норах вокруг разросшихся во все стороны корней, я не ощущаю их зловещего присутствия. Сюда они не добрались… Они не знают, что от большого леса остались корни, остались тайные подземные крысиные укрытия, куда ещё не проник человек и о которых он никогда не узнает.

Я вылеживаюсь в гнезде, потягиваюсь, зеваю, щупаю вибриссами голову Серебристой и жду, когда наконец стихнет шум машин на поверхности.

Тогда мы отправимся пополнить наши запасы.

Этот погруженный во мрак лабиринт, где лишь изредка фосфоресцирующей искоркой свернет кое-где выделяющийся при гниении газ, я нашел вскоре после того, как баржа пристала к берегу.

Может, меня преследовали звуки деревянной дудочки? Или за мной гналась кошка? Или я просто чувствовал повисшую в воздухе опасность? Не помню. Я бежал, искал – и вдруг прямо под носом увидел отверстие в серой поверхности асфальта. Это могла быть нора, но могла быть и просто трещина, расширенная стекающей вниз водой.

Я спускался вниз почти вертикально сквозь слои бетона, щебня, песка и вдруг почувствовал под ногами твердую древесину. Появились толстые корни и мелкие корешки, разросшиеся вглубь и вширь, а вокруг них проходы, коридоры, туннели – сходящиеся друг с другом и расходящиеся в разные стороны, сплетающиеся и перегороженные массой осыпавшейся земли, а кое-где и расширяющиеся в удобные галереи. Место показалось мне исключительно удобным для устройства гнезда.

Я услышал знакомый звук – скрежет вгрызающихся в твердое дерево крысиных зубов. Это Серебристая усердно грызла мертвый дубовый корень. Она грызла древесину значительно чаще, чем я. Ее зубы росли быстрее, и ей приходилось стачивать их почти беспрерывно, однообразно двигая сильными челюстями.

Кроме Серебристой под корнями жила ещё Слепая, которая никогда не выходила из-под земли на поверхность, питалась опилками, личинками, дождевыми червями и остатками того, что притаскивали сюда другие крысы. В темноте – там, где она знала каждый проход, каждый поворот – зрение было ей не нужно. Обычно она только спускалась к источнику, а потом медленно, с трудом карабкалась обратно.

Лишь однажды, когда она подобралась поближе к дыре в асфальте, я увидел её глаза – они были бело-серые, мутные, без всякого блеска. Их мертвенность ещё сильнее подчеркивали ободки облезшей, как будто выжженной кожи. И мне тут же вспомнился дрожащий от холода тот Старый Самец с кровавыми дырами вместо глаз.

Я отвернулся и побежал вниз, а Слепая медленно поплелась вслед за мной. Серебристая не кусала Слепую, а Слепая вообще не обращала на нас внимания.

Большая нора Серебристой ещё хранила запах предыдущего самца. Может, он недавно бросил ее? Может, попался в ловушку или пошел за Крысоловом? А может, просто отправился куда глаза глядят? Его запах постепенно становился все слабее и слабее, пока не исчез окончательно.

Мы вместе вгрызались в твердую древесину… Издалека до нас доносились скрежет зубов Слепой и шум проезжавших над нами машин. Вскоре я нашел ещё один выход из подземелья – он вел в подвал ближайшего дома, в фундаменте которого кое-где раскрошились кирпичи. Мы пользовались этим выходом чаще, чем дырой в асфальте, где кругом ревели моторы и лаяли собаки.