Анджей Заневский - Тень Крысолова
Перед нами стены такой ослепительной белизны, что мне страшно даже приблизиться к ним. Но остальные крысы спокойно идут дальше. По освещенной солнцем террасе ходят люди. Мы подбираемся к ним бесшумно, проскальзываем сквозь щели в каменной балюстраде. Перед каждым из сидящих за низкими столами стариков человек в белом халате ставит полную тарелку еды.
От запаха теплой, жирной пищи судорогой сводит кишки. Ноздри нервно подергиваются. Поднятые кверху носы жадно вздрагивают.
Люди едят медленно, пробуют, наслаждаются, лениво пережевывают каждый кусок.
Разносивший еду человек уже ушел, и теперь крысы молниеносно выскакивают из своих укрытий и прыгают прямо на столы и скамейки.
Старики действуют неуклюже и не могут помешать нам. Они машут руками в воздухе, стучат ложками по столу, сбрасывают тарелки на пол. Неужели они не видят, как крысы хозяйничают на столах и на террасе? Я тоже хватаю в зубы картофелину и жадно глотаю большими кусками.
Надо мной склоняется сморщенное лицо с глазами без зрачков. Эти глаза тусклые, в них нет света.
Люди здесь слепые, больные, старые. Их кожа пожелтела и посерела, сморщилась и высохла, как пергамент.
Перепуганные, беззубые, нервные, заплаканные. Я вижу их невидящие глаза, слюнявые рты, растопыренные, скрюченные пальцы и понимаю, что они беззащитны, что у них можно вырвать кусок, отобрать еду, что они больше боятся моего писка, чем я – их криков и битья наугад ложками по столу.
Тарелка падает, разбивается, и я спрыгиваю со стола, чтобы среди черепков осторожно доесть клейкую, разваренную кашу.
Крупные крысы совсем не боятся крика стариков. Они прыгают людям прямо на спины, на плечи, залезают им на колени, карабкаются на головы. Люди отдергивают руки, боясь укусов и прикосновений крыс.
К тому времени, как прибегает разносивший еду человек, тарелки пусты, а мы уже в лопухах, под верандой, в кустах роз и жасмина, среди цветущих на клумбе тюльпанов, гвоздик и настурций пожираем украденные со столов картошины, макароны, куски мяса, печенья, хлеба. Теперь большие, толстые крысы дерутся друг с другом за куски повкуснее, отгоняя тех, кто послабее, вырывая изо рта и выхватывая лакомства прямо из-под носа. Они уже наелись, но хотят съесть ещё больше, хотят есть все время, хотят нажраться до полного, окончательного насыщения.
Сквозь дыры в заборе, перебежав через улицу, мы возвращаемся в свои гнезда в каналах. Ночью я снова буду слушать скрежет их зубов, грызущих металлические оплетки кабелей и трубы.
Мне казалось, что кража еды прямо со столов долго продолжаться не сможет. Люди потеряют терпение и захотят нас переловить. Слепые позовут на помощь зрячих, безногим придут на помощь быстрые и ловкие.
Следующий день, следующее кормление развеяло мои опасения. Мы снова вторглись прямо на накрытые вдоль края веранды столы и бросились хватать и пожирать все, что подвернется. Перепуганные старики били ложками куда попало, выли, стонали, плевались.
Я как раз бежал от балюстрады к тарелке, полной обильно политой свиным салом дымящейся картошки, когда ко мне вдруг покатились светло-голубые стеклянные глаза. Они выпали из глазниц наклонившегося над тарелкой старца. Его руки рыскают по столу, шарят на ощупь по клеенке и по тарелке – ищут пропажу. Я взглянул вверх и увидел пустые дыры глазниц.
Руки старика тщетно кружили по столу, пытаясь схватить нас, раздавить, отогнать. Голодные, разозленные люди жадно хватали все, чего мы не успели сожрать и украсть. Ладонями хватали ещё теплые картофелины, чтобы тут же запихнуть в рот раздавленную, разваливающуюся массу. Люди давились, задыхались, кашляли, стараясь проглотить как можно больше и как можно быстрее.
Сморщенные, лысые, трясущиеся старики вытаскивали свои вставные челюсти и, разминая картошку прямо деснами, сопели от бессильной ненависти. Я отодвигаюсь в сторону, и сжатые в кулак пальцы бьют по доске, а я по поручню кресла спускаюсь под стол, где топают ноги, обрубки, протезы, а между ними валяется так много сброшенной со столов на пол еды.
Мы убегаем сквозь отверстия в балюстраде, минуем клумбу с цветами, перепрыгиваем через ручей и исчезаем в своих сточных канавах, канализационных трубах, помойках, подвалах. Все крысы радостно подпрыгивают, гоняются друг за другом – они беззаботно наслаждаются насыщением, радуются обилию пищи, отобранной у медлительных, неловких людей.
Завтра наступит следующий день и следующий поход за едой.
Мои страхи отступают, исчезают дурные предчувствия, сны становятся спокойными, и только в самых отдаленных закоулках памяти я ещё чувствую тихое присутствие Старого Самца, которому выкололи глаза железным прутом, и Крысолова, который где-то существует, где-то убивает – может, близко, а может, и далеко отсюда, но я все ещё боюсь встречи с ним.
В стае мы ведем себя уверенно, мы смелы и чувствуем себя в полной безопасности. Тихая масса бегущих к террасе крыс – тени среди стеблей, тени на тропинках, как будто катятся серые камни… Все идут, значит, так надо, значит, тоже надо идти вместе со всеми. Все знают, что эти люди старые, слабые и слепые, значит, надо отобрать у них, вырвать, украсть ароматную, теплую, вкусную еду.
Они не опасны, хотя кричат и пытаются бороться за то, что им принадлежит. Их злость тебя не пугает. Л что тебя пугает, крыса, идущая вперед в толпе жадных и знающих, чего они хотят, других крыс? Крысы и спереди, и сзади, и по бокам. Они идут перед гобой и за тобой, а ты надеешься на их осторожность, наблюдательность, нюх, опыт.
Уже пройден ручей, впереди клумба, с которой видны темные отверстия в белой балюстраде.
Люди с палками, лопатами, пиками вдруг выскакивают, из-за деревьев, преграждают путь. Они бьют, колотят, давят, топчут, колют. Здесь же и собаки – они лают, кусают, загрызают, рвут на части.
Бежать, бежать куда-нибудь. Скрыться, спрятаться, замаскироваться, втиснуться в щель, в ямку, в нишу…
Газон гладкий, и я только сейчас замечаю, что его подстригли, что трава на нем сегодня короче, чем была вчера. На зеленой лужайке наши серые шкуры заметны издалека. И их отлично видят бьющие палками люди и захлебывающиеся ненавистью собаки.
Бросаюсь бежать, лишь бы уйти живым. Опустившаяся прямо за моей спиной дубина раздробила мне хвост. Боль пронзает все тело. Бегу. Перепрыгиваю через жаждущий раздавить меня сапог. Прыгаю прямо в ручей и покоряюсь течению быстро несущегося вперед мутного потока. Вылезаю на берег, перепуганный, замерзший, мокрый, вылизываю посиневшую, налившуюся кровью шкуру.
Закончились походы в белый дом, населенный людьми, неспособными защитить себя от крыс. Закончилась теплая картошка, политая свиным салом с хрустящими шкварками.
И все же на следующий день масса крыс снова направляется к знакомому забору. Они пролезают сквозь щели и осторожно подбираются к ручью и простирающемуся за ним зелено-желтому пространству газона.
Я останавливаюсь, втягиваю ноздрями воздух, настораживаю уши. Люди стоят за деревьями, я слышу их дыхание и приглушенное ворчание пса. Несколько молодых крыс все же перепрыгивают через ручей. Они бегут по траве к виднеющейся за кустами белой балюстраде.
Но люди тоже уже бегут. Кроваво-серые пятна подергиваются в траве. Я поворачиваю назад. Ночью мне снится Крысолов, у которого я краду с тарелки деревянную дудочку.
На следующий день в привычное время кормления людей мне становится не по себе. Я так привык к этим походам, и теперь, когда знаю, что слепцы спокойно поедают там свою политую растопленным салом картошку, а мне не удастся отобрать её, я чувствую злость и сосущий в брюхе голод.
На улице вдоль стен тоже сидят слепые, безногие, безрукие, стонущие, гниющие заживо, умирающие, глухие. Я ищу взглядом еду на стоящих перед ними тарелках. Но там лежат лишь круглые бляшки и продолговатые бумажки.
Длинноволосый нищий с узкими бледными губами, в скрывающих глаза темных очках жует кусок хлеба.
Он кладет булку на полотняную суму. Я подбегаю и с булкой во рту исчезаю в разбитом подвальном окне.
Узкий туннель переходит в широкую галерею, посередине которой плывет бурый поток нечистот. Я бегу по краю, стараясь не потерять равновесия. Становится светлее, совсем светло, и вдруг я слышу монотонный плеск волн о камни.
Мимо меня пробегают вслед за матерью несколько молодых крысят.
Может, вернуться? Я останавливаюсь на залитом солнцем краю и, встав на задние лапки, поднимаю голову к нависшим над выходом из туннеля кустам. Солнечный свет пробивается сквозь листья растущей на откосе зелени. По скользкой, покрытой бурой плесенью стене бегают солнечные зайчики. Я сижу на камнях у выхода. Закрываю глаза и чувствую, как солнце проникает сквозь шерсть, сквозь кожу, согревает кровь, кости. Меня охватывает лень.
Я больше не боюсь, я чувствую себя в безопасности, хотя тот, лишенный глаз Старый Самец снова встает перед глазами и я снова слышу его зов… Старик со взъерошенной, спутанной шерстью смотрит вокруг пустыми глазницами. Вдруг он расплывается, растворяется в мерцающих лучах света, исчезает.
