Салим Баши - Пёс Одиссея

— Никто, — сказал Мурад.

— Ой! — вздрогнул я.

— Ты говорил вслух, — пояснил он.

Мы лежали под эвкалиптом, среди корней, на черной земле. Ветви укрывали нас от ярости солнца. Мы находились в сумрачном лесу. Было, наверное, около двух.

— Ты бормотал во сне.

— Я устал. К тому же сегодня вечером я работаю.

Мурад не ответил. Ему это было безразлично. Я тоже умолк и стал разглядывать ветви, ниспадающие, сухие. Свету иногда удавалось пробиться сквозь плотный занавес из желтых перьев. Тогда, ослабев, он капал вниз. Стоявшее в зените солнце ничего не могло поделать с рассеивающей силой листьев. Порыв ветра пробегал по этому руну, и небо смешивалось с землей, погребая под своей лавой спасительную тень, грозя утащить нас к себе в пекло.

— Солнце и смерть не могут смотреть друг на друга, — изрек Мурад.

На этих мудрых словах я закрыл глаза и принял в объятья милого: спутника — сон. Мне снилось…

Я стоял на солнце и ждал. Верхушка флагштока таяла где-то очень высоко в небе. Две или три темно-зеленые палатки, разбитые среди камней и пыли, — подобие военного лагеря. И больше ничего. Форта Лотфи не существовало. Этот пункт не был нанесен ни на одну карту генштаба. Казарма стояла в пустыне. Проволочное ограждение расплывалось в жарком мареве, таяло под безжалостными лучами.

Словно статуя с отбитыми руками, аджюдан[18] лет пятидесяти, кривой — с черной повязкой на правом глазу, — прохаживался перед выстроившимися на солнцепеке солдатами.

— Смирно! — прокричал аджюдан. И прибавил, меряя шагами бесконечность: — Стоять, пока майор Смард не закончит инспекторский смотр.

Из пустыни вынырнули два человека. Они несли мотки электрического кабеля, несколько металлических коробок и два громкоговорителя. Все это они сложили возле флагштока. Один, долговязый, худой, припорошенный песком, напоминал обломок источенной временем скалы — множество их, немых свидетелей пустоты и безмолвия, разбросано по Сахаре. Другой ничем не походил на первого. Коренастый, коротконогий, он плохо вписывался в окружающий пейзаж; его будто в спешке притащили сюда и бросили где пришлось.

Они лихорадочно взялись за работу. Одноглазый тем временем приглядывал за солдатами, пришедшими в возбуждение от преизбытка света. В чистом и жарком воздухе форта разнеслась музыка.

— Отсалютовать знамени! — пролаял аджюдан, ввинчиваясь в песок.

Солдаты подровнялись, согнули в локте правую руку, поднеся ребро ладони ко лбу, саму ладонь открыв небу.

Долговязый и коренастый развернули знамя и, прикрепив его к тросу, падавшему с флагштока, стали поднимать. Оно поползло вверх под отрывистые звуки алжирского национального гимна. Когда музыка смолкла, солдаты немного расслабились. Одни надели фуражки, другие о чем-то заговорили, предвкушая скорый отдых.

— Команды «вольно» не было! — завопил одноглазый.

Подразделение оцепенело в недоумении и страхе.

— Смирно! Дожидаетесь майора Смарда, поняли меня? Поняли? — крикнул он во второй раз. — Не слышу ответа!

— Так точно! — хором ответило подразделение.

— Так точно, господин аджюдан! — проорал кривой, топая ногами.

Удовлетворенный, он сделал рукой знак тем двум, что стояли возле флагштока. Музыка зазвучала снова, жесткая, воинственная. Знамя реяло в вышине.

Шли часы…

Майор Смард, получелобек-полуконь, в сопровождении других всадников странной наружности вихрем ворвался во двор казармы. Его глаза метали молнии. По правую руку от него лисья голова на человеческом теле усмехалась, видя, как мы плавимся на солнце. В полном восторге животное насмешливо поводило носом. Чуть дальше привставал на дыбы ослепленный светом Пан. Приложив к губам флейту, он в миллионный раз исполнял национальный гимн Алжира. Эти три персонажа составляли разнородную и подвижную, как непристойное видение, группу.

Появилась танцовщица.

Голубое платье сидело на ней как влитое, подчеркивало изгиб бедер, облегало талию и бока, тонкое, нежное, легкое. Еще выше ткань обхватывала полную грудь.

Она танцевала под солнцем.

Она сбросила одежду. Ее нагота ослепляла. Она танцевала для него. Волнообразно раскачивалась. Одной рукой ласкала свои груди, не сводя с него глаз, пощипывала соски, которые постепенно твердели, и вздыхала. Для него. Ее пальцы пробегали по животу — для него, скользили по ягодицам, пробирались между бедрами, назад, вперед, белые, легкие, от ягодиц к влагалищу и обратно. Она поднималась на носки под взглядами Смарда и его свиты.

Она легла на горячий камень Сахары.

Раздвинула ноги, открыв зияющее отверстие влагалища. Контраст с белизной ее кожи поразил меня до боли. Я следил глазами за рукой молодой женщины, чьи тонкие пальцы исследовали низ живота. Они выходили наружу влажными и горячими. Свет дробился на ее будто жидких ногтях.

Плоть, открытая, щедрая, гостеприимная, околдовывала меня. Я всецело сосредоточился на проворных пальцах танцовщицы — на последней реальности перед забытьем. Я пробрался в ее сокровенность, влажную, горячую, подвижную. Я трепетал в ней, вместе с ней, сливаясь с женщиной, охваченный безумием.

Пофыркивая, человек с лисьей головой подошел к танцовщице. Она убрала руку и замерла в ожидании; ноги раздвинуты, рот приоткрыт, губы пылают. Он сунул внутрь морду, потерся о нежную кожу. Мне показалось, что я узнал молодую женщину. Она смотрела на меня. Она говорила со мной.

Самира кричала от наслаждения, когда Мурад меня разбудил. Деревья простирали над нами спасительную полутень. В сравнении со сновидением мир показался мне бледным, почти бесплотным. Коварная сила сна вновь заявила о себе здесь, в этом сумрачном лесу, на половине пути; зато Цирта больше не преследовала меня.

Сахара, огромное пространство, где терялись линии, пропитывала мой мозг, изгоняла из мыслей город, стирая всякую реальность. И границы города исчезали, очертания расплывались: казалось, песчаный горизонт в любой миг готов уйти в небытие, стечь в русло нашей пересохшей памяти. Наши жизни часто теряли нить, тонкий пунктир, который, разграничивая два мира, истинный и ложный, создавал некое равновесие, и пусть равновесие это все время было под угрозой, чему мы являлись живым доказательством, оно все же строилось на спасительном фундаменте.

Поэтому мы могли не бояться, что, выбравшись из вихря сновидений, очутимся в тисках кошмара, станем скитающимися в потемках пленниками своих представлений, тенями, что отбрасывают на землю ветви деревьев, далекими отблесками истины, расцветшей в огне. A Цирта жаждала мешанины, которая действует как солнце на заблудившегося в пустыне человека. Я страстно хотел вырваться из-под власти Цирты, чьим мимолетным любовником я минутами становился, сам того не желая.

Сегодня утром, уснув, я снова позволил всему этому всплыть на поверхность; и угроза нарастала, как глубоко запрятанный клинок, готовый вспороть мне живот. Когда усталость вытягивала из меня жилы, Цирта заявляла о своем присутствии, непоправимость крепла в ней и зловеще нависала над миром, где мне хотелось жить и впредь.

— Мы опаздываем, — сказал My рад. — Хшиша уже ждет нас.

Я поднялся и вновь, второй раз за день, поплелся за угрюмым поэтом, почти бежавшим впереди.

Люди взломали дверь. На стенах танцевали черные тени. Крик вылетел из их глоток. Тени приблизились с каждым шагом уменьшаясь, ноги укоротились, туловища стали тоньше. Три огромные безобразные головы наклонились к моему ложу. Кровать в спальне служила мне еще и конторкой. Войдя, они сбросили на пол мои бумаги, расшвыряли наброски и планы. Они сгребли листки в кучки и ткнули их мне в лицо. Так они предъявляли мне доказательства моей вины. Листки были исписаны мной. Знаки, покрывавшие их, вышли их-под моего пера.

Самый рослый уселся у меня в ногах. Устав от разора, он сопел, как выхолощенный бык. Воздух входил в его раздутые ноздри и выходил, вырывался наружу, как река в половодье. Он приблизил свое лицо к моему и всхрюкнул. Я отпрянул к стене. В спину мне впился грубо отесанный камень. Две вражеские тени, стоя у кровати, презрительно смотрели на меня, покачивая головами. Они держали в руках оружие — длинноствольные пистолеты и остро отточенные ножи, серебристые отблески которых плясали на полу из черных и белых плиток, положенных в шахматном порядке, — словно исписанные и чистые страницы.

— Ты знаешь.

— Я ничего не знаю.

— Ты написал это. Ты знаешь.

Он говорил, пыхтя, слова вылетали из кузнечных мехов, пылающие, раскаленные. Непоправимое произошло раньше. Теперь я получал по заслугам.

Виновен. Я смотрел на обломки моего творения, на лежащую в руинах Цирту.

Они уничтожили ее. Ворвались под покровом ночи. Кропотливо, камень за камнем, слово за словом возведенные стены — все это сейчас разлетелось сверкающими осколками. Улицы погружались в воду, и опрокинутая Цирта смотрела, как ее стены оседают в алой пене. Пожары, бушевавшие то тут то там между каменными домами, съедали ночь, дырявили небо. Быстрее звука они бежали с крыши на крышу, перелетали из окна в окно. Стекла лопались в огне. Страницы скручивались.