Л. Аккерман - Лики любви
Что общего эти ночные разговоры о смысле бытия имеют с той жизнью, которую Ева ощущает в данный момент? Это не просто ощущение своей собственной жизни со всем багажом прошлого и иллюзиями будущего. Это ощущение жизни всего вокруг, даже того, что, казалось бы, лишено души: жизни земли, плодородной почвы, подарившей жизнь корням всех растений; жизни солнца, выманившего своими ласковыми лучами эти ростки наружу, будь то самый прекрасный цветок или самый безобразный сорняк; жизни каждой травинки, каждого ползущего по ней крохотного насекомого, совершенно не заметного в общем хаосе, но, тем не менее, участвующего в нем. Ева ощущала все эти жизни сразу и каждую в отдельности, и ни одна жизнь из этого пестрого калейдоскопа не показалась ей однообразной и скучной механической системой. Это было волшебное ощущение – ощущение жизни Вселенной. Оно длилось мгновение, исчезло также неожиданно, как и возникло, но исчезло лишь формально. Продлившись доли секунды, оно привело Еву к пониманию всех связей, пониманию, которое, казалось бы, прямо противоречит испытанному Евой ощущению.
Сквозь века до нас дошли книги других людей, и в этих книгах они часто говорят о воде, о земле, о солнце. Мы читаем дошедшие до нас весточки давно умерших людей, но представляем себе ту же воду, ту же землю, то же солнце, хотя все это неудержимо меняется. И в реках и морях этой воды, на бескрайних просторах этой земли, в теплых лучах этого солнца мы воскрешаем образ этих людей. Все, что мы называем преходящим, – преходяще лишь во плоти. А образ вечный. То, что мелькнуло в этом калейдоскопе, оставило в нем след, свой росчерк в истории Вселенной. Время, о котором говорим мы, а именно время материи – всегда интервал. Время Вселенной – это время образов, раз вспыхнувших и больше не гаснущих, и это время вне интервалов. Это время – бесконечность.
Созерцание
Мой дорогой читатель, оторванный моей рукописью от своих повседневных дел, отделенный ею от контекста своего привычного существования, возможно, ты с некоторым недовольством заметишь, что я рисую Еву как пассивного наблюдателя, не возмущающего своими действиями окружающую действительность. Я нетерпеливо пытался донести до тебя ее образ, посвятив этому целую главу. Однако вспоминая свои же собственные слова, призванные нарисовать ее образ, образ той самой самоцельной системы (надеюсь, ты простишь мне некоторую назойливость в моих бесчисленных упоминаниях этой темы), которую я сумел в ней разглядеть, я невольно подумал о том, что нарисовал лишь ее телесный портрет, а бумага и слова для этой цели, увы, подходят гораздо менее холста и кисти художника. И приписав бумаге покорность полотна, и уверив себя в том, что слова мои не одномерны на ней в своей обычной роли, а многомерны как краски из палитры самого пытливого мастера, я преподнес тебе на суд лишь ее статичное изображение (ибо даже то, что получилось в результате моих усилий и самоуверенных фантазий я бы не рискнул назвать картиной), напрочь лишенное полета движения, вдохновения и свободы этой формы существования всего поистине живого. Я мог бы постараться исправить свою оплошность (или мне пристало бы оставить свое перо, заставив тем самым воспарить неоконченную фразу над полотном измученной страницы?), добавив нарисованному изображению дополнительных измерений, в том числе главному измерению, ответственному за движение. Ты, мой образованный и, полагаю, несколько раздраженный моим решением не оставлять перо сию же секунду, читатель, конечно, понял, что я говорю про Время. Однако перо свое я все же ненадолго оставлю для проведения одного умозрительного эксперимента…
Итак, прошло некоторое время. Мой эксперимент завершен, и я снова берусь за свое перо, чтобы поделиться с тобой своими впечатлениями. Всем известно (“не для кого не секрет”, “давно известный факт”… вместо употребленного мною штампа, разъедающего слух искушенного читателя, предлагаю тебе употребить любую приемлемую в этой ситуации комбинацию слов, начальный список был предложен), что глаз обладает некоторой инерцией. Если измерять ее в терминах времени, то мы получим нижний приемлемый порог, ставший стандартом, а именно инерция нашего глаза составляет одну двадцать четвертую долю секунды. Если глазу показать статичную картину, предлагаю использовать более общеупотребительный и менее претенциозный термин «кадр», назовем его для ясности кадр 1, а вслед за ним, за время меньшее или равно указанному ваше промежутку в одну двадцать четвертую секунды отличный от него кадр, для ясности и согласно принятому соглашению по именованию – кадр 2, то перед тем, как сфокусироваться на втором кадре, перед тем, как впитать ставшую доступной взору картину (здесь я имею в виду не сам кадр, как материальный носитель, а содержимое кадра), глаз в течение одной двадцать четвертой секунды будет «помнить» (видеть) картину 1, т.е. содержание первого кадра. Если вслед за вторым нашему воображаемому наблюдателю показать третий кадр, за ним четвертый и так далее, не увеличивая при этом промежутков между показами, наблюдателю будет казаться (а значит, он будет в этом уверен, ибо зрение человека почти всегда для него высшая инстанция, которая не может и не должна! обманывать), что он наблюдает развернутую во времени последовательность действий. Он не заметит никакого подвоха, ибо время непрерывно, а значит непрерывно и демонстрируемое ему действие.
Конечно, причиной твоего возможно раздражения, мог послужить тот факт, что ты все это знал, и продолжаешь недоумевать и злиться на меня за то, что я потратил столько слов впустую для объяснения чего-то, что и так уже давно было тебе известно, и на себя за то, что читал все это, поддавшись убеждению своей грамотной логике в том, что в столько длинном абзаце ты найдешь хоть одну новую для тебя идею. Увы, я должен извиниться (мысль оставить перо стала посещать меня чаще, но я по-прежнему прогоняю ее с упорством самонадеянного если и не писателя, то хотя бы рассказчика), в самом запутанном абзаце в этой рукописи я обращался скорее к самому себе, приводя такие общеизвестные (снова штамп! Но перо пока со мной…) факты, чтобы разумным объяснением сгладить вспыльчивую волну своих впечатлений.
А мой эксперимент заключался в следующем. Я продолжал наблюдать за Евой, но только отрывисто, закрывая и открывая глаза через некоторые, не очень большие промежутки времени. По всему было видно, что наша героиня не делала резких движений (ибо что может вынудить человека, испытывающего почти физическое ощущение счастья, сделать резкое движение, тем самым разрушив гармонию своего состояния?), поэтому получив набор статичных картин, запечатлевших ее лик, я мог с легкостью, которую дарует уверенность в своих действиях, а главное уверенность в истинности результата этих действий, восстановить то, что происходило, пока мои глаза были закрыты, я как бы мог представить картины между увиденными кадрами. И тут я понял, что тебе, мой любезный читатель, я нарисовал (на самом деле, просто отобразил в словесной форме) только одну из увиденных картин. Наверное, в фотоальбоме каждой семьи есть хотя бы один такой снимок – одномерный слепок движения, стремящийся к последующим своим ипостасям, однако совершенно лишенный такой возможности, а потому самый нелюбимый в коллекции.
Но вернемся к нашей героине. Пассивность и статичность нарисованного ее портрета, ты мог распространить (и, подозреваю, так и сделал) если и не на ее характер, то по крайней мере на ее состояние в описываемый мною непродолжительный период ее жизни. Не буду пытаться полностью тебя переубедить, не столько потому, что считаю это бесплодным и неблагодарным занятием, а потому, что отчасти согласен с тобой. Но согласен только в той степени, в которой понимаю тебя. Дело в том, что предписанная Еве пассивность (виновник этого недоразумения по-прежнему продолжает сжимать в крепких тисках своих объятий покорное перо) проступает здесь как одно из многочисленных лиц лени, а потому отношение к ней заведомо предвзято и негативно. Я знаю Еву достаточно давно и могу лишь сказать, что лень свойственна ей в той же степени, что и всем остальным людям. Однако лень как, и все остальное (кроме, возможно, загадочной Вселенной, или взрыва ее породившего), имеет причину. Причина лени в цели, которой она призвана воспрепятствовать. В своем не обезображенном бездействием качестве лень может быть рассмотрена как защитная реакция, призванная оградить человека от возможных трудностей, которые сулит достижение этой цели. В любовании природой нет никаких препятствий. Нету цели, которую бы они ограждали. Поэтому это толкование мы признаем как неправильное (ошибку в данном случае повлекла не лень, а скорее близорукость). Оттенок этой пассивности в другом. В данный момент, Ева созерцает, а каждому истинному созерцателю свойственна некоторая пассивность. И это проявляется в бездействии, отсутствии движения, ибо своим движением ты словно вмешиваешься в окружающую тебя обстановку. Но если ты хочешь впитать ее и насладиться ей такой, как она есть, ты должен понять ее такой, какой она была до тебя и такой, какой она станет, когда ты уйдешь. И именно это условие глубокого истинного созерцания, не призванного обмануть наблюдателя или польстить недрам его хрупкого Я, не позволяет отнести к созерцателям людей, в себе неуверенных.
