Александр Архангельский - Музей революции

В епископских покоях тишина. Жиреют могучие фикусы, толстые листья фиалок на окнах покрыты женским пушком. Сотрудники скользят тенями в жарком коридоре: натоплено крепко, на совесть. В кабинете ровно тикают настенные часы, бесшумно ходит медный маятник, гоняя по зеленым стенам солнечных зайчиков, блеклых, зимних. Перед иконами в киотах мелко светят разноцветные лампадки, а по углам на стульях разлеглись ленивые коты, размером с добрую собаку, смотрят нагло, деревенски.

У Шомера коты поласковей, посимпатичней.

— Про богатырей — остроумно, — неожиданно сказал епископ, не дождавшись продолжения. — И самокритично. Но все-таки, хотелось бы, Павел Савельевич, знать, чем, так сказать, могу?

— Видите ли, Ваше высокопреосвященство…

— Я покамест просто преосвященство, без высоко.

— Ваше преосвященство, вы ведь знаете, откуда я, и с чем приехал. У музея нижайшая просьба: давайте оставим все как есть.

— А как все есть?

Голос у Вершигоры утробный, низкий, с опасной хрипотцой; говорит он тихо, чтобы собеседник напрягался; левый глаз прищурен. Владыка явно ценит собственную хитрецу. Ладно, главное — не разозлиться, не сорваться.

— А так все есть, что здание построено владельцами усадьбы и никогда церковным не было…

— А каким же было? Нецерковным? Капищем? Масонской ложей?

Издевается, гад, прости мя, Господи. Терпение.

— Оно было церковным в том смысле…

— Ну, вот видите. Церковным. Правильно. Таким и остается.

— …в том смысле, что там были службы, а юридически он числился домовым храмом, и на балансе церкви не был никогда.

— Интересно мыслите. Баланс. Интересно. Продолжайте, я весь внимание.

— Да что тут продолжать, владыко? Мы не только не мешаем, мы помогаем совершать богослужения…

— О, не знал. А что же вы, читаете, поете?

— Владыко. Очень просим: пусть все остается на своих местах.

Епископ откинулся в кресле (кресло у него вольтеровское, не по сану, ехидно отметил Павел про себя). Посмотрел поверх Саларьева. Внушительно и твердо помолчал, как будто бы чего-то дожидаясь.

Раздался деликатный перезвон часов; внезапно вспомнилось, как по офисным просторам разносился тонкий серебристый звук перед приходом Ройтмана.

— А и так все на своих местах. Павел Савельевич, а? Фундамент, стены, купол, крест. Вот я хочу спросить. Вы читали «Венецианского купца»? Уильяма Шекспира, — зачем-то уточнил епископ.

— Читал, владыко.

— А помните, о чем там говорится?

Павел ответил с такой демонстративной вежливостью, что прозвучало слишком дерзко.

— Я помню, ваше преосвященство. Помню. Но хотелось бы от Вас услышать.

— А там говорится о том, как жид-торговец, Шейлок, пожалел кусочек мяса для христианина. Вот о чем там говорится.

Возникло ощущение, что кто-то скручивает жгутиками кровеносные сосуды в голове, и тихо дергает, чтобы под кожей пробегала судорога. Держаться до последнего, держаться.

— Владыко, Вы простите, но я должен прямо Вас спросить. Это Вы меня называете жадным жидом?

— Нет, я лишь рассказываю вам сюжет Шекспира. — Вершигора осклабился.

Павел наконец-то справился с собой. Давление понизилось; он вновь почувствовал покой, разлитый в воздухе. Противный дед. Но вокруг него — уютно, хорошо. И пора переводить их интересный разговор в другую плоскость.

— Кстати о жидах. Наш директор, Теодор Казимирович Шомер, попросил передать Вам личное письмо.

Вершигора криво ухмыльнулся; хотел было пошутить: «от евреев послания чтение», но промолчал; хватит Шейлока. А парень вообще-то оказался ничего, кусючий.

— Оставьте, на досуге почитаю.

— Владыка, сделайте мне одолжение, прочитайте письмо сейчас. Оно совсем короткое. И, быть может, что-то поменяет. В рассказанном вами сюжете.

— Сюжет уже имеется. Это, мой друг, Шекспир. Там ничего не поменяешь. А о чем письмо?

— Простите, я не знаю. Конверт запечатан.

— А почему не начали с него?

— Аз есмь послушник своего директора, что он поручил, то делаю, в рекомендованном порядке. — Получи, фашист, гранату.

— Ну, давайте, ладно, ознакомлюсь.

Вершигора нажал селектор:

— Подсевакин, принеси очки.

Явился секретарь с небольшим серебряным подносом; ну, ничего себе очки! Советская оправа, роговая, правое стекло надтреснуто, дужки подвязаны ниткой. И, кстати, секретарь похож на Смердякова. В старозаветных окулярах епископ стал напоминать пенсионера.

— На очки не смотрите. Они не то, чтобы. А просто — любимые очки, ношу уже лет тридцать. Состаритесь — еще меня поймете.

Епископ не спеша вспорол конверт костяным ножом; минуты три читал, по-детски шевеля губами. Отложил бумагу, помолчал, подумал.

— Вот что. Павел …э-э-э… Савельевич. Вы передайте Теодору Казимировичу …э-э-э… Шомеру, что нам не худо повстречаться. Хотя я ничего не обещаю. Пусть его секретарша позвонит моему Подсевакину.

Взвесил все еще раз, и добавил напоследок:

— И еще передайте. У меня ведь тоже будет просьба. Какая — потом доложу. Сделаете — может, что и выйдет. Такое вам партийное задание. Павел Савельич.

Эй, Подсевакин, проводи.

Что же Шомер написал епископу? Надо было набраться наглости, открыть конверт над паром, да прочесть. Потому что дедушка сам виноват — решил играться во всемирный заговор, ничего не объясняет, с каждым говорит наедине, таинственным притворным тоном. Ну, я прошу Вас, Павел, сделайте мне одолжение, простите старика, позвольте умолчать причину. А что другие? на то они другие, чтобы у них имелось другое задание. Павел, дорогой мой, умоляю. Умолил.

Точно так же умолил он Желванцова. Тот покапризничал немного, для порядка, но в конце концов охотно сдался, принял важный вид, попросил у педанта Печонова губку; уперевшись ногой в основание колонны, до смоляного блеска натер ботинки. Тут же подошла ласкаться кошка, с матрешечным раздутым пузом. Состав оказался липучим; на блестящие мыски намагнитились пучки кошачьей шерсти. Неунывающий завхоз расхохотался, вытер ботинки обрывком газеты, снова их наваксил. И умчался на хозяйской «Волге». То ли в Питер, то ли в Долгород, не уточнил.

Вслед за Желванцовым из директорского кабинета выпрыгнула Цыплакова. Не умея скрыть улыбку торжествующей победы, птичьей ковыляющей походкой направилась к бухгалтеру, Алине Алексеевне, оформлять командировку.

— Анна Аркадьевна, куда же это Вы? — только и успел спросить ее Павел.

Цыплакова, которая обычно притворялась, что прекрасно слышит, гордо показала пальцем на рогульку слухового аппарата, выпиравшую из уха, как темный старческий нарост. Вскоре за окном послышалось голодное урчание ее разбитой таратайки, жука-ситроена восемьдесят пятого года производства.

Через полчаса дверь в директорскую роскошно распахнулась и по лестнице, играя тросточкой спустился их дедушка Шомер.

Он уже переоделся; плечи распирали старомодную тройку, английской темно-синей шерсти, в необычайно тонкую полоску; из петельки бордового жилета через живот тянулась толстая серебряная цепь. Через левую руку Шомер перебросил черное пальто, тонкое, не по погоде; в правой — толстая трость с огромным набалдашником в виде веселого черепа. От наряда разило безвкусной Москвой; дед явно уезжал в столицу.

Как бы вживаясь в московскую роль, Шомер с выправкой аристократа запер кабинет большим ключом; цокая подбитыми ботинками, прошел по коридору, и лишь сделав первый шаг по лестнице, величественно развернулся:

— Я надеюсь быть через неделю. Много — через две. Всех благ!

Пятая глава

Усадьба сохранилась чудом.

В мае девятьсот четырнадцатого года Мещеринов-последний переправил мебель, машинерию, библиотеку в малое имение под Выборгом, надеясь привести Приютино в порядок и приспособить к современной жизни. Утвердил ландшафтный план (рощу полагалось проредить, а пруды соединить каскадом), обсудил с архитектором перестройку господского дома. Но в сентябре он ушел на войну, потом угодил в революцию — и в родовое гнездо не вернулся. Крестьяне из соседних деревень загадили господский дом и церковь, устроили в театре лесопильню, потом ее забросили, неприбранная стружка отсырела, превратилась в серую липкую жижу. Что, быть может, и спасло деревянный театр от пожара.

До середины 20-х годов усадьба спокойно ветшала. На колокольне выросли березки, паркет разбух, узорные обои закрутились, на антресолях шуршали летучие мыши.

Летом тысяча девятьсот двадцать шестого года было принято решение: открыть на базе бывш. дворянского владения санаторий. Специфического направления. Ближайший колхоз в тридцати километрах, сифилис не расползется. Отсыревший паркет вколотили гвоздями, пол и стены обшили доской, через одно закрыли буржуйские окна, в целях экономии тепла. Истопником в котельную устроился юродивый, его все называли дядя Коля.