Владимир Шпаков - Песни китов
Когда он нанес первый удар (не очень уверенно), Севка вздрогнул, прекратив копать. И тут же — второй удар! Раз от раза они делались ожесточеннее, вот и корпус разбит, и от деталей только брызги; казалось, отец лупил по головам врагов, на самом деле попадая в сына, который всхлипывал, размазывая слезы…
Отец успокоился, лишь когда «могилка» была засыпана. Утрамбовав образовавшийся холмик, он прижал Севкину голову к груди.
— Ладно, сын, не тужи. Мне тоже не сладко. Воздуху не хватает, воздуху! А на твоей улице еще будет праздник. Про мою — не знаю, а на твоей будет, точно тебе говорю!
Лето, такое длинное и разное, катилось к финалу. Еще было жарко, в Пряже продолжали купаться, но впереди уже маячили ненавистные уроки, которые ведут скучные училки. Радовало лишь то, что в сентябре откроется станция юных техников, куда Севка наконец-то мог записаться — раньше не подходил по возрасту. Говорили, там не просто кружки технические, ребята серьезную аппаратуру собирают, и право на выход в эфир имеют. В общем, как всегда: одиночка пропадает, побеждает — кодла; но в эту «кодлу» Севка с удовольствием бы влился…
Однажды он увидел Лорку из окна: та бежала от Бродвея, в платье, почему-то заляпанным красным. Двор был пуст, летний выходной, все или на речке, или на дачах; только пенсионер Ходаков, набрав в авоську пустых бутылок, двигался в сторону пункта приема стеклотары. К нему Лорка и кинулась. Ходаков, покачиваясь (с утра был подшофе), внимал ей, а та бурно жестикулировала, указывая в сторону улицы. Когда пенсионер развел руками, мол, не могу помочь, Лорка побежала обратно. А спустя пару минут появилась с Гретой на руках. Она едва ее тащила, все ж таки овчарка, но главное — собака была в крови! Вся задняя часть была красноватого цвета, и лапы висели безвольно, вроде как парализованные…
Первым желанием было: броситься вниз, чтобы помочь. Собственно, он и бросился, даже дверь в квартиру забыл закрыть. По дороге вспомнил, вернулся и запер на два оборота ключа. После чего уже не побежал вниз, а медленно пошел, чтобы на выходе из подъезда остановиться. Не иначе, собака угодила под машину. Или под мотоцикл, но в любом случае дело швах, наверняка лапы размолотило в труху. А тогда зачем ее таскать? И еще эта ужасная кровища, переломанные кости… Когда он представил белые кости, торчащие из рваных ран, ему сделалось дурно, даже рвотный позыв почувствовал.
Он вышел во двор, но Лорки уже не было. Вроде как прогуливаясь, Севка бросил взгляд на ее окна, подумал — и направился к станции юных техников.
Они встретились во дворе через пару дней. Как выяснилось, Лорка притащила Грету домой, перевязала, потом сама понесла в ветеринарку. Но о том, что был свидетелем, Севка не сказал. Он лучше сделает ей чего-нибудь, может, протез какой-нибудь собачий. А что? Трудовик Сергеич ходит с протезом, причем много лет, почему собаке не ходить с искусственной лапой?
— Ладно, мне в лечебницу надо, — сказала Лорка.
— А как там… Ну, дела?
— Сегодня вторую операцию делают.
— Понятно…
Он мог бы сходить вместе с ней, но не решился. А спустя пару дней узнал, что собака не проснулась после очередного наркоза. Ее похоронили на даче, и Севку, по счастью, на собачьи похороны не пригласили. Он вообще пугался всего, что связано со смертью. Помнится, когда умирала бабушка, он, второклассник, убегал из дому и шатался на улице до позднего вечера, лишь бы не видеть пергаментной кожи, открытого рта, из которого вырывается частое (и несвежее) дыхание, не чувствовать запахов тела, которое заживо разлагалось…
А Лорка, интересно, смогла бы такое вытерпеть? Судя по всему — смогла бы. Но тогда получалось, что Лорка какая-то другая, она может то, чего не может Севка, и от осознания этого на душе делалось неуютно. За лето она вообще стала другой. Разница в росте (не в Севкину пользу) сделалась очевидной; и округлости стали видны невооруженным глазом, так что не верилось, что всего лишь в мае с этой девицей они лазили через забор на завод. Заканчивалось последнее лето детства, чтобы спустя месяц окончательно кануть в прошлое…
10
Перед окончанием школы Женька отпустил волосы — пусть не до плеч, как хотелось, но все равно получилось классно. Темные и вьющиеся, они придавали ему романтический облик; а еще замшевая куртка, привезенная матерью из Польши, джинсовая рубашка на кнопках, стильный шейный платок… Он знал, что нравится многим одноклассницам, и умело подогревал интерес записками с ироничными стишками. Распознав в себе умение рифмовать, Женька вовсю им пользовался, высмеивая и преподавателей, и тупоголовых учеников. На этой почве он даже обрел небольшую славу, поскольку стишки потом ходили по рукам и кем-то даже переписывались.
Но в практическом смысле «наука страсти нежной» продвигалась ни шатко ни валко: пара попыток добраться до пышной груди Танюши Завадской, несколько поцелуев в темном подъезде, и все. Оставалась привычная игра воображения, когда, вглядываясь в зеркало, ты видишь не себя, а некоего героя-соблазнителя. Кого именно? Эрастом быть не хотелось (скучно), Онегиным — банально, как и Печориным. Порочный Анатоль Курагин мелковат, уж лучше быть порочным Дон Жуаном. А еще лучше — порочным Казановой, о котором мало кто знал, а вот Женька знал и бравировал своим знанием, смущая ту же Завадскую. Пока та отбивала шаловливую руку, стремившуюся проскользнуть под лифчик, но крепость при умелой осаде вполне могла пасть…
Другой вопрос: хотел ли Женька падения этих ничтожных крепостей? Его энергия, в сущности, адресовалась второй парте у окна, где обычно сидела та, ради которой и рвался в десятый «Б». Когда формировали два выпускных класса, его записали в «А», как и Рогова, но Женька использовал домашний ресурс (что делал крайне редко), упросив мать пойти к завучу Раисе Степановне. В итоге они с Ларисой оказались если не за одной партой, то хотя бы в одном классе, а тогда обратить на себя внимание проще. Дерзким поведением, экстравагантным видом, да хоть флиртом с Завадской. Знала бы эта дура круглолицая, что служит лишь ширмой или, если угодно, раздражителем для той, что склоняет над тетрадью голову с балетной кичкой…
После школы Лариса направилась к автобусной остановке, чтобы ехать в балетную студию. Женька решил ее проводить, а заодно похвастать плодами последних вдохновений.
— Как это у тебя получается? — спросила она, когда тот выдал стишок, сочиненный вчера вечером.
— Не знаю, — пожал он плечами. — Само собой как-то.
— Здорово! В балете не так: столько усилий нужно ради того, чтобы легкость появилась…
Женька приврал: он рифмовал с мучениями, обычно дома, а в школе делал вид, что едва ли не импровизирует. Только стишки, увы, не пробивали этих крепостных стен. Лариса его выделяла, бесспорно, так ведь и Самоделкина выделяла! То на его драндулет усядется, чтобы носиться по Бродвею, то позовет магнитофон ремонтировать… Интересно, дотрагивался ли тот до ее груди? Хотя округлости под водолазкой были в два раза меньше Танюшиных, притягивали они гораздо сильнее; беда в том, что Лариса — не Завадская, за здорово живешь не подступишься…
Когда подошел троллейбус, Лариса вдруг сказала, что ее мать переводят работать в Ленинград.
— Да? — озадачился Женька. — И ты с ней уедешь?
— Конечно. А ты в Москву?
— Не знаю, не решил пока…
В последнее время мать настойчиво интересовалась: ты готовишься к поступлению в вуз?
— Я выбираю! — отмахивался Женька.
— Чего тут выбирать?! Филфак МГУ — самый лучший выбор! Я уже своей однокурснице написала, у нее там связи!
— Мам, я же просил!
— Помолчи, пожалуйста. Да, у тебя хорошая подготовка, но без поддержки нельзя, пойми. Были люди, пытавшиеся в одиночку…
— Какие люди?! — раздражался Женька.
— Неважно, какие. Хорошие! Так вот, они пытались, и ничего у них не получилось!
Он не мог признаться, что ничего не выбирает, а находится в ситуации мучительного выбора. И что московское направление, скорее всего, сменится другим.
На следующий день на уроке военного дела Завадская обернулась к Женьке.
— Слушай, может, про военрука напишешь? Ужас, как надоел!
Про майора Жуклевича заготовок не имелось, и Женька неопределенно пожал плечами. С другой стороны, военрук постоянно придирался к его внешности, видя в ней вопиющее нарушение устава, а значит, майора требовалось проучить.
— Ученик Мятлин! — военрук постучал указкой по столу. — Опять лясы точишь?! А противогаз кто будет изучать?!
На доске были развешаны плакаты с устрашающими изображениями химической атаки. Люди в масках с вмонтированными шлангами успешно противостояли нападению, те же, кто не успел напялить противогаз, валялись мертвыми трупами.
— И вообще, Мятлин, как ты выглядишь?! Ты же призывник! А потом кто? Боец! А какой ты боец, если носишь это все! Ну-ка встань!
