Костас Кодзяс - Забой номер семь
Алекоса удивило такое объяснение.
– Элени пишет, что ее свекровь не знала, где вы живете, – произнес он только для того, чтобы дать возможность другу продолжать.
– К несчастью, ей опять удалось отыскать нас. Наверно, она пришла на рассвете и стерегла на улице. Она, по-видимому, спряталась за какой-нибудь калиткой, ожидая, когда я отправлюсь в мастерскую. Она всегда появлялась перед Элени, только убедившись, что я ушел. Она постучала в дверь. Как только Элени увидела свою свекровь, она сразу бросилась душить ее. И задушила бы, если бы соседки не вырвали старуху из ее рук. Что ожидало меня в тот день дома? Моя жена лежала навзничь на кровати и билась в истерике. Соседка держала ей руки. «Убей ее! Убей ее!» – закричала она, едва увидев меня. Оглянувшись, я увидел в углу съежившуюся старуху. Я растерялся. Выпроводил соседку, подошел к старухе и начал говорить по-хорошему: «Будь добра, пожалей ее. Не требуй, чтобы она скрывала от него правду». Она ни слова не ответила. «Не видишь разве, как она страдает?» Я до сих нор помню, как злорадно она засмеялась, показав свои гнилые зубы. «Ты просишь меня пожалеть ее? А за что жалеть? Страдает, говоришь? Да разве это страдание но сравнению с теми муками, которые столько лет терпит мой мальчик? Кто считался с ним? Кто? Кто помнит, что он еще живой? Живой, дышит и знает, что у него есть жена и мать. Что у него еще осталось в жизни? Только томиться и ждать. А вы взяли да вычеркнули его из памяти, поспешили похоронить. Вы оба трусы, падаль!» Я словно получил оплеуху. «Мы виноваты…» – пробормотал я запинаясь. Потом старуха подошла к кровати, где лежала Элени. «Вставай!» – приказала она. Элени с трудом поднялась и села за стол. Я наблюдал за ними, но даже двинуться с места не мог. Помню только, что прошептал: «Ты ее в гроб вгонишь». Старуха не обратила на мои слова никакого внимания. Она протянула Элени карандаш, чистую открытку и принялась диктовать. В моих ушах до сих пор, точно это было вчера, звучит ее хриплый голос.
– Что она заставила написать ему? – спросил потрясенный Алекос.
– Что пишут всегда в открытке, самые обычные вещи: что обе они здоровы, что адвокат надеется вызволить его, раз кончилась гражданская война и он тяжело болен, что его ждут с нетерпением, чтобы прижать к своей груди, за тому подобное. Едва Элени кончила писать, старуха схватила открытку и сунула за пазуху. Надо было в эту минуту видеть ее лицо! Губы у нее дрожали от радости, честное слово! Да, Алекос, никогда в жизни не забуду я этой минуты! Перед тем как уйти, она повернулась и сказала Элени: «Я, дочка, опять приду, как только получу ответ».
Фанасис печально покачал головой. Вдруг он стукнул клещами по столу.
– Так все кончилось, – произнес он.
– Что кончилось?
– В тот же вечер у Элени был сильный припадок. Врач позвонил куда-то, приехали люди и забрали ее. Отвезли в Дафни, в психиатрическую больницу.
– Она сошла с ума?
– Да, и нет надежды, что к ней вернется рассудок, Ох! Слушай дальше. В приемные дни туда являлась старуха и виделась с пей. Я уверен, Алекос, что она заставляла ее писать Стефаносу. Ах, я не знаю, что и сказать! Ее свекровь умерла прошлым летом. Я хоронил ее. Ведь больше у нее никого не было. Элени до сих пор не верит, что она умерла, все время ее ждет. Три раза в неделю я хожу в больницу навещать ее. Ты был знаком с ней раньте по если бы увидел теперь, пришел бы в ужас. Кожа да кости!
Дверь приоткрылась, s какая-то работница заглянула в комнату. Она доложила, что пришел служащий из одного магазина.
– Пусть возьмет два пакета там, на прилавке, – сказал Фанасис. – Да, а принес он векселя? Дай сюда. Так, так. Мы же договорились, что за него поручится его зять. Сколько раз ему твердить одно и то же! Позвонить ему? Еще этим я должен заниматься? – Он поднял трубку, и минут пятнадцать продолжались переговоры. Наконец он распорядился отдать служащему пакеты. Дверь снова закрылась.
– Зачем я тебе нужен, Фанасис? – спросил Алекос.
– Чтобы ты пошел к Стефаносу и рассказал ему все, что слышал. Передай ее письмо… Скажи ему: «Фанасис придет как-нибудь повидать тебя… Возможно, не скоро, но обязательно придет».
Выйдя во двор, Алекос рассеянно посмотрел на разбитые умывальники старика Пикроса, прислоненные к забору; время, видно, забыло их. Он чувствовал себя не в своей тарелке. В воротах он остановился, словно не зная, куда направиться.
«Старуха, конечно, нисколько не виновата. Как могла она помешать им написать Стефаносу правду? Тогда в чем же дело? В характере Элени? Чем вызвано ее помешательство? Может быть, гибельным для нее оказалось сознание, что она убила навсегда свое прежнее «я».
Внезапно другая мысль промелькнула в голове у Алекоса. Это была одна из тех мимолетных мыслей, которые на мгновение озаряют, как молния, тайники человеческой души и тотчас исчезают, прежде чем успеешь хорошенько разобраться в них. Ему показалось, что страдания Элени помогли ему осознать все величие революционной борьбы.
«Но, значит, величие революционной борьбы отражает величие самого человека? А если так, то самое прекрасное, самое замечательное в людях – это их совесть, и поэтому следует быть жестоким, неумолимым р не прощать, как другие». Эта мысль, а также неотступно терзавшая его мысль о поисках лжесвидетеля молнией промелькнули у него в голове, и вдруг он вздрогнул; Алекосу почудилось, что кто-то стоит за его спиной и наблюдает за ним. Он оглянулся и увидел Катерину, которая, прислонившись к зеленому забору, жевала кусок хлеба.
– Вот, вышла перекусить, – сказала она просто. – Ну зачем ты понадобился хозяину? Или это секрет? – прибавила она, засмеявшись.
– Не скажешь ли мне, Катерина… – Он достал сигарету из пачки.
– Что с тобой, почему у тебя дрожат руки?
– Ты видела Стефаноса?
Девушка кивнула и, насмешливо посмотрев на него продолжала:
– Скрываешь? Но я-то знаю, что ему от тебя надо. Он говорил с тобой о ней? Да? – Она помолчала, прожевывая хлеб. – Ступай скажи ему, что Стефанос ни разу не произнес ее имени. Передай ему, чтобы он не боялся: Стефанос с него не спросит. Я ему все рассказала! – Последнюю фразу Катерина произнесла с таким глубоким удовлетворением, что можно было подумать, будто она имела основание ревновать Стефаноса к бывшей жене.
– Что все? – живо откликнулся Алекос.
– То, что нашептывают соседи о его жене и моем хозяине. Я сказала ему то, что написала мелом Коротышка вот тут, на входной двери.
– Коротышка?
– Эта сука с отметинами на роже… Немцы раскаленными щипцами жгли ей лицо. Когда та красотка убежала из дому и стала, жить тут с моим хозяином, Коротышка прямо осатанела. Все время ругалась, ворчала: не могла переварить, что та бросила мужа. Коротышка злая и мстительная. Чтобы досадить ей, она однажды написала мелом на двери крупными буквами ее имя, а внизу прибавила: «шлюха». – Катерина захохотала. По-видимому, ее рассмешила собственная дерзость: она ведь произнесла бранное слово. – Как только та прочла, – Катерина продолжала весело смеяться, – тут же грохнулась в обморок! А хозяин перепугался. Сбежался народ, брызгали ей в лицо водой… На другой день они сняли квартиру в другом районе.
– Чего заливаешься, Катерина? Что тут смешного?
– А мне так нравится, – равнодушно пожав плечами, заявила девушка, но смех ее сразу умолк. Она нагло смотрела на него своими серыми глазами.
– Ну и потаскуха же ты, правду о тебе говорят, – пробурчал себе под нос Алекос.
Разве мог он понять, почему девушка смеялась по такому, казалось бы, неподходящему поводу и отчего потом равнодушно пожала плечами? А если бы он даже услышал о том, что Катерина еще девочкой влюбилась в Стефаноса, то безусловно, не придал бы этому никакого значения.
Катерине тогда едва исполнилось пятнадцать лет. Кто замечал ее тогда? Действительно, в то время никто не обращал на нее внимания. Еще до гражданской войны однажды в полдень Стефанос увидел, как она развешивала белье на веревке, – они жили в те годы на одном дворе. Кто мог подумать, что Катерина сто раз ходила взад и вперед с бельем лишь для того, чтобы дождаться его прихода? Он всегда останавливался поболтать с ней. В тот день у него в руке была красная гвоздика, и он подарил ее Катерине. Как счастлива она была целых три дня и три ночи, особенно ночи! Она пораньше забиралась в постель и укутывалась с головой одеялом. Там, забыв обо всем на свете, она предавалась своим девичьим мечтам. Этого, конечно, никто не мог бы понять!
На обратном пути Алекос опять перешел через ручей. Малыши собрались теперь на противоположном берегу и ожесточенно спорили о футболе. Их тоненькие голоса напоминали издали птичье чириканье. На шоссе Алекос остановился, посмотрел, не видно ли грузовой машины угольной компании, а затем быстрым шагом направился к шахте.
Глава девятая
В то время как Клеархос спускался по лестнице в ресторанчик на рынке, бывший капитан британских колониальных войск Джон Ньюмен возвращался в свою контору. Обычно послеобеденное время он проводил в салоне гостиницы, где жил постоянно. Сперва он перелистывал газету «Таймс», которую получал два раза в неделю авиапочтой из Лондона, потом просматривал разные журналы, лежавшие на столике. Ежедневно ровно в три часа двадцать три минуты он вынимал свои часы и заводил их. Вставал, прогуливался два раза – от салона до лифта и от лифта до картины в глубине салона: всего шестьдесят пять – шестьдесят шесть шагов. В три часа тридцать четыре минуты спускался по лестнице, садился в такси, ожидавшее его у подъезда гостиницы, и в три часа сорок минут входил в вестибюль конторы.
