Юрий Герт - Ночь предопределений
— Так вы никогда и не узнали, кто это был?
— Не узнал.
Она смотрела на него, сидя вполоборота, не двигаясь, положив подбородок на стиснутую в кулак руку и упираясь в колено острым локотком. Пока он говорил, она незаметно стянула босоножки и затолкала их под скамью. Было так светло, что на ее маленьких ногах, упершихся в днище лодки, выделялись узкие светлые полоски от ремешков.
Он замолчал — она сидела все так же, неподвижная, затихшая, не меняя неловкой, напряженной позы и словно не чувствуя ее напряженности, неловкости. Казалось, она ловит, впитывает каждое его слово и теперь ждет продолжения. Но при этом, помимо слов и всего, о чем он говорил, она хочет найти, понять что-то, стоящее за его словами. Это смущало, как если бы он обнаружил, что за ним наблюдают со стороны.
— Я разболтался, — сказал он. — Грешно столько болтать в такую ночь…
— Наоборот, — задумчиво, нараспев, произнесла она, по-прежнему не отрывая от него взгляда. И попросила — Говорите…
Он улыбнулся — до того требовательно это было сказано.
— Да о чем же?
— Не знаю… Расскажите еще что-нибудь о себе.
— Вам интересно?
Она промолчала. Обиженно, так ему показалось. Как если бы для него само собой должно было разуметься, что ей важно услышать о нем самом.
— Вы скрытный…
— Это я-то?..
— Вы очень скрытный. — Она говорила медленно, как будто с трудом выдавливая каждое слово, преодолевая что-то в себе. — Вы всегда приезжаете, расспрашиваете, вникаете во все, за всеми наблюдаете… Я разве не вижу?.. А если говорите, так только о деле. И я для вас, конечно же, всего-навсего экскурсовод, младший научный сотрудник музея. Короче, музейная крыса… Да, да! — упрямо повторила она. — И вам странно, если вдруг музейная крыса…
— Айгуль! — Он взял ее за руку и сжал, сдавил тонкое запястье. Сейчас она заплачет, подумал он. — Айгуль!.. — Он положил вторую руку ей на плечо и погладил — осторожно, как ребенка. Плечо было твердым, не отвечающим на его ласку. — Это вы для меня — музейная крыса?..
— Ну ладно, — неохотно согласилась она, — пускай не крыса, пускай — музейный мышонок… Тем хуже. Разве не правда?..
Он не ответил. Не знал, что ответить. Чувствовал, что любой из его ответов был бы ложью. Каждый раз, собираясь сюда, он думал о ней, заранее радовался встрече. Он посылал ей открытки, книги, делал иногда небольшие подарки… Но, в сущности, воспринимал ее лишь как частицу, живую и яркую деталь какого-то сложного, сумбурного целого, где прошлое переплеталось с настоящим, где сотни людей, большинства из которых давно уже не было, так или иначе скрещивали свои пути на этой мало кому известной точке, на городке, стоящем на границе пустыни и пахнущего сероводородом моря… Он не ждал этого порыва, всплеска и теперь был застигнут врасплох.
Где-то на дороге тусклым светляком вспыхнули фары и натужно профыркала машина. Ей отозвался горячий, заливистый собачий лай — и снова все стихло, замолкло, только волны шуршали, накатывая на берег и с ленивым плеском ударяясь в корму лодки.
Он выпустил из пальцев ее прохладное запястье, но правая рука по-прежнему лежала у нее на плече. От ее волос пахло чем-то слабым и нежным, едва уловимым, как пахнут самые ранние цветы на прогретых солнцем проталинах. И плечо под его рукой казалось теперь таким же хрупким, ломким, как первый весенний стебелек. Она сидела не шелохнувшись, будто боясь, что при малейшем движении рука соскользнет с ее плеча.
— Когда это было? — вернулась она к прерванному разговору, потому ли, что ей и в самом деле хотелось что-то понять, продолжить, или из упрямого желания его испытать. — Ну, когда вы возвращались домой, а кто-то позади пел разные арии…
— Сразу же после войны, в первое… Нет, пожалуй, второе лето. (К чему ей эта точность? — подумал он, усмехаясь над собой, над своей засуетившейся памятью.) Вас еще и на свете-то не было, вот когда это было. (О господи, вздохнул он про себя, — как же давно это было… И неужели со мной?..)
— А мне кажется, я была, — в лад ему, но очень тихо вздохнула Айгуль. — Вы так хорошо это описали… Дорогу, и как он шел позади и пел, этот ваш незнакомец…
(«Хорошо говорили… Хорошо описали»… — повторил он с внезапной и не известно кому адресованной досадой. — Ведь и я ей кажусь кем-то другим.)
— Это не оттого, что я хорошо описал, а оттого, что для нас с вами реально то, что для нормальных людей давно перестало быть реальностью. Зигмунт, Аполлония… Вот вам и кажется…
Она чему-то рассмеялась — тоже тихо-тихо, чуть слышно, и слегка пододвинулась к нему.
А перед ним и в самом деле возникла та, облитая луной, дорога, рябоватая от теней, отбрасываемых бугристыми булыжниками, — длинная, бесконечная дорога, по краям которой, в кюветах, поблескивало битое стекло вперемешку с обломками кирпича, обрезками жести… Казалось, она таяла, растворялась в поволоке дымного лунного света и терялась в нем, уходя в самое небо…
Это юность, подумал он. Это не дорога, это юность…
— Я уже что-то писал тогда, что-то такое сочинял… Стихи, конечно. Маяковский, Хлебников — мы ими бредили… Что-то дерзкое, отчаянное, опровергающее все на свете… Юности это свойственно — опровергать, отвергать… Весь мир тебе кажется ломтем сырой глины, а ты себе — богом, который должен вылепить его заново и вдохнуть жизнь!.. А потом… Потом ты сам начинаешь чувствовать себя глиной, из которой что-то такое лепят, месят и лепят, месят и лепят… — Впрочем, последних слов он не произнес вслух, только подумал.
— Вот когда, говоря правду, и надо было бы писать о Зигмунте. Тогда он был ясен, близок, все в нем было понятно. Писать надо о сверстниках, то есть, в сущности, о себе… Потом что-то забываешь, что-то из тебя уходит, что-то засыхает или смерзается… И ты перестаешь понимать самые простые вещи… То есть ты их видишь, чувствуешь, но уже совсем иначе… И когда у тебя спрашивает… Да, когда у тебя спрашивает такой вот все на свете понимающий музейный мышонок, почему у тебя ничего не получается… Ты не знаешь, что ответить. А ты попросту не понимаешь… Не понимаешь!
— Неправда, — с упрямством в голосе сказала она, — вы все понимаете…
То самое отчаяние, которое накатило на него там, на скале, утром, он ощутил и сейчас.
— Ведь все так просто, — заговорил он, помолчав. — Так просто… Ведь и у Зигмунта была своя лунная дорога, у каждого она есть… И чей-то голос ему пел, куда-то звал… И хотя тех, кто уже шел этой дорогой, привела она прямехонько к пеньковой петле или пуле, — он шел и шел, глядя только вперед, и взгляд его терялся и слепнул в лунном блеске, а позади пела, направляла его шаги надежда… Надежда и вера… И здесь все понятно, Айгуль. Зато потом… Когда уже не упоительные ночные грезы его ласкали, а солнце палило, и пахло трупами, смертью — что тогда?.. Какая сила снова вытолкнет его на ту же дорогу, если он уже знает, убедился, куда на самом-то деле она ведет?.. Вот видите, вы молчите… А теперь представьте себе совсем иное. Представьте такой же берег, как этот… И вот эту луну, и море, и лодку, весь этот антураж, который у вас перед глазами, только замените меня Зигмунтом, допустите на минуту, что это не я, а он рядом с вами. И что это не вы, а кто-то… Какая-то другая девушка сидит с ним, как вы со мной. И что мы — то есть они — страшно молоды, счастливы, им так хорошо в эти минуты… И у нее — то есть у вас — так же блестят глаза, когда она поворачивает голову, блестят загадочным русалочьим блеском. И погасают, когда вы отворачиваетесь, и тогда для него кругом — бездна и мрак… И его рука лежит у вас на плече, и он чувствует, слышит, как вы дышите, как бьется у вас под лопаткой упругая жилка… И вам обоим кажется, что во всем мире нет никого, ничего нет, кроме вас двоих. И что так будет всегда, веки-вечные. Будут плескаться волны, сиять море. И вечно, вечно ваша рука будет лежать в моей, такая вот мягкая, покорная, как сейчас…
Он почувствовал, как шелохнулась ее рука в его ладони, пытаясь высвободиться, но слабо, слишком слабо, он не выпустил копчиков ее пальцев. Зачем я это делаю?.. — мелькнуло у него. Но им владело холодное, острое любопытство, и, казалось, надежда, проходя мимо, слегка коснулась, задела его своим подолом, как женщина, незнакомая, недоступная, не глядя, не повернув головы, нечаянно заденет — платьем, коленом — сидящего в узком проходе, пробираясь между рядами на свое место в партере…
— Но в этот момент, в этот самый миг, когда они так вот сидят, на такой вот вытянутой на берег лодке, где-то там, за морем, и за еще одним морем, и за еще одним… То есть в страшной дали — гремят выстрелы, залпы… Станет ли он вслушиваться, ловить отзвуки этих залпов, ловить запах гари и пороха, едва доносимый ветром?.. Когда ждет единственного — чтобы вы ответили ему, сказали коротенькое «да» — и в этом «да» — вся его жизнь?..
Тем более, что ведь и гари, и залпов до него не доносит. Все это скорее всего лишь его фантазия, остатки фантазии… А если вдруг и прозвучит выстрел, то кто знает, что это: охотник метит в утку, или добивают последней пулей Конарского, или в самом деле — это первый выстрел, а за ним грянет битва?.. Но тут ведь масса соблазнов. Сказать себе, что я ничего не слышал. Или — что с меня достаточно, Или — что все бесполезно, ведь известно уже, чем это кончается, на каком метре обрывается лунная дорога… Мало ли что можно себе сказать! И все будет правда, или почти правда… И никто не укорит его, не проклянет, хотя и славой — на веки-вечные — не отметит… Но в конце-то концов зачем ему она, эта слава, приходящая к мертвым? Он жив, и в руках его — жизнь, и она вот-вот вымолвит свое «да»… Вот чего я не понимаю, не могу постичь — его выбор… А вы? Вы — понимаете?..
