Дэвид Макнил - Рок-н-ролл
Наступает очередь следующего, вернее, следующей. Услышав свое имя, поднимается какая-то девица, затянутая в джинсы, вверху плоская, внизу толстая, грязные каштановые волосы перемежаются рыжими прядями.
— Здравствуйте, меня зовут Луиза, я наркоманка и проститутка.
Народ, в свою очередь, приветствует ее:
— Здравствуй, Луиза.
Следует душераздирающий рассказ двадцатилетней девушки, которая начала продаваться еще в школе, когда ей было тринадцать лет, чтобы купить кокаин в тот день, когда она не смогла купить себе героин. По-настоящему она начала этим заниматься из-за одного мальчика-дилера, чуть старше ее по возрасту, он торговал наркотиками на улице и оплачивал ей дозы, а потом бросил ее, и она сама начала зарабатывать деньги. Сначала минетом в мальчиковых душевых, потом настала очередь друзей отца, потом друзей друзей, потом были кто попало. Она рассказывает о своих клиентах, которых обслуживала в автомобиле, на минус четвертом этаже грязной парковки, о том, как она запускала руки в ширинки штанов под столиками в барах, о пьяных угарах мальчишников по субботам, все эти штурмы, сверху, снизу, пары, обменивающиеся половыми партнерами. Она рассказывает нам обо всем этом почти без всякого выражения, словно речь идет не о ней, а о ком-то другом. Ее семья, друзья тоже ее отвергают, у нее тоже никого не остается, она хочет, чтобы кто-нибудь помог ей избавиться от всего этого, главным образом от наркотиков. Слушать все это ужасно, но, когда она садится на свое место, все опять аплодируют.
Потом переходят к следующему.
— Здравствуйте, меня зовут Марк, я алкоголик…
И так по меньшей мере четыре часа кряду. Сеанс заканчивается около половины седьмого. Возвращение в бункер в надлежащем сопровождении. На ужин жирная курица а-ля Вайанкур, и никакой тебе сигаретки на террасе: времени нет, пора на вечернюю терапию. В другой большой гостиной расставлено около тридцати стульев и табуретов. Нам должны показать какой-то фильм по видео. Проходит слух, что это будет «День вина и роз» с Джеком Леммоном и красавицей Ли Римик, где он играет алкаша, а она хорошую девочку. Он коварно толкает ее на путь алкоголизма, она попадает в ловушку и сама становится алкоголичкой, между тем как ему удается справиться с недугом. Это не какая-нибудь дешевая мелодрама, фильм классный, я уже видел, но ради Ли Римик готов смотреть его еще сотню раз. Но слух оказывается ложным. Показывают какое-то мексиканское барахло. Некий до смерти пьяный тип, сидя за рулем, сбивает на дороге юную девушку. Она выживает, но остается калекой. Он хочет жениться на ней, чтобы загладить вину, но она отказывается. У мексиканок собственная гордость. Он топит тоску в алкоголе и хочет застрелиться, но промазывает. Тогда она понимает, что этот тип ее действительно любит, и в конце концов говорит мужику «да». Он разбивает о стену свою бутылку, и они женятся. Хеппи-энд, искупление, у всех присутствующих набегает слеза. По окончании фильма обсуждение, дебаты об опасности алкоголя за рулем, все дружно соглашаются, отчасти потому, что это правда, но в основном потому, что всем все осточертело и хочется поскорее отсюда выбраться. Тогда «помощники» опять сопровождают стадо в стойло. Все как один отправляются курить сигареты и смотреть на проходящие машины, а я возвращаюсь в свой бокс. По пути в комнату я встречаю Марка, третьего придурка, который разорялся сегодня днем на сеансах публичного откровения. Мы пожимаем друг другу руки и перебрасываемся парой слов. Он спрашивает, как я здесь оказался. Я ему рассказываю о том, как выбросил в окно одежду жены, сложил все в огромную пирамиду, оросил скипидаром и поджег, как разгневалась соседка, а я попытался скрыться. Тот смотрит на меня, давясь от смеха. Я-то полагаю, что моя история забавляет его, но все совсем не так, он считает меня жалким дилетантом, ведь сам он поджег весь дом.
~ ~ ~
На следующий день все то же самое: пробуждение, кофе, машины, групповая терапия, где на этот раз нам предлагается описать один день без алкоголя, как мы себе его представляем. Потом вечер и курица на ужин, фильм на кассете, а за ним обсуждение и снова автомобили на улице Папино. Мне бы хотелось этим вечером послоняться по террасе в ожидании отбоя, curriculum я не напишу, даже если Жан опять меня об этом попросит. С тех пор как Марк обозвал меня дилетантом, у меня пропало всякое желание рассказывать кому-либо про свою жизнь, даже про одну минуту моей жизни. Все мои истории стали казаться мне ничтожными с начала и до конца, от предложенного Превером бокала до костра из шмоток в саду. Это не Тристан и по большому счету не Герострат. То же самое касается моего дневника. Чтобы его вести, нужно продолжать ежедневно посещать эти пресловутые сеансы терапии, но об этом не может быть и речи. Мне хватило двух дней, чтобы понять, в чем состоит этот так называемый метод «Миннесота». Вначале нас помещают в обстановку по возможности самую унылую, причем это уныние и убожество словно специально подчеркивается — если не считать безукоризненных душевых. Им нужны пациенты в депрессии, но пусть эти пациенты будут хотя бы чистыми, ну и потом, существуют службы санитарной инспекции, и они бдят. Кормят нас изо дня в день одним и тем же: сухие макароны на обед, жирная курица на ужин. Поднимают очень рано, но начинают нами заниматься лишь семь часов спустя. Делать здесь решительно нечего, кроме как тупо сидеть перед переполненной окурками пепельницей и смотреть, как по улице едут машины. Добивают нас с помощью дурацких фильмов, жалких историй на сеансах групповой терапии. В течение четырех недель унижают, уничтожают, а потом, в последние дни, когда все сломлены, раздавлены, унижены, они могут нас «восстановить». Нас выслушают, зная, что спасение заключается в их речах. Если они будут проповедовать воздержание — значит, будем воздерживаться хотя бы в течение какого-то времени, если скажут принимать наркотики — будем принимать наркотики. И такому методу можно следовать до скончания веков. Все хорошо продумано. Такие штуки могут прекрасно срабатывать с людьми податливыми, пациентами послушными и внушаемыми, но это совершенно не подходит индивидуумам, для которых независимость в буквальном смысле слова жизненно необходима. Если бы я смог объяснить это моей собственной блондиночке, уверен, что можно было бы попробовать что-нибудь и получше, чем оболванивание и промывание мозгов «Джордж Оруэлл у Диккенса». Но позвонить домой невозможно, это, разумеется, запрещено регламентом. Мобильники они забирают, а стационарные телефонные аппараты охраняются днем и ночью. В Париж вернуться тоже невозможно, билета у меня нет, все в их сейфе. Чарли сдал меня сюда под расписку, без него я выйти не могу, а с ним связаться тоже не могу, он на гастролях. И потом, выйти вот так, попытаться отыскать Вика — это дело не пройдет. Они нас пересчитывают утром, пересчитывают вечером перед показом фильма, зомби-охранник-каторжник бдит на посту, получив строжайший приказ в случае бегства вызывать полицию, в их компьютерах наши фотографии, мы здесь «психические заключенные», запертые на совершенно законных основаниях. Они вообще могут держать нас здесь ad vitam.[38] Единственная возможность выйти отсюда — это спровоцировать их выставить меня за дверь. Я мог бы попытаться использовать «сексуальный контакт», который, как следует из регламента, карается «немедленным и окончательным исключением», но под рукой у меня здесь только несчастная девица с каштаново-рыжими реденькими волосиками, а заключать ее в объятия не захочется никому, даже ради того, чтобы выбраться из тюрьмы Алькатрас.
В ожидании, пока Чарли вернется с гастролей и заберет меня отсюда, я буду проводить время, играя с ними в прятки, держать под языком таблетки, которые они мне дают. Я видел, как это делал Николсон в фильме «Пролетая над гнездом кукушки». Я быстро понимаю, какую выгоду можно извлечь из расположения Центра «дуплексом» на двух последних этажах главного здания и из того обстоятельства, что там царит чудовищный бардак. Люди постоянно входят и выходят, здесь и родственники пациентов, пришедшие за новостями, и сами бывшие пациенты, которые толпятся вокруг Центра, как поросята вокруг свиноматки, не способные встретиться лицом к лицу с внешним миром, и целители всякого рода, которые либо постоянно работают здесь, либо приехали из других городов. В общем, настоящий проходной двор. Поскольку я появился в бункере лишь позавчера, примелькаться не успел, то меня никто не знает, кроме доктора Клоссона и Жана. Достаточно не попадаться на глаза этим двоим, и дня через два я просто-напросто сольюсь с мебелью. Если в Центре этажом ниже проходит общее собрание, я тут же придумываю, что мне нужно к кому-нибудь из «верхних» врачей. Когда меня и в самом деле требуют наверх, я спускаюсь на массаж или акупунктуру к хорошенькой Морин. Даже Труа не удается меня отыскать: когда он едет в лифте, я оказываюсь на лестнице, а когда спускается пешком, я сажусь в лифт. Когда мне было шесть лет, меня поместили в пансион, из которого я вышел в шестнадцать. Мне прекрасно известны все приемы, хитрости, уловки, самые изощренные махинации, лишь бы не делать того, чего я не желаю. И ни Труа, ни кто другой не сможет меня поймать, если я так решил. Около четырех часов я отправляюсь на стоянку и выхожу через заднюю дверь. Осторожно проскальзываю мимо сторожа, который уже через несколько дней начинает со мной вежливо здороваться.
