Пётр Алешковский - Владимир Чигринцев

Умер тяжело. Задохнулся, словно кляп заглотил. Князя отпели, срочно, скомканно как-то похоронили в семейном склепе. От попадьи, видно (с кого больше спросить?), прознали, что задушил его упырь. Поднялся ропот.

Вспомнили легенду. Пришли скопом к священнику, прося осинового кола, но спокойный и выдержанный всегда отец Паисий вдруг посуровел и отчитал дурогонов гневно и решительно.

Как уж водится, видали на могиле белогорлую собаку, большую и драную. Тот же брехун Киселев божился, что задние ее лапы бежали коленками вперед. Кабы кто другой, а как Киселев, немного поуспокоились — этому вечно мнилось невообразимое. Посудачили да забыли, время не способствовало воспоминаньям.

Жену князя известил письмом верный Гришата, но ответа не случилось, да и саму княгиню с сыночком больше в Пылаихе не видели. Так дожили до раскулачиванья.

Тут уж ветрила задул, закрутил, замесил да и посметал прочь. Схоронившиеся за кочкой закусили языки, забыли все, что и помнили. Понаехавшим новожилам было не до сказок.

Попа Паисия вместе с болтливой попадьей, детишками и плешивым дьячком цапцарапнули в первый заход. Церковь стояла пустая, пограбленная, ветер гулял в побитых пацаньем окнах. Яркими утрами на колокольне любились голуби, сладко, гортанно гулюкали, клепали потомство.

Город кончался не за кольцевой. Новостройки долго толклись по обочинам. В просветах доживали деревянные дачки, их подъедали безвкусные виллы богачей. Рассеянный свет, как фотореактив, выявлял темноту окон, иногда в них мелькали синие огоньки — бликовала невидимая нефтяная пленка. Тучи обложили небо. Жирный асфальт блестел от росы.

Николай запасся в дорогу литровой бутылью водки, отхлебнул перед стартом, прикладывался, как обряд совершал, на кольцевой и после первого пикета ГАИ. Теперь он мирно кемарил, Воля ехал спокойно, ждал, пока поток растечется по трассе.

За Пушкином, как меч архангела, рассек облака тонкий яростный луч. Все сразу переменилось. Придорожная зелень ожила, с полей потянуло мокрой землей. Машина пошла сама, тепло разлилось по телу. Унылые полуубранные поля преобразились: жесткая стерня казалась остриженной по ранжиру, жирные колеи шептали, как губы эфиопа, страстно и непонятно, дальний полукруг леса обрел уставный порядок. Ясное дело, там бурелом, березовая погибель, красноокая осиновая гнилота, перезрелая заячья капуста — дрожащий подшерсток леса, исполинские позвоночники трубок с осыпавшимися марсианскими зонтиками, лопух — слоновьи уши, мокрая острая осока, грибной тяжкий дух, шальное и мелкое комарье последнего приплода и развороченная стадом тропа, — но издали, с нити движенья, залитое очнувшимся солнцем, все было — красота и покой. Асфальт запарил. Колыхающиеся телесные токи возносили дорогу к небу.

Мир слился в блаженную, неземной гармонии литанию — подобно божественной литургии, неизменной из века в век, изо дня в день, слово в слово выпеваемой, несся он, утратив время, с четко отмеренными между тем подъемами и спадами, скачками — сбоями голоса на ухабах под осенним солнышком. Таинственный, простой, ускользающий, каждый раз новый. И песня, и слеза, и томление сердца, и счастье нежданное, нечаянная радость, и суровое молчанье рвались в окошко: и-и-и — тоненько за ухом тянулась гласная, а-а-а — отдаленно, о-о-о — нарастая, у-у-у — завывал ветер, путаясь в железной авоське багажника на крыше, неизменный, но своенравный попутчик. Жизнь наступит потом — на земле. Сейчас — движенье, не жизнь, нечто: чувство, сладкий озноб, немота. Поет не тело — тела нет, время истаяло — дорога безмерна!

Выплыло вдруг любимое изречение Павла Сергеевича: «Российская империя есть столь обширна, что, кроме самодержавного государя, всякая другая форма правления вредна ей, ибо все прочие медлительнее в исполненьях». Так писала Великая Екатерина. Интересно, и здесь — дорога: медленное колесо — быстрый приказ.

Медленно-быстро — вот и вся формула пути. Нет империи, распалось государство. Государь, государи… как сие не важно — важен первый шаг, движенье, редкая, но осязаемая свобода. Троице-Сергиева лавра — Александров — далее Переславль-Залесский — Ростов Великий — Нерехта, Преподобный Сергий, Куликовская битва — Грозный Иоанн Васильевич, хохот опричников, покорение Казани — потешные полки, стрельба репой на плоском, неглубоком озере Клещине, ботик Петра — святой Димитрий Ростовский — «Четьи-Минеи», «Розыск о раскольничьей брынской вере», война с еретичеством, проповеди для «простых и бескнижных» людей, школа, театр духовных пьес — чухна, чухна, чухна, на веки вечные оставшаяся в названьях мест, рек и озер.

Качается придорожный ивняк, коптит воздух ползущий в гору дальнобойщик, спешат легковушки, со свистом рассекают воздух иномарки, плавно качают их, как на волнах, на российской дороге сработанные за морями мощные стальные пружины.

Издалека, как отвратительный конский фаллос, неестественно красная пластиковая палка гаишника оборвала разгон. Воля успел ее заметить, толкнул в бок почивающего Николая: «Очнись, ГАИ!» Плавно затормозил, чуть прокатил вперед, чтобы милиционер глядел в затылок. Хлопнул дверцей, побежал, разминая засидевшиеся ноги.

Толстый для своих тридцати сержант: козырек на фуражке еще блестит, но китель лоснится и помят от ежедневного лоботрясничества. Тупоносый автоматик на груди: кривой рожок, вороненый с синевой надульник. Довольные жизнью карие нагловатые глаза.

— Спешим? — бегло бросил взгляд на документы.

— Москва достала — в отпуск!

— Что так рьяно?

— Грешен, брат, погода… — Чигринцев широко улыбнулся, протянул две тысячные: — Когда виноват, не отпираюсь.

Постовой деловито запихал их в карман, загадочно поглядел в небо и, то ли от теплой синевы расчувствовался, то ли зараженный Волиным весельем, возвратил документы и вдруг шутливо отсалютовал:

— Счастливо отдохнуть, но не гоните, обещали дождь.

— Спасибо, брат, тебе счастливо, — без подобострастия пожелал Чигринцев и бросился не к машине, к кустам. Пустил горячую, нетерпеливую струю на затертую, давно погибшую травку. И, успокоившись, как конь, переведя дух, зашагал к парящей, подрагивающей машине. Сел за руль, плавно вырулил с обочины.

— Что, пощипал пичужку коршун? — ехидно спросил рыжий Николай. Он наконец проснулся.

— Им тоже есть охота.

Снова потянулась дорога. Спокойная теперь, обычная, политая липким, шипящим под колесами гудроном, скучная и пустая. Николай принялся травить про баб — коронная тема командированного, кожей чувствующего приближение к опостылевшему дому.

За Ростовом Великим закапал дождик и неотступно преследовал их, то затихая, то усиливаясь. Глина, навезенная с полей, растеклась по трассе, лужи взрывались фонтанами нечистых брызг, машины превратились в намокшие, заляпанные коробочки на колесах. «Дворники» скреблись в стекло. Похолодало. Воля прикрыл окошко, включил печку.

Николай крепко приложился к спасительной бутылке, но спать не желал, погрузился в оцепенение и время от времени мрачно пророчествовал: «Как мы сейчас навернемся, чует мое сердце».

Воля суеверно огрызался — подобные шутки на дух не переносил. Настроение, понятно, упало. Вдобавок все живое затаилось под дождем. Глаз тупо фиксировал вымершие серые деревни, подурневшие, нахохлившиеся деревья у околиц. Запахло влажным, холодным болотом. Хотелось спать, беспричинное раздражение вскипало, и он срывал гнев на беззлобном Николае, заведшем нескончаемую пластинку о родне, деревне, урожае.

Прошли Ярославль, Бурмакино, а посреди обязательные Дураки, Дурачиху, Дурындино, Глухово, Пустополье и неясно откуда свалившийся Марс. Даже ласковые Мараморочка и Журавелюшка не грели душу. Пустынные перекрестки, одинаковые кирпичные продмаги, крытые свинцовой жестью сельпо, синие почты, мокрые, полинялые флаги над административными избами.

Сбоку выскочила ветка железной дороги: бесконечные провисшие провода, геометрические конструкции ржавых опор, черные шпалы, черные рельсы на светло-серой щебенчатой подушке — подъезжали к Нерехте. Оставалось недолго, нога произвольно вдавила педаль — машина пошла веселей, дождик поуспокоился и вскоре совсем перестал.

На прямом и гладком отрезке шоссе «жигуленок» вдруг дернулся, клюнул носом, затем подскочил, заюзил и потерял управление. Руки вцепились в баранку, но бесполезно — по стремительной кривой машину сносило в кювет. Замелькали кусты, желтые листья берез, затем — тупой удар, жуткий рывок за шиворот, ноги взлетели вверх, голова — вниз, и… тишина.

Инстинктивно поскорей выполз наружу: лицом в траву, руки почему-то сцепил на голове. Потом испуганно оглянулся через плечо — машина лежала на крыше, зарылась носом в неглубокое болотце, неестественно взметнув в небо задние колеса. Труба посередке днища и мертвый кардан делали ее похожей на скелет ископаемого. Канистры, запаску, инструмент разметало веером по сторонам. Сладко воняло горячей смазкой и пролившимся бензином. Мотор тихо работал вхолостую.