Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1
- Кто такой?
У этого был нормальный немецкий язык, приятно было слышать наконец-то внятную человеческую речь, и почему-то стало совсем спокойно, и отвечал гауптштурмфюрер теперь уже без внутреннего напряжения, как в обычной беседе командира с подчинённым. Только проволочный забор мешал.
- Документы есть?
- Есть.
Кремер протянул сквозь крупную ячейку сетки свою офицерскую книжку, в которую всё же успели внести и его новый чин и орден. Американец взял, полистал, положил на стол.
- Как попал сюда?
- Не хотел попасть к русским, - откровенно ответил Вилли. – Уходил из Берлина, скрываясь днём и передвигаясь ночью, нечаянно наткнулся на ваш грузовик, забрался в него скрытно, так и оказался здесь.
- Почему боишься русских?
И снова Кремер вспомнил убеждающий голос Виктора: «Надо уходить к американцам. Там мы им понадобимся. Там избежим бессмысленной расправы». Разве об этом расскажешь майору? Не поймёт.
- Боялся и боюсь бессмысленной расправы, - ответил полуправдой. – Расправы за то, что я немец в форме, за то, что выполнял приказы, потому что это моя работа, профессия.
Майор смотрел на него внимательно, о чём-то думая, что-то сопоставляя.
- А у нас что, надеешься на прощение?
- На разумное снисхождение, - помедлив, ответил Вилли.
- И русские, по-твоему, на это не способны? – ядовито спросил майор.
- Возможно, способны, - пошёл на компромисс Вилли. – Но они слишком много потеряли на этой войне благодаря нам.
- У нас вам не будет легче, - обнадёжил майор. – К фашистам у нас с русскими одинаковые отношения. Каждый получит по заслугам, каждый!
Вилли смолчал, чтобы не раздражать майора. Тот вышел из-за стола, прошёл к окну, постоял у него, загораживая широкой спиной, потом снова вернулся за стол, продолжил допрос.
- Где видели в последний раз Гевисмана?
- Он лично доставил меня в качестве бойца-одиночки с оружием и боеприпасами в один из домов в восточной части Берлина, на Кайзерслаутернплатц, и с тех пор я его не видел.
- Что можете сказать о нём? Основные качества? Привычки? Слабости?
Не ожидая такого расспроса, Вилли задумался. Сам он как-то никогда не оценивал Гевисмана. Он есть, и всё тут. Какой бы он ни был, он – начальник, и надо, не обсуждая, выполнять его приказы. Такая жизнь давно стала естественной для Кремера. Сколько он себя помнит, всегда были начальники, которые приказывали, а он только исполнял приказы, и почти никогда не возникало необходимости думать об их содержании. Даже Эмму ему навязал Гевисман. Каков же всё-таки он?
- Ну, наверное, умный, хотя, может быть, и не очень. Вряд ли без ума можно стать начальником одной из секретнейших спецкоманд. Правда, говорили, что он снабжал некоторых высокопоставленных руководителей СС и Абвера любовницами, проверенными, молчаливыми и здоровыми.
Эмма тоже, наверное, ублажала партийных геноссе, даже тогда, когда они стали жить вместе, времени у неё хватало, да и не мог Гевисман не использовать своего верного агента для таких щепетильных заданий. Теперь Вилли был уверен в этом. Как мало он задумывался о жизни, о тех, кто его окружает.
- Самолюбив. Трудолюбив, но немножко с ленью, - продолжал он медленно. – Компенсировал требовательностью к подчинённым.
- И к вам?
- И ко мне. Его боялись. Можно было запросто по его рекомендации попасть на фронт. Мне, однако, это не грозило.
- Почему?
- Я сам подал несколько рапортов с просьбой об отправке в действующие войска, но дальше гауптвахты за эти просьбы не попал. Вероятно, нужен был как дешифровщик.
Подумалось: «А главное, как личный помощник Гевисмана».
- Если вы не были на фронте, то откуда Железный Крест? – продолжал допрос майор.
Вилли уже в который раз рассказал, как получил и крест, и звание капитана СС. Американец с интересом слушал, не удержавшись, спросил:
- Как Гитлер-то? Как он выглядел? Какой из себя?
Вилли снова вспомнил о мокрой ладони фюрера, о его слезящихся, жалких в безысходной собачьей тоске глазах под слипшейся прядью чёрно-седых волос, срывающийся голос наполовину умершего вождя.
- Мне было его жалко и жалко до сих пор. Он знал, что всё кончено, но не знал, а может, и не хотел знать, как ему самому, лично, кончать. Вероятно, он был очень растерян оттого, что власть его ушла, и он вдруг стал ничем. И так быстро. А вокруг пустота, и никакой поддержки. Это его больше всего и сломило. Наверное, любому трудно осознать такой катастрофический переход от владения всем к потере всего, даже жизни. У меня нет к нему зла. Да я и не встречался с ним никогда раньше.
Майор усмехнулся.
- Мне чаще приходилось слышать здесь: «Гитлер капут! Только он виноват! Мы выполняли его приказ!»
- Я – тоже, - согласился со всеми Вилли. – Моя вина, что я не задумывался, что это за приказы. Я просто работал. У меня как-то не было причин и желания для размышлений на эту тему. Вероятно, по характеру кабинетной, замкнутой работы. Война непосредственно меня мало затрагивала.
Он вспомнил Кранца. Только с этой встречи война стала и для него, хотя и поздно, но горькой реальностью. Об этом говорить не хотелось.
- Расскажите о характере вашей работы, - потребовал майор.
- Я работал индивидуально, без контактов с кем-либо, с особо сложными шифрограммами или тогда, когда требовалась быстрая расшифровка. Иногда поступали радиоперехваты разведки противника в нашем тылу, чаще из окрестностей Берлина.
- Что это были за шифровки?
- Фронтовые и армейские сводки, приказы, распоряжения, разведданные о наших войсках. Все – с Восточного фронта.
- Почему?
- Я знаю русский язык. Выучил ещё в интернате, стажировался в университете на спецкурсе, практиковался с иммигрантами из России по заданию руководства и тайно.
- Скажите что-нибудь по-русски.
Кремер без затруднений перешёл на русский язык. При произношении слышалась лёгкая и смягчённая картавинка, в целом фразы и речь были построены правильно и несколько по-книжному коротко, без разговорных упрощений.
- Всё, что хотите. Например, - и он перешёл на русский язык. – Сегодня прекрасная погода, солнце светит ярко. Война закончилась. И это самое лучшее.
- Хорошо. Достаточно.
Майор снова вышел из-за стола, походил по комнате, руки – за спину, подошёл к Вилли.
- Как-то странно у вас получается: вы будто и не знаете, что была жестокая война, что немцы, вы, вероломно захватили чужие земли, убили миллионы людей, построили концентрационные лагери, где уничтожали в газовых камерах и крематориях пленных и мирных жителей, женщин и детей, стариков. А вы в это время, как говорите скромно, работали. Только работали, - с сарказмом повторил майор. – Грязная война далеко, а вы мирно работали и ничего такого не знали, конечно. Здесь много было ваших, многое пришлось слышать, но ещё ни один не додумался до такой самозащиты. Не-е-е-т! Вы такой же убийца! И даже больше, чем солдат на фронте. Потому что своей, как вы говорите, работой, убивали сразу тысячами. Вам это никогда не приходило в голову?
- Нет, - искренне ответил Вилли.
Ему и вправду не приходило в голову, что своей расшифровкой он убивает людей. Это была просто интереснейшая работа для ума, для его интеллекта, и ничего более. Если бы он встретил Кранца раньше!
- Ладно. На этом пока закончим, - решил майор.
Кремер внутренне напрягся, с тревогой всматриваясь в американца и ожидая своей судьбы. Тот собрал записи в папку, медленно завязал её, вложил в портфель, потом поднял глаза на Вилли.
- Сзади вас дверь. Выходите и идите налево к крайнему бараку. Там найдёте старшего, Ганса Визермана, он вас определит. Всё. Марш!
Отлегло от сердца. На самом деле – всё! Теперь он – пленный в американском лагере, как хотел Кранц, ничего страшного пока не произошло, и война, в самом деле, закончилась. Может, и в другом Кранц окажется прав?
- 4 –
Вилли толкнул не замеченную им ранее дверь, вышел и плотно закрыл её за собой.
Он в другом мире. Солнце и вправду светило ярко, а перед ним на ровном земляном поле выстроились бараки, и начиналась новая жизнь. Она не пугала его, потому что он привык и приучен был с детства к подневольной жизни, к регламентации своих желаний и поступков, к подчинению воле начальников и к подавлению своей воли. Ему, наверное, труднее жить на свободе, самому. Глубоко вздохнув, он пошёл к указанному бараку вдоль проволочного ограждения, нимало не интересуясь внешней жизнью и с любопытством посматривая на лагерных жителей, слоняющихся или сидящих группами и в одиночку у раскрытых настежь двустворчатых дверей бараков. Все были в форме, во всяком случае, штатских он не видел, большинство – в чёрной.
У барака, к которому он подошёл, тоже сидела группа, все – офицеры, армейские и из СС, о чём-то разговаривали и сразу же умолкли при его приближении, спокойно рассматривая и выжидая. Как-то неуютно было идти под этими посторонними взглядами: они были здесь уже старожилами, хозяевами, а он – новичок, в их воле встретить его по-всякому, а он мог только принять их правила и условия.
