Иосиф Герасимов - Вне закона
— Спасибо, я не курю.
Она чиркнула зажигалкой, и тяжелая складка образовалась меж ее бровей, глаза еще более потемнели.
— Я слышала, — тихо сказала она. — Но сейчас много всяких слухов…
— Это не слухи, — тяжело сказал Виктор.
Женщина взглянула на наклейку, вздохнула:
— Мне ее приляпал коллега. Мы с ним вместе были на симпозиуме, посвященном проблемам Африки. Их давали не всем, только участникам. Я не люблю никаких картинок, но этого негра я знаю. Он известный деятель прогрессивного движения, и он мне симпатичен. Но… я, конечно, не о том.
— Да, не о том… Хотя и это важно, — все так же жестко сказал Виктор. Он на мгновение сам удивился, откуда у него прорезался такой тон, но тут же успокоил себя: иначе сейчас нельзя. — Кто ваш коллега?
Она ответила не сразу, сделала несколько затяжек, сняла с накрашенной губы крошку.
— Но этого не может быть. Ему за шестьдесят, и у него нет машины. А тот, кто это сделал…
— Он молод. Ну, может быть, вроде меня. В бежевой спортивной куртке. У него белая шестерка «Жигулей». И кроме такой картинки на панели есть и другая — японка держит цветы…
— Это все, что вы знаете? — спросила женщина.
— Все.
Она сидела задумавшись, курила.
— Вы что-то хотите вспомнить?
— Да, конечно. Тех, кто был на симпозиуме… Но это трудно. Кажется, у меня есть общая фотография…
— Вы дадите мне ваш телефон?
Она посмотрела на него внимательно, сказала:
— Я запишу ваш. А меня если нужно будет найти, вы это сделаете по номеру машины. Не так ли? Договорились.
— Хорошо, — ответил Виктор.
Все-таки она приняла его за работника уголовного розыска, но это не важно, пусть принимает за кого хочет. Он сейчас же свяжется со Ступиным, пусть тот действует, ведь теперь есть хоть маленький, но проблеск надежды.
2
Николай Евгеньевич засиделся дома. Все материалы по Крылову ему подготовили. Теперь можно было идти в лобовую атаку, и он прикидывал, как это лучше сделать. В этой задумчивости и застала его Наташа, внезапно войдя в кабинет.
Одета она была в легкие желтенькие брючки и такой же жакет с удлиненными лацканами. Наташа следила за модой, это желтое шло к ее черным волосам. Когда-то они у нее были рыжие, и она любила все яркое, губы красила ярко, одевалась броско, а потом перекрасилась. Николай Евгеньевич помнил ее рассказ, как она девчонкой от злости, что ее во дворе дразнили Рыжиком, остригла младшей сестре волосы, загнав ее под стол, потому что у сестры были пышные черные кудри. Наташа признавалась, что когда стригла, то испытывала, как она сама выразилась, «почти сексуальное наслаждение». Когда они познакомились, Наташа гордилась натуральным цветом рыжих волос, потому что этот цвет был в моде, многие девушки специально так красились, но все же в ней, видимо, что-то жило, некая детская обида, и когда она пришла к сорока годам, то решительно сделалась брюнеткой. Николаю Евгеньевичу это не очень нравилось, но, зная обидчивый характер жены, он похваливал: да, мол, действительно так лучше.
Странно все-таки, что они, такие разные люди, сошлись, образовали семью, ведь ничего по-настоящему общего у них не было, и возникали периоды, когда Николай Евгеньевич хотел уйти от Наташи. Были тому и причины — он знал о существовании у нее любовника, но причина показалась мелкой перед последствиями — расставаться из-за какого-то пижона, лектора-эстрадника, на которого сбегаются поглазеть девицы со всей Москвы, потому что его хлесткие статьи о сексологии стали появляться в журналах и вызывали целый бум. Николай Евгеньевич понимал прекрасно — этот трепло философ дань все той же моде, поежится, покорежится и слиняет, да и Наташе надоест. Или она ему. А разводным процессом Николай Евгеньевич привлечет нездоровое внимание тех, кто и без того пристально следит за его жизнью. Сорваться на этом? Глупость! Может быть, он прежде ее и любил, когда они встретились, был молод и нищ, да еще одинок: брат в лагерной шарашке, отца не стало до войны, мать умерла незадолго до того, как загремел брат. Ему достались кое-какие сбережения от родителей и брата. И это помогло не умереть с голода, закончить институт и махнуть в дальние края, где можно было поменять биографию.
В ту пору у него не раз возникали мысли: возможно, брат и в самом деле продал за рубеж секреты. Ведь деньги-то у них были… Быть братом преступника — значит оставаться человеком без перспективы. Нет! Он себе такого не мог позволить, он должен был вырваться из этого круга. А рыжая яркая девица была дочерью отставного генерала, имя которого сделалось известным в войну. Она сама вцепилась в Николая Евгеньевича своими коготками, а ему, конечно, это было с руки. Он поселился в хорошо обжитом доме, понимая, тесть еще в славе и может помочь зятю… И тот помог. А уж потом, когда вернулся брат, Николай Евгеньевич сам был крепок и мог уверенно шагать по лестнице вверх.
Любил или не любил? Женским вниманием он не был обделен, все-таки ему хватало лихости на самые отчаянные поступки, а женщины такое ценят, и чужие постели принимали его. Конечно, Николая Евгеньевича избаловали, но никогда охотой за юбками не увлекался, все это проходило, не оставляя на душе никаких следов, кроме веселой беспечности. Его прощали, прощал и он. А вот у брата… Тот так и остался один на всю жизнь. Большой бедой обернулось его пребывание в лагере. Его всерьез изувечили, недаром били ногами в пах, своего добились, все равно что кастрировали. Николай Евгеньевич узнал об этом случайно, когда задался целью женить брата и стал водить к нему женщин. Игорь Евгеньевич сказал просто:
— Не надо, не трудись. Если бы ты знал, сколько раз меня били меж ног…
Вот когда он впервые по-настоящему понял, какой страдалец его брат. Он пробыл в заключении пять лет. Его взяли в тридцать два, но к этому времени Игоря Евгеньевича знали во многих научных кругах мира, ему прочили невероятное будущее, потому что за годы войны, работая с крупными метрами, он не только обучился многому, но сумел создать свою теорию, ошеломившую тех же метров. В сорок девятом году его обвинили в том, что, бывая за границей, он продает научные секреты чужим фирмам. Процесс над ним освещался в печати, его клеймили рабочие в письмах с предприятий, пионеры и студенты, хотя никто из них не знал, чем он занимается, да и понять его теорию в ту пору могли лишь несколько человек. Хорошо, что у Игоря Евгеньевича не было детей, но жена, молодая оперная актриса, уже успевшая обратить на себя внимание, напечатала в газете строки отречения. Она и сейчас жива, эта грымза, думает, все забыли о ее «геройском» подвиге. Да черт с ней! Но Игорю Евгеньевичу ее отречение принесло немало страданий, он умел их прятать, умел входить в работу, увязая в ней по уши, и, когда в году пятьдесят шестом ему поручили создать принципиально новый институт в небольшом городке, который, по замыслу, должен был стать новым научным центром, Игорь Евгеньевич согласился на радость тем, кто его знал и кто хотел с ним работать.
Теперь у него фирма, настоящая, серьезная, с которой считаются многие на Западе. Вокруг него могучий коллектив, немало преданных людей, есть еще и те, с кем работал в шараге, среди них люди нелегкие, порой и заносчивые, и требующие себе особых льгот, но Игорь Евгеньевич умеет с ними ладить. Может быть, другой бы не сумел, а он умеет, и против него никто не копает, даже и в мыслях такое не нарождается. Все знают: до тех пор пока он жив, только он и может быть генеральным директором. Только он…
— У тебя что-то случилось? — спросила Наташа, сбивая пепел с сигареты в стеклянную пепельницу.
Николай Евгеньевич не курил и не любил, когда курили в его кабинете. Наташа это прекрасно знала, он несколько раз убирал со своего стола проклятую пепельницу, похожую на медузу, но Наташа водворяла ее на место, и он сдался.
Ему не хотелось посвящать ее в свои дела, да он и понимал — она к ним равнодушна, и потому ответил, несколько бодрясь:
— Обычная суета сует.
Она усмехнулась густо накрашенными губами.
— Тогда почему ты сидишь тут, когда тебя машина уж минут сорок ждет у подъезда? — И внезапно в ее голосе пробилась нежность. — Ты устал, Николай. Может, есть смысл поехать нам отдохнуть? Я тоже возьму отпуск.
Он посмотрел на нее пристально и подумал: «Стареем, вот в чем вся штука… Стареем». От кого-то он слышал, что к старости люди невольно тянутся поближе друг к другу, неизбежность одиночества впереди вызывает потребность вернуться хоть в какой-то мере к тому, с чего они начали, старые обиды зарубцовываются, прежняя близость слабым ростком пробивается на свет божий. И он невольно взял ее за руку, приложил к своей щеке, этот несвойственный ему в последние годы жест смутил, и он, неожиданно вздохнув, сказал:
— Наверное, устал…
