Давид Фонкинос - Воспоминания

Знаменитый японский писатель, лауреат Нобелевской премии 1968 года, Кавабата острее, чем кто-либо другой, чувствовал прекрасное. Поиски красоты облекались у него в чувственные переживания. Именно чувственность стала для него убежищем в жизни, начавшейся с череды трагедий. Отец его умер от туберкулеза, когда мальчику едва исполнилось два года; очень скоро за отцом последовала мать. Оставшись в три года круглым сиротой, Кавабата был, кроме того, разлучен с сестрой, которую ему не суждено было никогда увидеть, так как и она прожила недолго. Ребенка взяли к себе бабка и дед, но судьба была безжалостна: вскоре умерла и бабушка. Так что первые детские воспоминания Кавабаты связаны только с дедом, с их уединенной жизнью. Так прожили они восемь лет. Когда мальчик подрос и понял, какая беда приключилась с его семьей, дед сказал ему: «Нас долго преследовала смерть, это обязывает нас любить». Сорок пять лет спустя датская журналистка спросит, почему в его книгах смерть занимает такое место. Кавабата вспомнит слова деда и ответит: «Смерть обязывает человека любить».

Я не спал двое суток и дошел до того, что все вокруг виделось мне сквозь пелену разноцветных точек. Как во сне или при мучительном пробуждении. Контуры предметов расплывались и таяли, я ощущал себя в каком-то зыбком, ускользающем пространстве и все время пытался схватить несуществующие предметы. Голова кружилась, но я не решался в этом признаться. Хозяин гостиницы зашел меня навестить, как он делал теперь каждый вечер, и заметил мою бледность. Я рассказал ему все, и тут он вспылил:

— Что же ты мне сразу не сказал? Ступай домой и отоспись!

— Но… а как же вы?

— Это тебя не касается!

Он был очень заботлив. Сказал, что придумает что-нибудь, в крайнем случае подежурит сам. «Тряхну стариной», — добавил он с широкой улыбкой. Он был из тех, кто делает добро с таким видом, будто связанные с этим неудобства им даже нравятся. Меня это очень тронуло. Я вернулся домой и обнаружил, что, оказывается, ночью тоже можно спать.

Несколько раз я просыпался и не сразу мог понять, где я. Проходило несколько секунд, прежде чем я начинал различать контуры предметов в комнате, и тогда уже включалось сознание. Счастье, должно быть, это когда вот так утром открываешь глаза и оказываешься на пороге собственной жизни, удивляясь, что ты — по-прежнему ты. Этот миг похож на ранние детские воспоминания, смутные обрывки видений, которые почему-то всплывают в мозгу на протяжении многих лет[13]. Мы ничего не знаем о том, почему память выбирает именно эти, а не другие моменты. Эта избирательность иррациональна: так, я помню цвет моей прогулочной коляски, лицо няни, убийство Джона Леннона; но ни одного воспоминания не сохранилось от детского сада, где я провел три года, или от путешествия с родителями по Испании; я не помню смерти собаки, которую, по свидетельству родных, обожал. Сохранились лишь цвета, голоса, какие-то смутные образы — нечленораздельное мычание косноязычной памяти. А может, это расщелины, через которые, если долго копать, можно добраться до глубин нашего детского восприятия. Вот о чем я думал, проснувшись, в то утро. Это была попытка убаюкать самого себя, создать иллюзию, будто время замерло, лишнее мгновение задержаться на краю просыпающегося сознания; еще немного побыть на рубеже этого дня, который предстояло прожить.

Я собирался поехать навестить маму, но прежде хотел еще раз заглянуть в дом престарелых — на всякий случай. Я понимал, что раз директриса не позвонила отцу, значит, ей нечего нам сообщить. Все замерло на мертвой точке. Приехав, я смог убедиться в этом воочию: лицо директрисы воплощало ту самую мертвую точку. Дама заявила, что не спала всю ночь и что наша ситуация ее крайне удручает. Она связалась по телефону со своими коллегами, директорами других заведений, и те подтвердили, что и у них случались подобные происшествия. Но всякий раз речь шла о дряхлых стариках, совсем выживших из ума. Случай с моей бабушкой относился к разряду исключительных. Директриса предложила мне кофе, или чаю, или чего я сам пожелаю, но я решил не задерживаться. Я не мог понять, насколько она искренна. Мне казалось, она изображает волнение, чтобы от нее отвязались. Что-то неизменно раздражало меня в этой твари — теперь, задним числом, я могу с уверенностью сказать, что это была самая настоящая тварь, — она старалась перевести стрелки на себя, выставить себя главной пострадавшей. Я пришел к ней сам не свой от страха за бабушку, а она разыграла спектакль, от которого мне сделалось совсем тошно. Точно это я должен ее успокаивать, повторять, что все уладится, все будет хорошо. Она не имела права так себя вести. В гробу я видал ее кофе с чаем, я хотел одного: чтобы она нашла мою бабушку.

Я поскорей убрался из этого ужасного заведения, клянясь себе, что ноги моей больше там не будет. Я бродил по улицам наугад, как и накануне. И когда я уже решил, что все бесполезно, произошло нечто очень важное. Так оно всегда и бывает. Я оказался около парикмахерской, куда часто захаживала бабушка. Почему же я до сих пор сюда не заглянул? Парикмахерша должна хорошо знать свою постоянную клиентку. Известно, что парикмахерам люди много чего рассказывают. Кстати, это касается и косметологов, и массажистов — всех, кто оказывает такого рода услуги. Ведь человек сидит или лежит в полном бездействии; это обычно располагает к откровенности. Парикмахерская оказалась совсем крошечной, она выживала лишь благодаря соседству с домом престарелых. Хозяйку, кажется, звали Марилин — по правде говоря, точно не помню, но положим, ее звали Марилин. Она сидела на диване и листала журнал. Увидев меня, она воскликнула:

— О, сколько работы!

— М-м… нет, мадам, я пришел не стричься. Я по поводу бабушки.

— Жаль, у вас есть над чем поработать.

Я взглянул на себя в зеркало. Выходя из дому, я забыл причесаться, к тому же мои волосы — весьма неподатливая растительность.

— И где же ваша бабушка?

— В том-то все и дело, что я не знаю.

— И как же я буду ее причесывать, если вы не знаете, где она?

— Простите… Я плохо объяснил… Дело в том, что моя бабушка пропала, но она часто заходила к вам… Вот я и подумал… может быть, вы знаете, где она?

— А как ее зовут?

Я назвал бабушкино имя, но парикмахерше оно ничего не говорило. Я начал описывать бабушку, вспомнил все ее внешние приметы. Безрезультатно. Она смутно что-то припоминала, но не более того. Тогда я достал из сумки вчерашнее объявление. Дама взглянула на фотографию, и последние сомнения рассеялись: она ее не знала.

— Вы в этом уверены?

— Да… Но вы же сами понимаете, здесь бывает столько народу… Погодите… Дайте-ка еще посмотрю… Вы знаете, я вспомнила… она, кажется, действительно заглянула ко мне один раз, но это было несколько месяцев назад… Очень милая дама…

— Несколько месяцев назад? И все?

— Ну да, больше я ее не видела.

— Неужели она больше к вам не ходила? Вы уверены?

— Ну конечно… Я, разумеется, устаю, но в маразм еще не впала. Я помню людей, которых причесываю.

— Это точно?

— Мне вам что, по-китайски повторить?

— …

Повисла пауза, и тут из задней комнаты донесся легких шорох, как будто кто-то ненароком выдал свое присутствие. Я вскинулся:

— Там кто-то есть?

— Да… моя дочка.

— Ваша дочка? Она там, за занавеской?

— Ну да… Он там играет.

— Играет?

— Послушайте, молодой человек, я что-то вас не понимаю…

— Можно мне взглянуть?

— Что?

— Заглянуть за занавеску. Мне очень нужно заглянуть за занавеску.

— Да вы с ума сошли!

— Я вас очень прошу.

— Пожалуйста, уходите.

— Ну пожалуйста!

— Я прошу вас уйти!

Она посмотрела мне прямо в глаза. Я, конечно, производил странное впечатление, но вряд ли был страшен. Мне кажется, она поняла, что у меня нет никакой задней мысли, и наконец согласилась:

— Ну хорошо.

Я шагнул к занавеске: я уже не сомневался, что все это время бабушка пряталась в парикмахерской. Видя мое смятение и отчаяние, парикмахерша уступила. Она вяло посопротивлялась, но потом решила положить конец этой комедии, которая перестала быть смешной. Я шагнул к занавеске и очень медленно стал ее отодвигать…

За занавеской оказалась маленькая девочка: она сидела на полу и играла с куклой. Я повернулся и, ни слова не говоря, вышел на улицу. На миг я действительно поверил, что бабушка там. Я ждал, что вот сейчас отдерну занавеску и увижу ее — но как же нелепа оказалась моя надежда. Что ей было делать в задней комнате какой-то убогой парикмахерской? Какой я идиот!

Я отправился к родителям. И всю дорогу в поезде ругал себя за дурацкое поведение. Но, приехав и увидев отца, вдруг все понял.

Это случилось буквально на днях. Входит ко мне в парикмахерскую парень, а сам аж весь дрожит. «Вам, — говорит, — может это показаться странным, но не остались ли у вас волосы той девушки, которую вы только что стригли?.. Это моя невеста… Я обожаю ее волосы… Невозможно, чтобы они так вот просто валялись на полу… Если вы их еще не выбросили, отдайте мне…»