Игорь Шнайдерман - Жиденок

Когда в начале второго куплета квадратные солисты Стариков и Тихонравов задушевными тенорками пропели о солдатских снах, в глазах у Валентина Фёдоровича появилась поволока, и он крепко о чём-то задумался. Одновременно туловище его подалось вперёд, а руки плавно ушли вниз. Движения их стали похожи на взмахи лыжника, выезжающего на лыжню. Жесты были настолько недвусмысленными, что хористам стало ясно, что в воображении Валентина Фёдоровича проходят все бывшие, настоящие и будущие женщины, которым он симпатизировал.

Когда два очень немолодых вокалиста напомнили девушкам о скорых свиданиях и предупредили, чтобы те не ходили в кино с другими, Пустовалов «вышел на дистанцию». Теперь движения его рук не вызывали сомнений ни у кого. Он дирижировал ожесточённо и эротично. Хор подхватил:

— Только две, только две зимы-ы,Только две, только две весны-ы,Ты в кино, ты в кино с другими не ходи!

Валентин Фёдорович «дирижировал» всё активней и всё конкретней; он так махал руками, что нам казалось, будто это мы, а зрительницам женского пола — что это их.

Пели мы всё громче, а старшина ансамбля тромбонист Боднар готовился к своему соло: он должен был проиграть тему и подготовить почву для мощной коды.

Настроение начальника ансамбля передалось даже строгому старшине. Боднар так виртуозно сыграл первую музыкальную фразу, что вдохновение его перешло все границы: с невероятной силой дунул он в мундштук и резко отправил вперёд гнутую медную кулису. Кулиса слетела с тромбона и полетела в зрительный зал.

Зрители замерли.

Хористы и оркестранты попытались исправить положение. Одни открыли рты для того, чтобы петь, другие — для того, чтобы дуть. Но и у первых и у вторых вместо музыки вырвался немузыкальный, икающий смех. И чем больше мы пытались удержаться, тем громче смеялись.

Публика подхватила нашу бациллу и стала хохотать ещё более несдержанно.

Постепенно весь зал слился в громком хохоте, а два местных хулигана, выпучив глаза, дули в две дырки кулисы.

Это была кода!

— Я два месяца, как отчалил, и уже в непонятке! А на зоне хавку дают, тряпки, дохать есть где, кореша… Бл…дь буду, залеплю скок, погужуюсь, потом погорю по малому и — домой, на кичу…

Вот ведь какая штука: всего два года службы в армии, и в результате — сдвиг в сознании, масса воспоминаний и море исписанных страниц. Армия похожа на тюрьму: те же нары, тот же подневольный труд, та же жизнь по расписанию и та же отсидка от звонка до звонка.

С надеждой на неминуемое счастье ты ждёшь демобилизации; словно потному и пыльному отпускнику, тебе не терпится поскорее плюхнуться в это прохладное бесконечное море, именуемое «свободой», но, оказавшись на «гражданке», ты вдруг начинаешь хотеть обратно, туда, где не нужно думать, где не нужно решать, выбирать, туда, где остались твои надежды.

Незабвенный друг Якуб Вайсберг на заре нашей дружбы предостерегал меня такими словами:

— Вон видишь — капитан в малиновой фуражке? Он — особист. Подъезжать к тебе будет, как к любимой девушке. Не будь шлемазлом: не пускай его к себе в душу и ничего ему не рассказывай. Это первое. Теперь второе: ты уже знаешь, кто у вас в роте стучит? Нет? Я так и думал. Ну, так я тебе скажу: первый же, кто не будет тебя шугать и полезет в друзья-товарищи — стукач.

Я крепко-накрепко усвоил заветы старослужащего еврея и следовал им неукоснительно.

Капитан-особист действительно обхаживал меня, как мучимый приступами вины отец — своего внебрачного ребёнка. Он всегда возникал в самых неподходящих местах и с самыми непредсказуемыми расспросами. Я изо всех сил старался держать дистанцию и на любой его вопрос обычно отвечал:

— Всё нормально.

В роте я вёл себя сдержанно, не рассказывал политических анекдотов и ни с кем не делился своими мыслями и чувствами.

Однако мысли и чувства всё же были. Мысли и чувства всё же бродили, распирали меня и просились наружу.

Тогда я завёл себе маленький блокнотик. Я спросил его:

— Ты умеешь хранить тайны?

Блокнотик промолчал, и я тут же излил ему первую порцию своих душевных переживаний.

За два года я исписал его от корки и до корки.

Любовь перемежалась там с политикой, алкоголик-замполит майор Ященко легко уживался с генсеком Брежневым, заметки о дедовщине соседствовали с мыслями об антисемитизме, а мои потаённые терзания с тупым максимализмом спорили с действительностью.

Вместе с последней точкой на корочке блокнота пришёл первый соблазн посвятить кого-то близкого и надёжного в его сокровенные записи.

С мазохистской дотошностью следуя предостережениям Якуба Максовича, я обошёл стороной всех, с кем делил в роте пайку хлеба и миску «сухой» картошки. В свою тайну я посвятил лишь баяниста Ансамбля Сашу Масякина по прозвищу Канистра и дезинфектора гарнизонной санчасти — дзюдоиста и добряка — Лёшу Хренова. Происходило это в разное время и в разных местах, но и музыкант, и спортсмен слушали мои излияния с одинаково влажными глазами, одинаково обхватив руками головы и одинаково подытожив весь этот неконтролируемый поток сознания:

— Всё против нас. Господи, в какой стране мы живём!

Только тогда я успокоился, спрятал блокнотик в надёжном месте и купил себе новый.

Первого октября я проснулся за час до подъёма. Меня разбудил мой собственный хохот. Я накрыл лицо подушкой, чтобы не разбудить соседей по кубрику, но подушка не помогла.

Под утро первого октября мне приснился дурацкий сон.

Снюсь это себе я, до пояса раздетый и сидящий в таком неподобающем виде в Ленинской комнате.

За моей спиной, облачённый в солдатское нижнее бельё и кирзовые сапоги, сидит начальник штаба полигона генерал-майор Грабовский. Боевой генерал, вооружённый иголкой и разноцветными чернилами, выкалывает на моей спине огромную татуировку. Я не вижу её, но почему-то знаю, что состоит она из батальных сцен, в которых я езжу на танке, прыгаю с парашютом, беру «языка» во вражеском тылу, катапультируюсь со сверхзвукового самолёта, словом, совершаю разнообразные героические подвиги.

Я поворачиваю голову назад, мы с генералом встречаемся глазами, и смущенный начштаба начинает часто моргать и заискивающе улыбаться. Мне становится неприятно, и я увожу взгляд в сторону.

И тут же замечаю начальника политотдела генерал-лейтенанта Борзых, стоящего с утюгом в руках у гладильной доски. Главный идеолог города Приозёрска раскладывает на доске мои парадные брюки, набирает в рот воду, с пукающим звуком разбрызгивает её, плюёт на утюг и начинает глажку.

Я опять отворачиваюсь и прямо по курсу вижу фигуру третьего генерала — командира полигона генерал-полковника Сергиенко. Седой командир сидит в таких же, как и его коллеги, солдатских кальсонах, и пришивает погон к моему кителю. От натуги он высунул язык, а изо рта у него свисает нитка.

Вероятно, почувствовав мой взгляд, он пугается, делает резкое движение, колет себя иголкой в мизинец и автоматически засовывает палец в рот.

И тут я вскакиваю и ору мерзким командным голосом:

— Сорок уколов против бешенства!

Испуганный генерал становится по стойке «смирно», «ест» меня глазами и чётко по-солдатски отвечает:

— Благодарю, товарищ рядовой! Вы фактически спасли мне жизнь!

Я командую:

— Вольно, салага! — и выхожу в коридор.

И что же я там вижу? Я вижу мой собственный, огромных размеров, портрет, и рядом с ним золотую тиснёную надпись:

«Увольняется в запасЛучший воин среди нас!»

Я, конечно, сначала обалдеваю, но постепенно прихожу в себя, расплываюсь в улыбке и с любовью вглядываюсь в знакомые черты.

Затем в моих сновидениях происходит временной сдвиг, и медленно начинает проявляться следующая картинка.

Туалет. Я отхожу от писсуара, застёгивая на ходу ширинку. Прямо на меня движется, — кто бы вы думали? Министр обороны СССР Маршал Советского Союза Устинов. Как родному, протягивает мне Дмитрий Фёдорович руку, а я, наоборот, прячу свою за спину и обращаюсь к нему с такими словами:

— Я вас, конечно, уважаю, но руки не подам. Но не в том смысле, что вы подумали, а просто не помыл её после туалета.

Дмитрий Фёдорович, мотыляя головой из стороны в сторону, хватает мою нечистую ладошку, долго её трясёт и приговаривает:

— Это даже лучше, товарищ рядовой! Это такая честь, такая великая честь для старого солдата! После вашего рукопожатия я, может, и свою руку мыть не буду, долго не буду мыть! Как говорится, руки не поднимутся!

После этого эпизода в моём сне опять возникают помехи, а когда они рассеиваются, я оказываюсь стоящим на трибуне в центре нашего гарнизонного плаца. Слева и справа от меня выстроен почётный караул, состоящий сплошь из генералов и адмиралов.