Лолита Пий - Хелл

Глава 11

Меня зовут Андреа, я живу в Шестнадцатом округе.

Я почти счастлив.

Кажется, у меня есть все: я Молод, Красив, Богат, все должны мечтать, чтобы оказаться на моем месте.

Или почти все.

Я Молод, Красив, Богат и здравомыслящ.

И эта последняя деталь все губит.

Моя жизнь — это роскошь, спокойствие и наслаждение, у меня апартаменты за шесть миллионов, машина мечты (вашей мечты, естественно) и барахла, как у Мадонны, у меня есть картины известных мастеров, две тысячи компакт-дисков и один из них платиновый, я занимаюсь спортом в «Ритце», я никогда не ужинаю дома. Мне двадцать два года.

Я живу на авеню Фош, в квартирке в двести квадратных метров с паркетом, лепными потолками, каминами и очень красивой горничной, на стенах у меня полотна вышеупомянутых мастеров и еще рисунок Энди Уорхола[21], его я сам купил на аукционе, и еще гениальная живопись проклятых художников[22]. Под потолками у меня хрустальные люстры, единственное, что уцелело от нашего тосканского дворца, которым моя семья владела четыреста лет.

В своих апартаментах я сломал несколько стен, и получилась огромная комната, где там и тут, словно бы случайно, расположились рояль, столовая фирмы «Кнолль», телик фирмы «Бэнг и Олуфсен», несколько диванов, кресел, низкие столики из салона «У Конрада» с пепельницами из салона «У Коллет». В другой комнате — кровать в стиле Людовика XVI, фотография ночного Нью-Йорка и джакузи целиком из стекла.

Я раскатываю на «Порше-СТ3» с номером 75ONLV75, обувь делаю на заказ у Берлути, ношу джинсы только от кутюрье или костюмы за двадцать пять тысяч, и зимой, и летом не выхожу из дома без моих «Рей Бэн»[23] семидесятых годов, волосы у меня всегда немного встрепаны. По натуре я художник, и мое произведение — Я сам.

Моя персона, мои апартаменты, моя машина, мой образ жизни, моя внешность — все исключительное, я ничего не делаю как другие или же делаю лучше.

Каждый день я просыпаюсь в полдень, сажусь в свой «порше» и еду завтракать в одно из тех мест, которых вы не знаете, после иду в «Ритц» поплавать или отправляюсь по бутикам, или на какой-нибудь аукцион, или в офис моего отца, потом возвращаюсь домой почитать, а вечером снова выхожу.

Я выхожу «в свет» каждый вечер, это моя единственная слабость. Уже лет восемь я не могу оставаться по вечерам дома. Как и все, в свое время я начал с «Планша», о котором сохранил самые нежные воспоминания, потому что именно туда я приходил в своих первых костюмах от Дольче и Габбаны. Мне было четырнадцать лет, когда я открыл для себя то, что, как я тогда думал, и есть знаменитые ночи Парижа: Жильбер Монтанье в локонах, «весь Париж» в рубашках от Ральфа Лорана, виски и головокружительные танцовщицы, наш «Клуб пресыщенных детей», потрясающие вечера на тему вроде: «целовать-не-целовать-во-время-конкурса-галстуков-когда-идет-снег-а бар-открыт-распределение-каскеток-от-Жака-Даниеля-и-ветровок-от-Кутти-Сарка», — короче, наше вам с кисточкой! Я воображал, будто я Тони Монтана, когда — сам от горшка два вершка! — с огромной отцовской сигарой во рту, вывернув карманы, платил за бутылку вина. Я «валцело» хорошеньких маленьких испуганных кисок из добропорядочных семей — да, в те времена мы вместо «целовал», «закадрил», «влепил поцелуй», «залапал» и тому подобного, переставив слоги в слове «целовал», говорили «валцело», это был наш неологизм, и — еще хуже! — мы его спрягали, так вот, я «валцелил» многих маленьких Маш (Мари-Шарлотт), маленьких Анн-Се (Анн-Сесиль), маленьких Прис (Присцилла), маленьких дурочек, которые после десяти минут болтовни со мной шли в общий сортир ласкать меня, а потом лили горючие слезы, потому что я больше не нуждался в них, а они были в меня влюблены.

Но пришло время, и мне надоели свеженькие девочки, надоело слушать глупые французские песенки и, главное, надоел хозяин «Планша», который надумал выгравировать мое имя на позолоченной пластинке и прикрепить ее у входа среди таких же табличек с именами почетных посетителей заведения, и все это из-за частички «ди» перед моей фамилией. Я сказал себе, что заведение, где хозяин сумасшедший, не может быть достойным, и распрощался с ним.

К тому же мои друзья и я сам повзрослели. Мы достигли совершеннолетия. Мы сочли, что нам уже не пристало тратить время в заведении, где в середине июня уже пусто, потому что его завсегдатаи сдают экзамены.

Мы стали слишком стары для «Клуба» и наконец пришли к выводу, что это место, где мы чувствовали себя как рыба в воде, отныне не представляет для нас ни малейшего интереса… Аквариум опустел, а мы доросли до уровня настоящих кафе и баров, там мы почувствовали себя взрослыми. Взрослыми? Да на нас смотрели как на забавных зверушек! Наш юный возраст удивлял, наша наглость удивляла еще больше, но деньги открывают все двери, и теперь в этих заведениях, претендующих на то, что они для избранной публики, мы сокрушаем женщин полусвета. А кого там только нет, настоящий римейк «Человеческой комедии»: чиновники middle class[24], которые живут на сорока квадратных метрах и, лишь бы показать себя, спускают свое жалованье на бутылки, приодетые секретарши и косметички, большие любительницы спрея, мстительные жители предместий, вытащенные из невежества с помощью огромного количества отвратительных шлягеров в стиле вымученного французского рэпа, который загрязняет волны и золотые диски, можно подумать, мы об этом мечтаем, спасибо фирме «Барклай и Полиграм». Для них — повышение социального положения, для нас — приобщение к дурному вкусу. Мы наслаждаемся нашими VIP-лимузинами, звучными и полновесными родовыми именами, а ведь мы составляем всего ничтожную долю процента, мы те, кто заставляет плеваться пятидесятилетних домашних хозяек, они по вечерам читают «Капитал», а мы жиреем, мы лопаемся от достатка, водка и чувство превосходства кружат нам головы, мы властители мира, ну, просто реклама спортивного автомобиля «спрайт».

В массе людей нас ничтожная доля, но мы чувствуем себя многочисленной кастой и знать не знаем, что там происходит внизу. В тот час, когда вы встаете, чтобы идти вкалывать, мы, пьяные и безмятежные, только ложимся спать, спустив за одну ночь столько, сколько вы тратите на питание за неделю, больше, чем вы платите за квартиру, даже больше вашего жалованья. И самое скверное то, что это нормально, и завтра мы будем делать то же самое, и послезавтра тоже, и так каждый день, пока не подохнем.

Вас это возмущает? Тем лучше, для того мы и стараемся.

Я молодой подонок, мерзкий молодой подонок, который плюет на ваше возмущение с высоты своих двадцати двух лет и своих миллионов. Мое кредо? Послать к черту мир! Понятно?

Ведь послать к черту мир — это выход, панацея от скуки. Вывести из себя, послать к черту, возмутить лицемеров, морально опустившихся, нетерпимых, без оснований претенциозных, соседей, буржуа, скупердяев, фантазеров, безнадежных посредственностей, тех, кто покупает большие машины в кредит, тех, кто разглагольствует о политике, тех, кто обзывает девушек шлюхами, потому что не поимел их, кто критикует книги, не прочтя, тех, кто проповедует только в своей церкви, тех, кто размахивает пачкой тысячефранковых купюр перед официантами, тех, кто не любит полицейских, о других я уже не говорю.

У меня есть два безошибочных орудия, чтобы развивать свое искусство жить: первое — мое несомненное физическое, интеллектуальное, финансовое и социальное превосходство, ими я с первого раза сокрушаю противника, они делают меня неуязвимым при любой атаке, а второе — мне на все наплевать и я ничего не стыжусь.

Вы считаете это мальчишеством? У меня другое мнение.

Я плюю на мир, потому что ненавижу его.

Я ненавижу его за то, что он не такой, каким я хотел бы его видеть. Я идеалист, я дорожу вышедшими из употребления ценностями, я чту мужество, самоотверженность, благородство. Моя жизнь — поиск чего-то, чего больше нет, мои предки были героями, а я всего-навсего сын своего отца. Бунтовщик без причины, я подохну или в аварии своего «порше», или от передозировки, тогда как хотел бы умереть в сражении.

В каком сражении? В мире, где Бог — это Социальный Успех, в мире, в котором спасают только в кино?

Тщетно ищу я в каждом хоть крупицу поэзии, воодушевления в споре, идеалов, если не мыслей, но люди проходят мимо, они торопятся, плохо одетые, с потухшим взором, в котором лишь одни заботы.

Я ничего не могу сделать для них. Я ничего не могу ни для кого.

Я свел с ума всех девочек Парижа, три четверти из них потому, что я на них даже не взглянул, а для остальных, тех, которые привлекли мое внимание потому, что они были красивые или дерзкие, или тех, кого называют недотрогами, это оборачивалось несчастьем.