Дон Делилло - Имена

Страх перед морем и тем, что приходит с моря, легко поддается выражению. Иное дело другой страх, который трудно назвать, — боязнь того, что прячется за спиной, ужас, вселяемый молчаливым присутствием острова.

Мы сидели в гостиной с косым потолком, на низких плетеных стульях. Кэтрин заварила чай.

— Я спрашивала у людей в ресторане. Они говорят, молотком.

— А я бы подумал, что застрелили. Драка фермеров за землю. Из дробовика или из винтовки.

— Он был не фермер, — сказала она, — и вообще не из этого поселка. Его дом на другом конце острова. Слабоумный старик. Жил со своей замужней племянницей и ее детьми.

— Мы с Тэпом были в тех краях в мой первый приезд. Я еще взял у Оуэна мотороллер, помнишь? Ты нам тогда всыпала.

— Бессмысленным убийствам положено совершаться в нью-йоркской подземке. У меня весь день душа не на месте.

— А где те пещерные обитатели?

— Я тоже о них подумала. Оуэн говорит, ушли.

— Где Оуэн?

— На раскопках.

— Плавает над затонувшими руинами. Таким он мне видится. Пожилой дельфин.

— Сегодня вернулся хранитель, — сказала она. — Он ездил с кем-то на Крит.

— Чем он занимается?

— Хранит находки. Собирает их по кусочкам.

— Какие еще находки? — спросил я.

— Слушай, у нас серьезная работа. Я знаю твое отношение. По-твоему, я фанатичка.

— Оуэн тоже считает ее серьезной?

— Оуэн в другом мире. Этот для него — пройденный этап. Тем не менее, мы работаем не зря. Что-то находим. Это нам о чем-то говорит. Ну ладно, у нас нехватка денег. Нет больше фотографов, геологов, зарисовщиков. Но мы находим вещи, делаем выводы. Эти раскопки планировались отчасти как полевая практика. Учебное мероприятие. И мы учимся — те, кто остался.

— И что дальше?

— Почему что-то должно быть дальше?

— Мои приятели, Мейтленды, замечательно спорят. Нам бы так. Никогда не повышают тона. Я только теперь заметил, что они не переставали спорить с самого момента нашего знакомства. Все убрано в подтекст. У них разработана филигранная техника этого дела.

— Просто так никто не роет, — сказала она.

Церковные колокола, закрытые ставни. Она посмотрела на меня в сумерках, изучая что-то, чего, возможно, не видела уже долгое время. Я хотел спровоцировать ее, заставить спросить саму. Вошел Тэп со своим другом Радживом, сыном замначальника раскопок, мы поздоровались. Ребята хотели показать мне что-то на улице; когда я обернулся на пороге, выходя из дому, она наливала себе вторую чашку, наклонившись к скамейке с чайными принадлежностями, и я с надеждой подумал, что минуту назад мы все-таки не превратились в себя прежних. Маленькие островные льготы и привилегии не могли истощиться так скоро. Помогая зарождаться чему-то новому. Когда минует первый шок после разъезда, наступает более глубокая эра, понемногу берет свое язык любви и признания — по крайней мере, в теории, в фольклоре. Греческий ритуал. Как удачно, что у нее ребенок мужского пола: есть кого беззаветно любить.

Колокольный звон стих. Тэп с Радживом повели меня по дорожке в верхнюю часть поселка. Слепящие, словно вырезанные из бумаги, цветы и двери. Занавески, колышущиеся на ветру. Дети показали мне собаку на трех ногах и замерли в ожидании моей реакции. Бесформенная женщина в черном, с лицом будто из красной глины, в черном платке, сидела на крылечке дома под нами и лущила горох. Воздух наэлектризовался их нетерпением. Я сказал им, что в каждом поселке есть своя собака на трех ногах.

Из темноты вынырнул Оуэн Брейдмас: он размашисто зашагал вверх к дому, нагибаясь вперед на крутой лесенке. У него была бутылка вина, и он отсалютовал ею, увидев меня в окне. Мы с Кэтрин вышли и стали смотреть, как он поднимается к нам, шагая через ступеньку.

Меня посетило прозрение. Перед нами человек, который всегда шагает через ступеньку. Что это объясняло — об этом я не имел ни малейшего понятия.

Пару минут они провели вдвоем в кухне, обсуждая раскопки. Я откупорил вино, поднес к свечам спичку, и вскоре мы уселись пить на колеблемом ветром свету.

— Они ушли. Определенно. Я был там. От них остался мусор, всякая мелочь.

— Когда убили этого старика? — спросил я.

— Не знаю, Джеймс. Я даже ни разу не был в том поселке. У меня нет никаких конфиденциальных сведений. Все только слухи.

— Когда его нашли, он был мертв уже двадцать четыре часа, — сказала Кэтрин. — Примерно. Кто-то приезжал с Сироса. Полицейский префект — так, по-моему, он называется, — ну и судмедэксперт, наверное. Он был не фермер и не пастух.

— Когда они ушли, Оуэн?

— Это мне неизвестно. Я пошел туда просто поговорить. Из любопытства. Не имею никакой особой информации.

— Бессмысленное убийство.

— Слабоумный старик, — произнес я. — Как он попал туда с другого конца острова?

— Пришел, — сказала она. — Так считают люди в ресторане. Это возможно, если знать тропинки. Хотя и трудно. Предполагают, что он заблудился. Побрел в горы. И прибрел в этот поселок. Он часто терялся.

— И уходил так далеко?

— Не знаю.

— А что думаете вы, Оуэн?

— Я встречался с ними только однажды, в тот раз. Вернулся, потому что их, по-моему, очень заинтриговало то, о чем я им рассказывал. Опасности в новом походе я не видел, и мне хотелось побольше из них вытянуть. Они явно были настроены говорить только по-гречески, что было минусом, но не слишком серьезным. Впрочем, они вряд ли имели намерение сообщать мне, кто они такие и что там делают, на каком бы то ни было языке.

Зато он хотел кое-что рассказать им. Любопытный факт, всплывший в памяти обрывок. Он подумал, что это заинтересует их как ревностных поклонников алфавита, или кто они там, а во время той первой встречи он как-то не сообразил об этом упомянуть.

Когда он ездил в Каср-Халлабат смотреть надписи, он отправился по дороге из Зарки в Азрак, уйдя на север от Аммана и свернув на восток в пустыню. Крепость, конечно, была разрушена, повсюду валялись высеченные из базальта глыбы. С латинскими, греческими, набатейскими надписями. Греческие камни были совершенно перепутаны. Даже те, что еще не свалились, стояли вверх ногами или были замазаны алебастром. Все это натворили Омейяды, которые использовали камни, не обращая внимания на то, что на них написано. Они перестраивали византийское укрепление, в свою очередь перестроенное после римского, и так далее, и им нужен был строительный материал, а не эдикты на греческом языке.

Ну ладно. Чудесное место, где можно с удовольствием побродить, полное сюрпризов, огромный кроссворд для специалиста по древнему миру. И все это — крепость, камни, надписи — расположено посередине между Заркой и Азраком. Оуэн, с его склонностью замечать такие вещи, сразу же сообразил, что эти названия являются взаимными анаграммами. Вот о чем он хотел сказать людям с холмов. Как странно, хотел он сказать, что место, которое он искал, эти красноречивые, латаные-перелатаные руины находятся между ориентирами-близнецами — населенными пунктами, чьи имена состоят из одного и того же набора букв, только в разном порядке. И ведь именно это — перестановка, реорганизация — происходило в Каср-Халлабате. Археологи и рабочие пытались собрать глыбы в нужном порядке.

Маленькая бесконечность сознания — вот как он это назвал.

Я пошел в дом за фруктами. С вазой в руке я остановился на пороге комнаты Тэпа и заглянул внутрь. Он лежал головой ко мне, пуская пузыри во сне — звук, похожий на торопливые поцелуи. Я глянул на бумаги, которыми был завален самодельный письменный стол, вогнанная в нишу доска, но было слишком темно, чтобы разобрать паутину его старательных каракулей.

На веранде мы немного поговорили о его опусе. Оказалось, несколько дней назад Оуэн обнаружил-таки, что стержнем романа стало его собственное детство. Он не знал, радоваться ему или огорчаться.

— Он мог бы найти сколько угодно тем получше. Но мне, конечно, приятно, что я пробудил интерес. Впрочем, не думаю, что я хотел бы увидеть результат.

— Почему? — спросил я.

Он помедлил, размышляя.

— Не забывайте, — сказала Кэтрин, — эта якобы документальная проза на самом деле вымысел. Люди настоящие, а их слова выдуманные. Мальчик пытается понять, как устроено современное сознание. Давайте уважать его за это.

— Вы сказали, он изменил мое имя.

— Это я ему велела.

— Будь я писателем, — сказал Оуэн, — до чего приятно было бы мне услышать, что роман мертв. Какая свобода — работать на полях, вне главной оси. Быть этаким литературным упырем. Чудесно.

— Вы когда-нибудь пробовали писать? — спросила она.

— Никогда. Одно время думал, как здорово было бы стать поэтом. Это было давным-давно, я был очень молод и считал, что поэты — изящные бледные юноши, которых постоянно слегка лихорадит.