Франсуаза Саган - Неясный профиль
Ужин показался мне бесконечным. В гостиной я подошла к окну, вдохнула холодный и колючий ночной ветер, одиноко странствовавший по городу; он летел над спящими, толкал полуночных прохожих и навевал грезы о зеленых лугах всем этим людям, оцепеневшим от сна или алкоголя. А для меня, в этой неизменной гостиной со всеми ее надоевшими кривляками, этот ветер, свирепый и вечный, прилетевший откуда-то из просторов Вселенной, был единственным другом и единственным доказательством моего существования. И когда ветер успокоился и волосы снова упали мне на лоб, мне показалось, что и сердце мое тоже стремительно падает и что я сейчас умру. Умереть, почему бы и нет? Я стала жить, потому что тридцать лет назад мужчина и женщина полюбили друг друга. Почему же теперь, через тридцать лет, не решиться умереть одинокой женщине – в данном случае мне, – потому что она никого не любит и поэтому не желает дать жизнь новому пришельцу? Самые простые выводы, основанные на примитивной логике, часто самые лучшие. Достаточно посмотреть, до какого разложения дошло общество, затопленное полунаукой, полуморалью и полуразумом. А если вдуматься, если вслушаться, этот вечер доносит тысячи тревожных, испуганных, отчаявшихся голосов, далеких и близких, голосов живых, но из-за многочисленности и монотонности заледеневших и ставших безмолвными, как огромный полый айсберг или как иной референдум. Вот так, где-то далеко блуждали мои мысли, но все проходило без потерь: я вовремя улыбалась на какую-нибудь реплику, вовремя благодарила за поднесенную зажигалку, иногда вставляла слово, ничего не значащее, но уместное. Я чувствовала, как далека от них. Но, увы, не выше их. И моя отчужденность заставляла меня сомневаться скорее в своем представлении об этих людях, чем в них самих. Во имя кого или чего их осуждать? И хотя в тот вечер я чувствовала, что мне надо немедленно бежать от этих людей, оставить их, однако объяснить, почему, я не могла; если это было чем-то вроде морального удушья, то они были повинны в этом не более, чем я сама. Я ничего не понимала, что правда, то правда, в их иерархии, в их успехах и поражениях, но у меня и не было никакого желания понять. Мне надо было вырваться, отбиться, как говорят регбисты. Этот термин был здесь очень кстати: всю мою юность я играла на переднем крае, с Аланом держала упорную защиту, а теперь у меня сдало сердце и я выхожу из игры. Я покидаю зеленое, чуть желтеющее поле, покидаю игру без судей и без правил, которая была когда-то моей. Я одна, и я ничто.
Юлиус прервал эти отвлеченные размышления. Он стоял рядом и был мрачен.
– Ужин показался вам слишком длинным, не так ли? Вы рассеянны.
– Я дышала ночным воздухом. Я это очень люблю.
– Интересно, почему.
Он казался таким враждебным, что я удивилась.
– Ночью кажется, что ветер прилетел с полей, что он летел над свежей землей, деревьями, северными пляжами… Это придает силы…
– Он летел над землей, забитой тысячами трупов, над деревьями, которые ими питаются, над гниющей планетой, над пляжами, загрязненными грязным морем… Ну как, это вам тоже придает силы?
Я в изумлении поглядела на него. Я знала, что в нем нет ни намека на лиризм, однако если бы попыталась представить что-нибудь в его духе, лиризм вышел бы самый классический: ледники, эдельвейсы, чистота природы. Болезненное мироощущение было для меня несовместимо с энергичным характером дельца. Решительно, моя система представлений слишком стереотипна и проста. Он смотрел на меня, улыбаясь:
– Говорю вам, планета больна. И эта гостиная, которую вы презираете, не более чем маленький нарыв на фоне всеобщего распада. Один из самых маленьких, уверяю вас.
– Вам весело, – пробормотала я, несколько удивленная.
– Нет, – сказал он, – мне совсем не весело. Мне никогда не бывает весело.
И ушел, оставив меня на софе. Я смотрела, как он идет через комнату, поблескивая очками и выпрямившись во весь свой маленький рост. В нем не было ничего от того Юлиуса А. Крама, который лежал в темно-синем пиджаке на пляже в Нассау или жаловался на одиночество, утонув в большом гамаке. Нет, здесь, в этой гостиной, стремительный и холодный, презирающий всех и вся так, что мне до него далеко, он внушал страх. Люди, как обычно, чуть отступали, когда он проходил, и теперь я понимала почему.
На следующий день, около пяти часов, мне сообщили, что в вестибюле редакции меня ждут какой-то мужчина и собака. Я побежала туда. Мужчина и собака и правда были там, мужчина стоял против света, вернее, против солнца, перед большой стеклянной дверью и держал на руках щенка. Я подошла к ним и тут же попала в вихрь шерсти и визга. Я прижалась к Луи, и на миг мы представляли собой картину семейной встречи на перроне вокзала. Пес был черно-рыжий с большими лапами, он осыпал меня поцелуями, будто все два месяца с самого рождения только и ждал встречи со мной. Луи улыбался, а мне было так хорошо, такая радость вдруг захлестнула меня, что я и его поцеловала. Пес неистово залаял, и все сотрудники редакции выскочили посмотреть на него. Когда истощился поток комплиментов, вроде и «какой славный, какие большие лапы, он вырастет огромным» и т. д., и пес залез под стол изумленного Дюкро, Луи взял бразды правления в свои руки.
– Ему нужно купить ошейник и поводок. И еще миску и постель. И потом ему нужно выбрать имя. Идемте.
Все это показалось мне и в самом деле куда более неотложным, чем та статья неизвестно о чем, над которой я трудилась с полудня, и мы вышли. Луи держал собаку под мышкой, а меня за руку. По его походке было видно, что в наших интересах следовать за ним. У него был серый «Пежо», в который мы все погрузились. Он положил пса мне на колени и, прежде чем тронуться с места, бросил на меня торжествующий взгляд.
– Ну что, – сказал он, – вы думали, что я не приду? Вы так удивились, когда меня увидели.
На самом деле меня удивило не его появление, а ощущение счастья, которое шевельнулось во мне в тот момент. Когда я увидела его у окна с собакой, у меня возникло странное чувство, будто я обрела семью. Но этого я ему не сказала.
– Нет, я была уверена, что вы придете. Вы не похожи на человека, который бросает слова на ветер.
– Вы большой психолог, – засмеялся он.
Мы проехали несколько улиц, чтобы попасть в выбранный им магазин. Париж был голубой, нежный, воркующий, я была вся в собачьей шерсти, мне было очень хорошо. Мы пустили щенка немного побегать по площади Инвалидов. Он гонялся за голубями, раз десять обмотал поводок вокруг моих ног, в общем, показал нам свою бьющую через край жизненную силу. Мне было то смешно, то страшновато. Что я буду делать с ним целый день? Луи глядел насмешливо. Мои страхи совершенно очевидно забавляли его.
– Так, – сказал он, – вот вам наконец и настоящая ответственность. Вам придется решать за него. Это ново для вас, правда?
Я подозрительно посмотрела на него. Уж не намекает ли он на Юлиуса, на мою вечную роль добычи и вечное желание спастись бегством? Мы отправились домой. Я представила пса консьержке, которая не выразила особого восторга, и мы уселись наконец в моей маленькой гостиной, а пес принялся грызть ковер.
– Что вы должны были делать сегодня вечером? – сказал Луи.
Это прошедшее время встревожило меня. Ведь я действительно должна была идти на закрытый просмотр с Юлиусом и Дидье. Либо мне надо было брать туда собаку, либо оставлять ее дома одну. Луи тотчас отмел этот вариант.
– Если вы оставите его одного, он будет выть, – сказал он. – И я тоже.
– То есть как?
– А так, если вы оставите нас сегодня вечером, он будет ужасно лаять, а я, вместо того чтобы его успокоить, присоединюсь и стану вопить во все горло. Завтра хозяйка выставит вас за дверь.
– У вас есть другое предложение?
– Конечно. Я схожу куплю что-нибудь поесть. Мы откроем окно, потому что на улице тепло, и спокойно поужинаем все втроем, чтобы мы с собакой смогли немного привыкнуть к вашей новой жизни.
Он, наверное, шутил, но вид у него был очень решительный. Я попыталась возразить.
– Надо бы позвонить, – сказала я. – Очень невоспитанно так поступать.
А сама, говоря это, поняла, что и не представляла себе другого вечера, чем тот, который описал он. Должно быть, у меня был растерянный вид, потому что он рассмеялся и встал.
– Конечно, позвоните, а я пойду куплю собачьих консервов на троих.
Он ушел. Мгновение я сидела как оглушенная, потом ко мне подбежал пес, забрался на колени и стал тыкаться мордой мне в волосы, а я минут десять разглядывала его и объясняла ему, какой он замечательный, красивый и умный, как полная маразматичка. Надо было позвонить, пока не вернулся Луи. Я услышала в трубке сухой голосок Юлиуса, и впервые за то время, что мы были знакомы, звук его голоса не успокоил меня, а привел в замешательство.
– Юлиус, я страшно огорчена, но сегодня вечером быть не смогу.
– Вы больны?
– Нет, – сказала я, – у меня собака.
