Питер Абрахамс - Живущие в ночи. Чрезвычайное положение
Нкоси взглянул на нее. Войдя к себе в комнату, она оставила дверь открытой и поспешила к туалетному столику, чтобы прихорошиться. Потом подошла к окну и взглянула на восток, где заря уже разлила по небу яркое многоцветное сияние. Скоро, примерно через час, лучи уверенно коснутся всей земли и возвестят восход самого солнца.
«Как бы я хотела быть здоровой, чистой и доброй — такой, как он! А откуда, собственно, ты знаешь, какой он? Что тебе о нем известно? — И она ответила себе вслух: — Все знаю».
Она почувствовала, как он вошел, хотя ступал он неслышно, словно кошка.
— Пожалуйста, закройте дверь, — попросила она.
— Я возьму чай к себе в комнату, — сказал он по-прежнему сухим официальным тоном.
«Помни, он обижен и огорчен, к тому же он горд».
— Как вам угодно. Но мне хотелось бы, чтобы вы остались.
«Пытается наладить отношения. Нет, просто старается утешить. Но она солгала, скрыла то, что я узнал потом от Найду». И словно в ответ на его мысли, она сказала:
— Я не могла поступить иначе. У нас в организации с этим очень строго. И потом, — «Боже, помоги мне», — я не знала, что для вас это столь важно. После нашей беседы в саду я бы непременно…
«Зачем ты так стараешься?» — подумал он и сказал:
— Ладно.
Он почувствовал, как в нем загорелось физическое влечение к этой женщине, и постарался погасить в себе это влечение. Сейчас не время. Ничего хорошего из этого не выйдет.
«Он знает, что я хочу его ласки», — подумала она а смущении и неловко указала ему на кресло у окна:
— Садитесь, пожалуйста. Простите мне мою нерешительность. Я не знаю, как полагается женщине вести себя в подобных случаях. Я впервые принимаю мужчину у себя в спальне в такой поздний час. Ведь родной брат не идет в счет.
«Забавно! — подумала она. — У меня дрожит живот! Это в моем-то возрасте! Но это действительно так». «Дрожит живот…» Это выражение вошло в семейный обиход со времен далекого детства. Однажды оба ее брата — старший, что сейчас спит в соседней комнате, и младший, насмерть забитый черными погромщиками, подзадоривали ее раздеться и вместе с ними прыгнуть в водоем, и когда Давуд уже отчаялся уговорить ее, он запрокинул свою божественно красивую, точеную голову и заорал: «У нее дрожит живот!», и, изнемогая от смеха, повалился на землю. С тех пор они частенько пользовались этим выражением. Дрожит живот.
— Ответ может быть один — относиться ко всем мужчинам как к братьям.
«У него тоже дрожит живот», — подумала она и успокоилась.
— Но ведь это невозможно…
— И, однако, к этому надо стремиться.
Она подождала, пока он возьмет банкетку, стоявшую у туалетного столика, и сядет возле окна, и только после этого налила ему чаю. Теперь они сидели друг против друга, пили чай и наблюдали, как меняются краски на небосклоне. Она чувствовала, что постепенно успокаивается и на сердце у нее теплеет, как вечером в саду. На сей раз она охотно, хотя и с некоторой долей грусти, погружалась в состояние экстаза.
Ни он, ни она не могли бы сказать, как это случилось, с чего началось. Они пили чай, наблюдали за тем, как, играя красками, занимается на востоке заря, и вдруг очутились в постели. Что произошло непосредственно перед этим и сколько времени продолжалось, ни мужчина, ни женщина не знали…
…Он хотел заглянуть ей в глаза, но она отвернулась, не желая встречаться с ним взглядом и дать ему возможность близко увидеть ее лицо.
Он коснулся ее груди, на удивление твердой и округлой. У женщин ее возраста такой не бывает. Он ласкал Ди, гладил ее спину, упругую шею, пока она не успокоилась и ее отчужденность не прошла. Она снова прижалась к нему всем телом и стала отвечать на его ласки.
«Вот мы и преодолели первый барьер, — думала она, — в следующий раз страсть, вероятно, дойдет до неистовства». И еще она думала: «Боже, как бы я хотела иметь от него детей!» Глаза ее наполнились непрошеными слезами; они катились по щекам, попадали в ухо, капали на подушку. Она старалась сдержать эти беспричинные слезы, но они все лились и лились. Она чувствовала себя виноватой, ее обуревали стыд и боязнь, что она останется в его памяти плаксивой, а потому и глупой женщиной.
— Вспомнила первую любовь? — спросил он осторожно.
— Нет, — коротко ответила она.
— Тогда, значит, вторую?
Она повернулась к нему. Было достаточно светло, и он увидел, что она больше не плачет.
— У меня была только одна любовь, — сказала она уже знакомым ему жестким тоном. — Это довольно мерзкая история.
«Вот оно что», — подумал он и после долгой паузы сказал, будто обращаясь к себе самому:
— В Европе у меня осталась женщина.
— Белая и красивая… — досказала она за него. «Он платит мне тем же», — мелькнула у нее мысль.
— Да, и то и другое верно, — согласился он.
— И, конечно, добрая и образованная.
— Нет. Жадная, эгоистичная, не очень умная и к тому же безнравственная.
— Но вы ее любите, — не унималась она, решив, что должна выяснить все до конца.
— Бессовестная лгунья, для которой нет ничего святого. Чтобы поссорить меня с лучшим другом — ей, видите ли, не нравилась наша дружба, — она соблазнила его, а потом пожаловалась, будто он овладел ею силой. С тех пор мы перестали быть друзьями. Окажись я на его месте, тоже не устоял бы перед нею, но ему не мог простить его слабости.
— И все же вы продолжаете ее любить, — задумчиво повторила она.
— Нет, потому что любовь немыслима без уважения, восхищения, без истинно дружеских чувств.
— Тогда это чисто плотское чувство.
— Да, вначале оно было очень сильно. А потом прошло.
— Зачем вы рассказываете мне все это?
— Чтобы вы знали, что существует кто-то.
— Кого, как вы говорите, вы больше не любите.
— Да.
— И все же вы ее помните, думаете о ней. Почему?
— Потому что десять лет — большой срок. Она стала привычкой.
— И вы вернетесь к своей привычке?
— Да.
— В силу привычки?
— По-видимому, так.
Ди улыбнулась неожиданно весело.
— Я не возражаю, — мягко сказала она. — Нисколечко.
Вдруг она отодвинулась. Он обнял ее за шею и привлек к себе.
— Не надо расстраиваться, — сказал он.
— У вас есть дети? У вас и у вашей привычки?
Оказалось, что нет, и ей сразу стало легче.
— А что, она не хочет?
— Мы (никогда с ней об этом не говорили.
— И даже не думали?
— И не думали.
«Ты никогда не вернешься к этой женщине. Я позабочусь об этом…»
И она заговорила глухим, упавшим голосом:
— Мы встретились, когда я училась на втором курсе Лондонского университета. Он изучал политику и был секретарем Спартаковского клуба. Я впервые увидела и услышала его на диспуте по колониализму между Спартаковским и социалистическим клубами. Я никогда не видела и не слышала ничего подобного — и, конечно же, тотчас влюбилась в него. Он был высокого роста и красив, словно бог, и только благодаря ему Спартаковский клуб одержал победу над своими оппонентами. Я была очень польщена вниманием, которое он проявил ко мне после диспута, и со всей его компанией отправилась на дружескую пирушку. Пришло время закрывать кабачок, и все стали расходиться по домам, а он предложил мне зайти к нему посидеть. Кстати, как только подходила его очередь выставить очередную бутылку, платила за нее я. Потому что в первый раз, когда ему нужно было платить, он пошарил в карманах и, глядя на меня, пожал плечами. Я, разумеется, заплатила. С тех пор так и повелось — всегда и за него и за себя платила только я. Итак, я пошла к нему. Он хотел переспать со мной, и я не противилась. Я стала его любовницей; я оплачивала его счета, убирала комнату, готовила обед и даже не возражала, когда у него появлялась охота разнообразия ради переспать с другой. Видите ли, я была так благодарна, что о«, богоподобный, красноречивый и блестящий, уделяет мне внимание, что, несмотря на мой физический недостаток, я могу быть приятна такому человеку. Я так гордилась этим. К тому же женщина всегда глубоко привязывается к своему первому мужчине, если этот мужчина сумеет ее всколыхнуть. А он сумел меня всколыхнуть.
Наступило длительное молчание. Его нарушил Нкоси:
— Хватит. Ты достаточно рассказала. Воспоминания причиняют тебе боль.
Будто не слыша его слов, она через некоторое время продолжала:
— Придя к нему однажды, я увидела сложенный чемодан… Ему необходимо сто пятьдесят фунтов. Он думал, что я тотчас же выложу деньги. Давуд щедро снабжал меня деньгами, но за четыре месяца моего романа я потратила все свои сбережения, пятьсот с лишним фунтов, и превысила кредит на весь текущий год. Я знала, что без разрешения Давуда банк не выдаст мне ни единого пенни, а телеграфировать брату просто не могла. Он ведь не знал, что я содержу любовника, а у меня еще сохранились остатки гордости. Короче говоря, я заявила, что денег у меня нет. Он решил, что я капризничаю, и попытался подействовать на меня лаской. Он так и не поверил, что я не могу достать деньги. Был уверен, что стоит мне только захотеть, и я непременно их достану. Он даже предложил мне связаться по телефону с братом, жившим в Южной Африке, и все объяснить.
