Маргарет Этвуд - Пенелопиада
— Значит, кровь на твоих руках вопиет к раскаянию? — спросила я. — Фигурально выражаясь, разумеется. Пытаешься расплатиться за все эти горы трупов? А я и не знала, что ты способна испытывать чувство вины.
Это наконец вывело ее из себя. Между ее бровями показалась крошечная складочка негодования.
— Скажи-ка мне, уточка, а сколько мужчин Одиссей угробил из-за тебя?
— Довольно много, — кивнула я.
Точное число ей было известно: она давно уже натешилась мыслью, что это сущий пустяк по сравнению с грудами тел, наваленных под дверью ее спальни.
— Зависит от того, что понимать под словом «много», — сказала Елена. — Но все равно это хорошо. Не сомневаюсь, что от этого ты почувствовала себя более важной персоной. Может, даже более привлекательной. — Она растянула губы в улыбке. — Ладно, уточка, мне пора. Еще увидимся. Скушай асфодельчик.
И она поплыла прочь, а следом потянулась и вся ее свита, колышущаяся от возбуждения.
XXIII. Как Одиссей и Телемах разделались со служанками
Резню я проспала. Спросите, как это мне удалось? Подозреваю, Эвриклея подсыпала что-то в мой обычный успокоительный напиток, чтобы я, упаси боги, не вмешалась и не расстроила ненароком все планы. Впрочем, вмешаться я бы и так не смогла при всем желании: Одиссей позаботился о том, чтобы всех женщин надежно заперли на женской половине.
Остальное я узнала со слов Эвриклеи: та охотно рассказывала обо всем происшедшем любому, кто пожелает слушать. Сначала Одиссей — все еще переодетый нищим — дождался, пока Телемах установит двенадцать топоров, а женихи вдоволь намаются с его знаменитым луком. Затем он сам взялся за лук, пустил стрелу через двенадцать колец (и тем самым во второй раз победил в состязании за мою руку), той же стрелой пронзил горло Антиною, после чего явил свое истинное лицо и нашпиговал женихов стрелами, а потом добил мечом и копьем. Правда, ему помогали Телемах и два верных пастуха, но это не умаляет его подвига. У женихов было несколько копий и мечей, которые пронес в пиршественный зал изменник-козопас Меланфий, но никакое оружие не помогло им избежать справедливой судьбы.
Эвриклея рассказала мне, как женщины дрожали за запертой дверью, прислушиваясь к доносящимся из залы крикам, треску ломающихся скамей и столов и стонам умирающих. А потом она живописала тот кошмар, который Одиссей с Телемахом учинили после сражения.
Одиссей призвал ее и велел назвать тех служанок, которые, по его выражению, «порочили его честь». Он заставил этих девушек вынести во двор тела женихов, — среди которых были и тела их возлюбленных, — а затем оттереть полы от крови и грязи и вымыть дочиста уцелевшие столы и скамьи.
Затем, продолжала Эвриклея, он приказал Телемаху изрубить служанок мечом на куски. Но мой сын, стремясь показать отцу, что он уже взрослый и у него есть свое мнение, — в таком уж он был возрасте, — предпочел казнить девушек другим способом: он повесил их на корабельном канате, всех вряд.
Покончив с этим, сообщила Эвриклея, не скрывая злорадной усмешки, Одиссей и Телемах отсекли этому гнусному козопасу Меланфию уши, нос и детородные части и бросили их псам, не обращая внимания на вопли обезумевшего от боли страдальца.
— Нужно было примерно наказать его, — пояснила Эвриклея. — Другим наука будет.
— Но кого из служанок… — выдавила я, уже обливаясь слезами, — … кого из служанок они повесили?
— Госпожа моя, девочка моя милая, — зачастила Эвриклея, предчувствуя мое недовольство, — он же сначала хотел всех перебить! Пришлось уж мне выбирать, а иначе всем бы конец пришел!
— Кого? — повторила я, пытаясь взять себя в руки.
— Всего двенадцать, — пробормотала она. — Тех, что дерзили. Тех, что передо мной драли нос. Меланфо Нежные Щечки и ее товарок… всех этих негодниц. Всех этих шлюх поганых.
— Значит, тех, над которыми надругались? — воскликнула я. — Самых молоденьких? Самых красивых?
Моих лазутчиц в стане женихов, добавила я про себя. Моих помощниц, трудившихся вместе со мной по ночам над этим злосчастным саваном. Моих белоснежных гусочек. Заряночек моих, моих голубок…
Кого мне было винить, как не себя? Я ведь не посвятила ее в свои планы.
— Да они же совсем распоясались! — принялась оправдываться Эвриклея. — Ни к чему царю Одиссею такие наглые рабыни. Все равно он никогда не смог бы им доверять. Ну же, девочка моя, давайте спустимся в залу. Муженек ваш там уже ждет не дождется.
Что мне оставалось? Моих милых девочек уже было не вернуть — никакими слезами, никакими стенаниями. Я прикусила язык. Странно, что язык еще уцелел, — столько раз мне приходилось его прикусывать за все эти годы.
Со смертью не поспоришь, сказала я себе. Помолюсь за них, принесу жертвы их бедным душенькам. Но только втайне, а не то Одиссей заподозрит в предательстве и меня.
Не исключаю, что на самом деле все могло быть еще ужаснее. Что, если Эвриклея прознала о моем договоре со служанками — о том, что я велела им шпионить за женихами и притворяться их сообщницами? Что, если она указала Одиссею на них от досады, что я скрыла от нее свою затею, и от страха утратить свое звание вернейшей из рабынь?
Но мне так и не выпало случая допросить ее с пристрастием — даже здесь, под землей. Она вечно нянчится с какими-то мертвыми младенцами — у нее их десятка полтора на руках. Радуется, небось, что уж они-то никогда не вырастут. Всякий раз, как я подхожу к ней и пытаюсь завести разговор, она отвечает одно и то же: «Не сейчас, девочка моя. Видите, у меня все руки заняты! Ох, да вы только взгляните, какие они пусечки-лапочки! У-тю-тю-шеньки мои!.. У-тю-тю!..»
Так я ничего и не выяснила.
XXIV. Партия хора
Лекция по антропологии
Исполняется служанками
О чем говорит человеку образованному наше число, число служанок, то есть число двенадцать? Двенадцать апостолов… Двенадцать дней святок… Правильно, а еще? Так и есть: двенадцать месяцев. А о чем говорит человеку образованному слово «месяц»? Будьте так любезны? Да, пожалуйста… вы, сэр, в заднем ряду… И вы совершенно правы! Месяц, как всем известно, связан с циклом луны. И вовсе не случайно, о нет, совсем не случайно нас оказалось именно двенадцать: не одиннадцать, не тринадцать, и, уж конечно, не те вошедшие в пословицу семь нянек.
Ибо мы не просто служанки. Не просто рабыни, не просто прислужницы. О нет! У нас было предназначение куда более высокое! Что, если мы не просто двенадцать девушек, но двенадцать дев? Двенадцать лунных дев, спутниц Артемиды, девственной, но смертоносной богини луны? Что, если мы — ритуальные жертвы и посвященные жрицы богини: сперва мы исполнили свою роль в оргиастических обрядах, отдаваясь женихам, затем очистились, омывшись кровью принесенных в жертву мужчин (о, целые горы трупов! какие великие почести воздали нашей богине!), и вновь стали девственными, как вернула себе невинность сама Артемида, омывшись в ручье, окрашенном кровью Актеона? И что, если затем, повинуясь необходимости, мы добровольно принесли себя в жертву — исполнили обряд новолуния, с тем чтобы начался новый цикл и в небесах опять засеребрилась юная богиня-луна? Чем мы хуже Ифигении, которой возносят хвалы за преданность и бескорыстие?
С подобным истолкованием нетрудно связать (простите нам невольный каламбур) корабельный канат, на котором нас повесили, ибо новорожденный месяц — это челн. А лук, сыгравший в этой истории столь заметную роль? Что это, как не изогнутый лук Артемиды — луны на исходе? Пущенная из него стрела пролетает через двенадцать — снова двенадцать! — колец. Через двенадцать петель на рукоятках боевых топоров — круглых, лунообразных петель! А само повешение? Человеку образованному смысл повешения более чем очевиден. Между небом и землей, связанные в единую цепь пуповиной корабельного каната — символом моря, повинующегося луне! О, сколько подсказок! Не может быть, чтобы все они ускользнули от бдительного ока исследователя!
Вы хотели что-то добавить, сэр? Да, вы, в заднем ряду?.. Совершенно верно, лунных месяцев в году действительно тринадцать, а значит, и нас должно было быть тринадцать. И на этом основании вы заявляете — и весьма, смеем заметить, самоуверенно, — что наша гипотеза неверна, ибо нас было всего двенадцать. Но не спешите, подумайте как следует… и вы поймете, что в действительности нас было тринадцать! Тринадцатой была наша верховная жрица, воплощение самой Артемиды. Не кто иной, как… о да! Царица Пенелопа!
Таким образом, насилие над нами и последующее повешение вполне могут символизировать свержение матрилинейного лунного культа группой мужчин-пришельцев — варваров, поклоняющихся богу-отцу. А затем их предводитель — не кто иной, как Одиссей, — утвердил свою власть, взяв в жены нашу верховную жрицу — Пенелопу.
