Марина Королёва - Верещагин
И тут я ее увидел. Она была одна. Звук упавшего яблока превратился в обвал, как будто дерево кто-то потряс и яблоки начали сыпаться десятками: бумм… бумм… бумм… Сердце стучало так, что я едва смог ее окликнуть, и вовремя — она прошла бы в зал через другую дверь, в руке у нее были билеты, те самые, которые я оставил администратору для тетки.
— Извините, я одна! Никто больше не смог прийти.
Я уже брал ее за руку.
— Пойдемте, пойдемте скорее!
— Но у меня билеты… — она показывала, что у нее другие места.
— Это неважно, пойдемте, сядете со мной, — и я, не выпуская ее руки, почти побежал к местам, которые были для меня оставлены.
Мы сели, когда музыка уже звучала.
Господи, сколько я думал об этом дне, сколько представлял себе, как это будет: моя музыка, только моя, и в первом отделении, и во втором, какой будет оркестр, кто будет дирижировать. И вот он, этот день, дирижирует мой ученик, один из лучших, любимых, и музыка только моя — а я ничего не слышу! В голове, в ушах, в сердце бешеный метроном, сбиваясь с темпа, отстукивает: да, да, да, неужели, неужели… Я вдруг заметил, что до сих пор держу ее руку в своей. И она, что удивительно, ее не отнимает. Украдкой взглянул на нее: смотрит прямо перед собой, на сцену. И вдруг, переводя взгляд на меня, шепотом:
— Вы волнуетесь, да? Не волнуйтесь. Если хотите, можете держать меня за руку. Если вам так спокойней.
Я и не собирался ее выпускать. И плевать мне было на концерт! Что мне было в этой музыке, которую я написал три десятка лет назад, и я ли это был вообще? Я сегодняшний не мог бы написать вообще ни единой ноты, все, что мне было нужно, — сидеть вот так рядом с ней, с той, о которой я толком и не знал-то ничего, но которая одна только мне и была нужна. Так вот как это бывает, так вот как. Я легонько сжал ее руку — и в этот момент между нами прошла горячая волна, как будто кто-то невидимый разогрел и раскачал воздух. Это не могло быть ошибкой, именно между нами, в этом ошибиться нельзя. Даже если бы я не держал ее за руку, я чувствовал бы ответ. И еще я видел, что она озадачена. Смущена.
Тут закончилось первое отделение. Требовали автора. Я взбежал по ступенькам, поднялся на сцену, кланялся, жал руку дирижеру, первой скрипке — делал всё как хороший автомат. Впрочем, нет, я делал это с удовольствием, в особенности потому, что видел на наших местах ее, я делал это для нее. Когда я сходил со сцены, меня пытались перехватить — знакомые, ученики, какие-то седые дамы… Я всем сказал «потом, потом, сейчас не могу» и вернулся к ней. На нас смотрели, я это знал, но мне было все равно. Я видел только ее, я хотел оказаться рядом. Это было настоящее безумие, и безумием было то, что я ей сказал:
— Послушайте, я один сейчас, на эти две недели. Мои уехали. Я могу предложить вам только крепкий чай, кажется, есть еще белый батон, печенье какое-то. Но если бы вы вдруг согласились прийти к нам, то есть ко мне, когда только захотите, в любое время — я был бы счастлив. Я сыграю вам всё, что попросите, покажу все свои книги. Приходите. Пожалуйста.
Я не смотрел на нее. Она молчала. Тогда я поднял глаза. Ее взгляд был абсолютно ясный, спокойный, прямой, только где-то совсем глубоко, как потерянная сережка на дне бассейна, сверкал немой вопрос. Зачем? — хотела она спросить. Но не спросила. И еще в ее глазах постоянно что-то искрилось, как будто она все время смеялась про себя.
— Спасибо, я подумаю. Может быть. Вы правда сыграете?
Что-то произошло за эти сорок минут, пока играли первое отделение. Что-то произошло не только со мной, но и с ней, хотя я и боялся в это поверить.
Раздался звонок, потом еще два, начиналось второе отделение. И снова мне было все равно, как играют мою музыку, — я слушал ее как чужую, как будто сидел на концерте давно умершего классика. Мне до ужаса, как подростку, хотелось взять ее за руку, но теперь я почему-то не решался — с чего бы? И тут она оторвала взгляд от сцены:
— Хотите дать мне руку?
Сердце упало, но мне стало от этого только хорошо.
— Давайте. Я знаю, для вас это важный концерт, — она улыбалась.
Концерт? Какая ерунда этот концерт. Да пусть бы и сцена провалилась сейчас сквозь землю вместе со всем оркестром, пусть на инструментах порвутся разом все струны — я бы этого не заметил.
Так мы сидели, рука в руке, еще сорок минут.
Вы ходили по подвесному мосту через пропасть? Я ходил однажды, на Кавказе. Меня учили, что идти надо ни в коем случае не в ногу — иначе мост раскачает так, что ты рискуешь слететь с него вниз. Теперь я точно знал, как начинается любовь: вы вдруг попадаете в такт на подвесном мосту, и вас начинает раскачивать — сначала плавно и медленно, потом сильнее, сильнее, потом… О том, что бывает потом, я думать пока не хотел.
Зал, кажется, был почти полон, но я плохо это помню. Мне казалось, мы были вообще одни. И еще я не заметил, как закончилась музыка. Она вынуждена была забрать у меня руку и прошептать:
— Профессор, вас на сцену зовут…
И я снова отработал обязательный номер: поклоны, объятия с дирижером, рукопожатия с оркестрантами, корзина цветов от концертного зала, поздравления учеников… Возможно, я что-то путал в порядке действий, потому что пару раз ловил на себе странные взгляды музыкантов. Возможно. Но у меня было важное дело: все это время я старался не потерять ее, не упустить из виду. Я боялся, что она уйдет.
Но она не ушла, она ждала меня у сцены. Я снова заметил, что она смущена, и сильно смущена, хотя взгляд был все тот же — ясный и спокойный. И как ей это удавалось?
— Так вы придете? — спросил я единственное, что хотел спросить. — Пожалуйста, я буду вас ждать.
— Не знаю. Может быть, — повторила она свой ответ. — Я позвоню вам, хорошо? А сейчас мне пора.
И она снова взглянула на меня своим ясным взглядом, в котором теперь, кроме вопроса, появилась еще какая-то странная решимость. И сразу ушла — нет, почти убежала. Я смотрел ей вслед и уже знал: я пропал.
Когда я вернулся домой, то не заметил, вопреки обыкновению, что я один. Да я и не был теперь один. Тот самый подвесной мост, на котором мы с ней внезапно попали в такт, становился все крепче, все реальнее. То, что ее не было сейчас рядом, почти не имело значения: мы шли с ней по этому мосту, держась не за веревки перил, а за руки, и нас раскачивало, подбрасывало вверх, но эта раскачка была так блаженна, так нежна. Я налил себе коньяку из той самой припрятанной на особый случай бутылки, потом еще и еще. Заварил своего «пойла», чтобы был хоть какой-то предлог для коньяка.
Потом я вдруг вспомнил, что еще не снял пиджак после концерта, и умыться не мешало бы. Пошел в ванную, включил свет, снял очки, умылся. Когда снимал полотенце с гвоздя, скользнул взглядом по зеркалу и замер. Оттуда на меня смотрел старик, настоящий старик с седыми космами, высокий, страшно худой, в измятой, не очень свежей рубашке с вытертым воротом.
Я сел на край ванны, включил холодную воду, подставил руку под струю. Остатками разума я цеплялся за все, за что еще мог уцепиться: посмотри на себя, идиот, посмотри на нее, вспомни тетку, о господи, брата вспомни… Не знаю, сколько я так просидел. Ничего не помогало. Стоило мне вспомнить ее руку в своей — и подвесной мост начинало раскачивать с новой силой, но мне не было страшно, мне было так хорошо, как никогда в жизни! Я столько ждал этого, я так молил об этом — господи, дай мне узнать любовь, дай хоть раз испытать… И отказаться? Остановить? Прервать? Я не мог этого, о нет.
И тут раздался телефонный звонок.
Я знал, что это она, поэтому не мог снять трубку сразу, мне надо было как-то справиться с дрожью, сделать так, чтобы ее, этой моей дрожи, не было в голосе. Не уверен, что мне это удалось. Да, это была она.
— Здравствуйте, — ее голос тоже был странно напряжен, не так спокоен, как сегодня на концерте. — Знаете, я подумала, что могла бы зайти к вам завтра, часов в пять. Это нормально?
Если бы она могла меня увидеть сейчас, на другом конце провода, она наверняка испугалась бы. Мне пришлось положить руку на сердце и сделать несколько вдохов, прежде чем начать говорить, — так меня трясло. И еще я обожал ее голос.
— Я буду вас ждать, — только и мог я выговорить.
В трубке помолчали.
— Можно я спрошу, Профессор?
— Конечно.
Она снова помолчала несколько секунд.
— Я только хотела спросить вас… Что это?
Мне не надо было ничего объяснять, я понял ее вопрос. Подвесной мост под нашими шагами взлетал и раскачивался, и солнце светило прямо в глаза! Я ответил так же, как она спросила:
— Вы сами знаете что.
На распространенный ответ у меня не хватало дыхания.
— Я приду к вам завтра.
И она повесила трубку.
Конечно, я не спал ни минуты. Пробовал сесть за рояль, разложил наброски «Верещагина», думал поработать немного, но это оказалось невозможно. Раскачка на мосту продолжалась, иногда она усиливалась до невозможности удержать равновесие, я даже слегка прикрывал глаза — и в эти моменты блаженство заливало меня до краев. Я обнимал ее, сливался с ней, вдыхал ее запах, целовал ее прикрытые глаза… Господи, как я жил без нее?
