Эйнар Карасон - Шторм
Зимой неделями и месяцами стояли морозы, пронизывающий холод, минус тридцать или даже ниже. И все промерзало, всюду остекленевшие и заиндевелые деревья, заиндевелые дома, земля звенит под ногами, сохранять тепло в этих старых рассохшихся и прогнивших домах обходилось очень дорого. Иногда разыгрывалась снежная буря, все вдруг заметало, в один миг, в Америке это называют blizzard, если едешь в машине, это настоящий ад, — как мне сказали, зимой в этом штате автомобилисты в такую пургу часто застревают, и мороз мед ленно забирает их жизни, нет никакого спасения, остается просто ждать, когда замерзнешь до смерти.
Одна лишь мысль о таком жутком конце не давала мне спать многие ночи. Услышав об этом, я отчетливо осознал, что здесь мне никогда не будет хорошо…
Легко представить себе, какая радость разольется по телу, когда наконец придет весна с солнцем и теплыми ветрами. Но даже весна — это обоюдоострый меч, мороз, конечно, ослабит хватку, но сначала, когда растает только самый верхний слой земли, а под ним все еще будет мерзлое, большая часть штата превратится в одно сплошное грязное болото, и если не хочешь увязнуть по колено, ходить нужно только по асфальтированным дорогам.
Но потом наступит время получше. Впрочем, всего на три-четыре недели, а потом новое бедствие, самое страшное из того, что обрушивается на несчастных жителей этого края. Мошкара. Москиты. Мы приехали туда в конце лета, когда, как нам сказали, стало сильно лучше. Но по мне, там просто невозможно было жить. Это все равно что попасть в ад. Я мог выходить на улицу только с закрытым ртом и глазами, но и это не помогало — они влезали в нос и уши, облепляли меня всего и пронзали, словно подушку для иголок. Оказалось, что я к подобным тварям очень чувствителен, и, в отличие от остальных, я не просто покрылся красными волдырями, у меня еще образовались нарывы, которые ужасно раздувались, на руках, лице, шее, ногах; и дочка оказалась в меня, а Стефания с сыном были погрубее, они переносили легче. Хотя в это трудно поверить, наступило время, когда вдруг резко стало лучше. Я завел там легкое знакомство с одним старым учителем, он точно был из исландцев, хотя и не знал ни слова по-исландски, — большой садовод, был у него сад с декоративными растениями, один у дома, один подальше в деревне, так вот, он мне сказал: «К счастью, уже снова можно работать в саду». И пояснил, что растениями можно заниматься четыре недели весной, после окончания зимы, но до того, пока мошкара не станет невыносимой, и максимум шесть недель осенью, когда мошкара разлетится, а мороз еще не вступит в свои права.
Об этих моих родственничках не хочу даже разговор заводить. Какой голью подзаборной они оказались. И у меня возникло чувство, что таковы все местные жители, одни бездельники, брошенные и сломленные люди; все, кто был способен хоть на малейшее движение, давно уже уехали. Там был всего один кабак, открывался он поздно, а закрывался рано, и по понятным причинам я проводил в нем немало времени. Более убогое место трудно себе представить. Садишься там за столик или у бара, берешь это американское пиво — fucking close to water[38], как говорится в анекдоте (what is similar with american beer and making love in a canoe?[39]), — неподалеку сидят еще какие-то люди, кто у бара, кто за столом, все молчат или бормочут что-то друг другу, сидя по двое, никакого интереса к пришедшему, никогда не услышишь ни музыки, ни смеха, никакого веселья…
Как я уже сказал, исландцы попали в эти края в девятнадцатом веке, спасаясь от всяких бед. Не только исландцы, здесь было полно и немцев, и бельгийцев, а еще и шведов с норвежцами. И хотя все они говорили по-английски и стали обычными американцами, носили бейсболки и ездили в пикапах, они до сих пор считали себя норвежцами, шведами и так далее — это полтора века спустя. Особенно это выражалось в их предрассудках по отношению к другим народам. Были там две соседние деревни, которые можно принять за одну, — норвежская и шведская, они сильно различались: в норвежской управляет миссия Армии спасения, все подчинено строгим правилам, запрещается пить алкоголь, прямо как дома, на западном побережье, а в шведской — наоборот. А еще я побывал в немецкой деревне под названием «Нью-Браунсвик» или что-то в этом роде, дома там совсем как немецкие, полно кабаков, и все остальное тоже истинно немецкое, даже женщины, они выносили на столы огромные кружки с пивом, по десять в каждой руке, а в меню ничего не было, кроме белых сосисок и зауеркраут[40]. Похоже, все привезли с собой какую-нибудь отличительную черту, кроме исландцев, поэтому там было не найти сушеной рыбы, нутряного жира и опаленных бараньих голов.
Не буду скрывать, что, когда мы оказались в комнате для гостей этого рассохшегося и прогнившего дома, в первую очередь я подумал о том, что мы совершили ошибку, огромную глупость, возможно, самую большую в жизни. Я видел и по всему чувствовал, что Стефания тоже в этом уверена, и это действовало мне на нервы. Я думал, что все должно уладиться. Должен же быть какой-то выход. В свое время я куда больше боялся ехать в Данию; тогда переезд из страны в страну произвел на меня куда более сильное впечатление. А теперь я делал это во второй раз и, казалось, уже привык, так что даже и представить себе не мог, что переезд в Америку дастся нам настолько сложнее, чем в Данию. Но это, в конце концов, вопрос удачи. В Америке у всех мечты сбываются, почему же у нас не должно получиться?
Сначала, конечно, у нас был летний отпуск. Все должны иметь право на летний отпуск. Если бы мы по-прежнему жили в Дании, у детей были бы летние каникулы, а теперь вот мы на новом месте, на замечательном месте, если бы только не тучи мошкары. Но я знал, что скоро наступит лучшее в этих краях время года, осень, когда спадет невозможная жара и исчезнут москиты, а полярная зима еще не сожмет хватку и не начнет грозить смертоносными вьюгами…
Я, конечно, чувствовал, что все это ошибка. Взять и сняться с места, уехать в цивилизацию, туда, где господствует двадцатый век, в большой город, — я был в очень сложном положении. И тот, кто критикует меня за эту американскую авантюру, должен попытаться это понять. У меня не было разрешения на работу, я нигде не учился; я попросил Ислейва прислать мне информацию об исландском Кредитном фонде, который, казалось, дает деньги любому идиоту, если тот хочет изучать какую-нибудь бесполезную чушь; но почему же мне не могли выделить какую-нибудь стипендию? А еще эти мои западные родственнички, они ведь сказали, что у них подрядная фирма, обещали работу, с наступлением осени что-то непременно должно было произойти, деньги ведь тогда совсем кончатся, все должно как-то уладиться…
* * *Это было полное безумие…
Старуха, у которой мы жили, была, очевидно, просто-напросто сумасшедшая, и поэтому мой родич Тони старался держаться подальше от дома, и только когда мы прожили там два месяца, я начал подозревать, что он, собственно, нигде не работает — я ни разу не слышал, чтобы он говорил о работе, но каждое утро он ни свет ни заря уезжал на своем «вольво», в комбинезоне, а возвращался лишь под вечер, вот я и решил, что у него полно работы и что я легко смогу урвать денег, присоединившись к их компании, когда совсем поиздержусь. Потом денежки стали подходить к концу, я из-за всего этого ходил мрачный и однажды выбрался на окраину, или даже за окраину, меня занесло к полуразрушенным домам или складам; я, насмотревшись американских фильмов, был осторожен, знал, что из травы могут вдруг появиться гремучие змеи, или прибегут злые собаки или, может, даже какой-нибудь беззубый старикан с дробовиком, — но в тот день почему-то получилась очень приятная прогулка, так что я рискнул подойти поближе и увидел у этих сараев человека; он сидел на какой-то кухонной табуретке, надвинув бейсболку на глаза, казалось, что он спит, но я узнал его по седым усам, комбинезону и фланелевой рубашке, подошел и кашлянул. Это действительно оказался Тони; услышав шаги, он сдернул бейсболку и уставился на меня.
Он как ни в чем не бывало начал разговор о том, что сегодня мало москитов, они наконец улетели, и тут до меня дошло, почему мне так понравилось на улице. Я рад был видеть родича, на душе сразу стало светлее и легче, я решил, что у него как раз перерыв, и подумал, как мне повезло, что я вышел прямо на него, теперь можно будет и поговорить, обсудить, какой работой я бы мог у него заняться. «Все образуется», — подумал я.
Но на стене, в том месте, где он прислонялся головой, я заметил темное жирное пятно. И мне стало ясно, что он проводил там целые дни, с утра до вечера, сидел на табуретке, прислонившись к стене, надвинув на глаза эту дурацкую бейсболку с написью: «Slitz — the beer that made Milwaukee famous»[41].
Но я все равно был рад его видеть и, пропитавшись оптимизмом, попытался узнать, что именно он там делал, и выяснилось, что это и есть его рабочее место; он занимался всяческим металлоремонтом, чинил сельхозорудия, решетки от заборов и тому подобное, мы вошли внутрь, и я сразу же заметил повсюду пыль и паутину; иногда появлялись заказы, но в тот момент ничего не было, а когда я спросил, не найдется ли у него какой простой работенки, за которую я смог бы взяться, он ответил «да-да, ты мог бы, пожалуй, точить». И запустил точильный камень, начал обрабатывать какую-то лопату, от диска посыпались искры, шум поднялся бешеный, я думал, что он просто мне покажет и тут же прекратит, но он увлекся, забылся в экстазе, а я чуть с ума не сошел от этого визга и синих искр, но вынужден был ждать с полчаса, пока он наконец не закончил. И тогда я понял, что эта хижина, этот сарай никогда не будет мне по душе. Ни за какие деньги. И я очень обрадовался, когда в ответ на мой вопрос, когда можно начать работать, он сказал, что как раз ждет большой заказ с фермы неподалеку. Я попросил у него аванс, и он одолжил мне двадцать пять долларов. А три недели спустя я дня два или три ходил с ним на работу на эту самую ферму, нужно было поставить металлическую ограду, но в основном мы просто сидели и ждали, пока привезут какой-то нужный материал; я выкопал несколько канав и лучше чем когда-либо почувствовал, почему именно мне никогда не хотелось стать лошаком, тягловой лошадью, рабочим скотом, потом мы нажрались вместе с хозяином фермы, вернее, Тони с хозяином, который угощал таким ужасным виски, что мне стоило огромного труда его заглотить, я там просто начал дуреть и попытался увести их хотя бы в жалкий местный бар, ночью мы наконец уехали, но Тони съехал с дороги, и «вольво» занесло в канаву, так что мне пришлось поддерживать его всю дорогу домой в Миннеоту, я смертельно боялся заблудиться и сгинуть на равнине, хотя впереди виднелись слабые огоньки деревни, и вскоре мы наконец дотащились до дома — Тони был пьян и шатался, а я наконец-то хоть немного разобрался, что это был за бред про Тони и Эвелин и как звали людей, которых бранила Карла в своих психопатических кухонных монологах; думаю, что Эвелин — это сестра Карлы и что они втроем раньше занимались каким-то общим бизнесом, унаследовали от отца сестер фирму, но года два назад Тони и Карлу выгнали, и они теперь такие нищие и бедные, я начал это понимать, послушав жалобы этого болвана, пока волок его домой в деревню. Потом я все никак не мог отдышаться, я ведь протащил его всю дорогу, я дышал так тяжело, что легкие растягивались и сжимались, как баян, с сильными хрипами, и пульс был бешеный, я потерял счет ударам — думал, сердце никогда не успокоится, а легкие все растягивались и сжимались. Мне пришлось сесть, чтобы не задохнуться, высунуть голову в окно, спать я не мог, в глазах было черно, Стефания встала и хотела было идти за врачом, но мы знали, что в Америке это невероятно дорого, а у нас не было ни цента, и только на следующий день мне удалось успокоиться настолько, чтобы подняться на ноги, я позволил Стефании помочь мне дойти до дома старого садовода, которого я уже упоминал — звали его Даррен, — у него была машина («вольво» Тони все еще стояла где-то в канаве, а сами супруги почти не подавали признаков жизни, кроме того, что старуха бранилась на мужа), и я попросил Даррена спасти нас, отвезти в аэропорт в Миннеаполисе, поскольку у нас, по счастью, были обратные билеты в Данию…
