Эдуард Лимонов - Последние дни супермена
И Генрих боялся, что струсит в мире Супермена. Потому он еще раз, тщательно, деталь за деталью, постарался воспроизвести всю боль, которую он, Генрих, испытал одиннадцать лет назад. Боль пришла, когда он вспомнил себя, беспомощного и несчастного, в тонком кожаном пальто, на лондонских улицах в ту же жесточайшую зиму, перешедшую в весну, когда Евгения ушла от него. Евгения в это время получала удовольствие с юриями мира. Еще тогда Генриху по ночам снились сцены казней, которым он подвергает своих осчастливленных Евгенией противников. Генрих отказывался видеть в сексе только секс, как видела или старалась видеть Евгения мужской член, снующий в отверстии между ее ногами. И только. Для него сексуальный акт Евгении с другим мужчиной был предательством его, Генриха. Генрих верил и верит, что сексуальный акт — это победа мужчины над женщиной, сперма, вышвырнутая мужчиной в глубину женщины, символ завоевания ее. Захватить женщину Генриха — значит победить его. Так было во времена, когда одетые в шкуры генрихи и юрии жили в пещерах, так есть и сейчас, когда они живут на улицах и бульварах Парижа.
«Он должен быть убит», — торжествующе опять убедил себя Генрих, уже не стесняясь слова «убит» и не заменяя его стыдливыми эпитетами. Справедливость должна восторжествовать. Супермен не имеет права жить с униженной памятью. Убить Юрия — убить чувство униженности в себе.
Супермен взял за руку девчонку, они осторожно повернули на ту улицу, где жил Юрий. Рука девчонки благодарно дрогнула, часть решительных суперменовских биотоков, перелившись из ладони в ладонь, успокоила девчонку. Сверхпара осторожно двинулась по стороне улицы, противоположной той, на которой находился дом негодяя.
— Нас никто не должен видеть, — сказал Генрих Алиске. — Если кто-нибудь встретится нам по пути или в подъезде его дома, старайся не показывать лица — наклонись поправить чулок, зашнуровать ботинок, что угодно, но лица твоего никто не должен видеть…
— Понятно, — с готовностью согласилась Алис. — Только у меня нет шнурков. Туфли.
— И еще, — оборвал ее Генрих. — Если вдруг что-нибудь произойдет не так, как нам хочется, немедленно стреляй, если я крикну тебе: «Стреляй!» Ты помнишь, как это делается, как я тебя учил?
— Все помню. Все будет хорошо, Супермен, — торопливо согласилась Алиска.
Генрих отметил про себя с удовольствием, что ребенок все чаще называет его Суперменом. Он постарается быть достойным этого имени. Дитя никогда не узнает о его колебаниях. О том, как нелегко вытравить из себя раба, обычного человека. Как нелегко быть Суперменом. Ей это ни к чему.
22Несмотря на то что Юрий только на несколько лет старше Генриха, выглядит он куда старше. Морщинистое, как бы выдубленное, большое лицо Юрия окаймлялось по бокам длинными лохмами седых волос, редких и неаккуратных. «Жопа, — подумал Генрих, — в твоем возрасте следует носить короткие волосы».
— Сюрприз! — объявил Генрих Юрию в ответ на его удивленный взгляд. — Я тебе звонил, полчаса назад, но, очевидно, что-то случилось с линией, я тебя слышал, ты меня нет, все кричал: «Алле, алле!» Так как я был недалеко, решил зайти…
— А, это, значит, ты звонил, — прояснилось лицо соотечественника. — Заходи, — и Юрий потеснился, пропуская гостей. Среди русских обычай являться в гости без приглашения и телефонного звонка не считается преступлением.
— Твоя новая подружка? — вопросительно кивнул Юрий на ничего не понимающую Алиску, они говорили по-русски.
— Моя новая подружка, — согласился Генрих, доставая из пластиковой сумки бутылки и передавая их Юрию — тоже русский обычай, знак того, что они пришли использовать территорию хозяина и его время, но не его запас алкогольных напитков…
— Когда надоест, отдай мне, — ухмыльнулся Юрий, негодяй, наверное, считал себя неотразимым мужчиной. — У меня никогда еще не было зеленой девочки. Несовершеннолетняя, — оценивающе поглядел он на нее.
— Да, — просто сказал Супермен.
Алиска хмуро поглядела на Юрия, понимая, что речь идет о ней, и вопросительно поглядела на папу Генриха. В Юрии она, безусловно, видела только врага, которого они пришли ликвидировать. И врага она наделяла всеми отрицательными качествами. Для нее морщинистый высокий мужик с большим лицом был подлец, негодяй, предатель, трус и т. д.
— Давай говорить по-английски, дитя из Англии, ей будет тяжело общаться с нами, ничего не понимая…
— Давай, — согласился Юрий. Тихий подлец говорил по-английски куда хуже Супермена, он относился к языкам со свойственной многим художникам небрежностью и говорил одинаково плохо на нескольких.
По желтому коридору с не очень чистыми стенами они прошли вслед за Юрием на не очень чистую кухню, из кухни одна дверь слева вела в спальню Юрия, в глубине мелькнула кровать, застланная пледом, а другая дверь, пошире, открывала основное помещение — собственно ателье, оно же и большая комната — большая комната о пяти углах, куда они и двинулись вслед за Юрием. Во всю длину комнаты располагались полки с книгами, пластинками и любыми другими предметами: стаканчики с кистями, какие-то тряпки, металлические части неизвестного назначения аппаратов, засохшие растения в вазах, перья, колючки, мотки веревок и проволоки и прочий хлам.
Несколько перемазанных краской мольбертов разного размера располагались там и тут на территории ателье. Длинный деревянный стол-верстак торчал неудобно, под прямым углом исходя от стены с книгами и отбивая часть площади, так что его приходилось обходить, путешествуя по ателье. Потолок находился достаточно высоко, вверху, и позолоченный, с белым деревянный резной балкончик отмечал, как ложи в театре, очень узкую антресоль, куда вела рассохшаяся узкая лестница.
Только две картины художника Юрия Зельцмана украшали стены. На одной — на зеленом, гнилом, пятнами фоне изображены были останки скрипки. Скрипка, как тело покойника, разложилась, сгнила, и только скелет, часть обшивки, обрывки струн выступали из картины. Другая картина Юрия Зельцмана — побольше — изображала находящийся тоже на очень далеко зашедшей стадии гниения старый стул. Стул почти исчез, только четыре его лапки да пружины с клочками иссохшей плоти стула сохранились еще… Оглядев картины, Генрих пришел к выводу, что мсье Зельцман за время, прошедшее с последнего посещения Генрихом его мастерской, добился значительных успехов в искусстве изображения умирания предметов.
— Как долго мы не виделись? — спросил Генрих, когда Юрий усадил гостей на неудобные пуфики и матрасики, в беспорядке лежавшие вокруг круглого стеклянного стола. Основанием столу служил аккуратный невысокий пень. Юрий поставил на стол их бутылки и теперь принес из кухни свою бутылку и бокалы.
— Как долго? — переспросил Юрий. — Может быть, года два… — И он внимательно осмотрел скинувшую бесформенную куртку Генриха Алиску… — А она хорошенькая, — сказал он Генриху по-русски. — Отдай!
Юрий знал, Генрих был в курсе того, что он выспался с его женой. Однажды, может быть, это было именно два года тому назад, они вместе возвращались откуда-то в такси, и много выпивший в тот вечер Генрих вдруг сказал Юрию враждебно: «Я знаю, что ты спал с моей женой. Живи мы в другое время…» — Генрих остановился, и они доехали оставшуюся часть пути молча. Юрий вышел первый. Они не пожали друг другу руку на прощание. Может быть, сейчас он намекнул Генриху на его жену, попросив у него Алис… Злобно и неблагородно намекнул?.. Впрочем, Генрих давно уже не верил в человеческое благородство.
Юрий принес сыр, масло, оливы, колбасу-салями, русский хлеб… К своему удивлению, Генрих почему-то стал есть все это, методично и старательно намазывая масло на хлеб, делая себя жирные большие сандвичи, хотя они обедали с Алиской в «Липпе» и Генрих вообще никогда не любил масла с хлебом… Супермен понял, что он нервничает и таким странным образом выражается его нервозность…
Юрий сел рядом с Алис и стал расспрашивать ее, что она делает, где учится и почему она в панк-движении. Юрий мог до смерти замучить расспросами не только одну конкретную Алис, но и целую панк-команду, он был зануда по натуре и призванию, говорил медленно и обдуманно, и сама его манера говорить раздражала…
— I hate that fucking capitalist society,[89] — услышал Генрих злой голос девчонки. — Kids — самое угнетенное меньшинство в нашем ебаном обществе. Мы живем в цивилизации стариков…
— Ох, — вздохнул Юрий, — вас бы, детки, отправить в Россию, посмотрел бы я, что бы вы запели…
— Я ничего не знаю о вашей ебаной России и знать не хочу, — парировала Алис. — Я живу здесь, и это очень слабое утешение, что где-то хуже…
Поняв, что с агрессивной девчонкой спорить трудно, Юрий сменил тактику и предложил выпить, старательно и доверху наполнив бокал Алиски. Он вел себя так, будто Генриха не было с ними, сидел рядом с девчонкой и, по-видимому, пытался ее напоить… Генрих посмотрел на часы. Было уже одиннадцать. Нужно было начинать операцию… Не к чему тянуть. Он пришел сюда не слушать болтовню Юрия или пить с ним… Он должен совершить малоприятную ликвидацию и уйти, вернуться к нормальной жизни, к воздуху Парижа, к бульварам. А может быть, взять Алис и уйти, хуй с ним, с этим провинциальным соблазнителем? Еще лет десять — и он будет выглядеть как предмет на его картинах. Уйти?
