Петр Алешковский - Институт сновидений
И тогда Пищутин встает, кладет на салфетку деньги – семьдесят копеек на чай – и выходит.
Он идет по набережной, он не замечает толпы. Он бормочет про себя: официант – туристы – нож – милиционер, нет, лучше отставной полковник – и он все видит – видит – все встает перед его глазами, так образно, что он не выдерживает и снова плачет.
– Опять, опять, – шепчет пораженный Пищутин, – хотел отомстить, хотел высмеять, но пожалел… Опять вместо смеха рождается трагедия…
Откуда это берется в нем? Откуда? Загадка! Он не знает. Он идет домой, не замечая туриста, толпы, спешащей с автобусной остановки по домам и в пустые магазины. Идет через весь почти город к своей блочной пятиэтажке.
У него однокомнатная квартирка. Шкаф, забитый рукописями, большая конторская тетрадь с учетом посланных в редакции рассказов, повестей, романов. Он любит порядок. Он не может унизиться и послать одну вещь дважды – потому и нужен учет. Он ведет его строго и не отчаивается.
Он не женат. Ему только пятьдесят два, и еще так много сюжетов ненаписанных впереди. И Слава, Слава где-то там, вдалеке. Как же она там играет на своей трубе?
Двадцать лет
– Я только на его похоронах и узнала, что двадцать лет назад он был кумиром всей школы. Танцевал на вечерах! А ведь он воевал, офицер. Представить себе не могу – он, и с военной выправкой. Школа тогда гремела, не то что теперь – тогдашние ее ученики знаешь сейчас где! Сашенька Строев плавает на торговом судне за границу – капитан, Леночка Корнева – замужем за москвичом-дипломатом, последний раз поздравила меня с днем учителя из Праги, Лешенька Степанов – секретарь парторганизации на «Кировском». А Павлик Болдин где-то в космических сферах – знаю только, что он наши «Союзы» в полет готовит. Старички не забывают – раз в десять лет съезжаются, зато сегодняшние не очень-то школу признают, да… А его я уже застала, когда он пил. Даже на уроки приходил пьяненький. Дети его в грош не ставили – бузили на уроках. Первую жену похоронил лет десять назад – сын его теперь тоже географию преподает во второй школе. Ты его, наверное, в толпе и не заметил. А вторая жена – нет, знаешь, это свинство, я после кладбища к директору подошла, – заставила его принародно выразить ей соболезнование. Никто не удосужился – будто и нет ее. А он добрый был мужик – тихий пьяница, нет, представить себе не могу, что был кумиром всей школы. Я на похоронах впервые, наверное, задумалась: вот был человек – и нет, и ничего не изменилось. Конечно, последние годы он только благодаря завроно держался – Кирилл Георгиевич раньше в нашей школе директорствовал. Они вместе начинали. Вместе демобилизовались, вместе поступили в Ленинградский педагогический, вместе распределились. Только Кирилл Георгиевич – с партийной жилкой, а он не боец был. У меня на партбюро всегда сядет с краешка и сидит, но если порученье какое – лицо так сморщит, вздохнет, но выполнит по-военному. Я ему после оставила только политинформации для учителей, но он и от них вскоре отбоярился. Он уже тогда попивал. А я тебе по секрету скажу – Кирилл Георгиевич ведь тоже запойный. Мы с женщинами очень боялись, что он после похорон сорвется, – только что в больнице лежал, и сердце у него ни к черту. А с географом они друзья были – настоящие фронтовые друзья. Да еще один его выпускник – Сашенька, – тот плакал. А вдова как каменная стояла. Если так подумать – что ей осталось? Детей уже не могло быть. Жили себе. И школа, конечно, школа доконала. Нагрузка у него всегда большая была – не зарабатывать он не мог. Вторая жена – старший техник в реставрации – много ли ей там платят: вилка от ста пяти до ста двадцати. Но вот представить себе – офицер! Ой, ни за что б не поверила. И женщины на руках носили. За мои десять лет, что я в школе, я его таким не знала…
Егоршину вдруг это вспомнилось после похорон Таисии Петровны. Через двадцать лет после того географа. Бывшего офицера. Таисия Петровна в конце шестидесятых была в зените славы – дети за ней так и вились, учителя, как ни странно, тоже, хотя и тогда она преподавала историю в старших классах и была секретарем парторганизации. Конечно, сил больше было – и в походы она ходила по местам боевой славы, и на экскурсии по городу, вся выкладывалась. А викторина!.. Викторину ее «Знаешь ли ты свой край» даже по всесоюзной программе радио передавали. И в Болгарию, на Золотые пески ей первой в городе путевку вручили. Но строгая была. Умела страху на родителей нагнать – родительский комитет сама тщательно подбирала – ради школьной пользы, конечно. И муж от нее тогда не ушел. И мать жива была – с детьми сидела. Теперь – сын служит на Севере под Мурманском на подлодке, дочь дважды мама, живет с мужем около химзавода – он у нее старший инженер в нитрофоске. На похоронах они были всей семьей. Из роно пришли и из райкома, вот только нынешние учителя все чужие – он один из ее выпускников в школе остался. Да и умерла она как-то несуразно, от воспаления легких, – кто ж теперь так умирает. Мрачные, словом, похороны получились. Излишне торжественные. А все потому, что не знали ее молодой.
Егоршин сидел в пустой учительской – у него было окно. За стеной пионервожатая и молодой историк оформляли стенгазету общества «Мемориал». Он понимал, почему они не любили Таисию Петровну.
А потом – звонок – набежали дети.
– Александр Александрович, а когда сегодня репетиция?..
Егоршин вел в школе театр самодеятельной песни.
Даже сам Турьянский, когда давал в Старгороде концерты, у них на спектакле сидел. И ему понравилось. А потом они всю ночь у Егоршиных на кухне пили водку и пели.
Сметана
Наталья Петровна Кивокурцева из тех еще Кивокурцевых, что при Алексее Михайловиче рындами служили. Но это теперь можно, а раньше – ни-ни. Никому не говорила, никто не знал, чудом пронесло. Да и кому вроде она нужна? Замуж не случилось – времена такие были, что пары не найти, а в Старгороде их по пальцам перечесть было можно. Отец в двадцатом умер, мать в двадцать четвертом. Что умела – французский, вышивка, рояль. Пошла в музыкальную школу, в ней до пенсии дослужила, а как без высшего образования, то вышла пенсия чуть больше колхозной. Потом, правда, дважды набавляли, и на том спасибо. И что? Были до войны Грязнины, Коробовы, Эберманны, Ширинские – сами померли кому дали, последний – Николай Николаевич Монтейфель при музее в отделе живописи служил, в шестидесятых схоронила. Дети его по столицам – выучились. Были и сослуживцы, но тоже – кто помер, кто забыл. Одна.
Привыкла так. С этими, что на лавочке сидят – не разговаривает, не о чем. И они привыкли: здороваются обоюдно, и хорошо. Приходили как-то из музея, хотели картину купить – не дала; завещала после смерти забрать – одна и осталась картина, мама говорила, что итальянская. Наталье Петровне, правда, теперь и не важно какая – посмотрит на коровок, на пастушка посмотрит, на домики-башенки на горе – вспоминает. Последнее время видит плохо – по памяти угадывает.
…Музейские говорили, что в Москве открыли Дворянское собрание, теперь там даже по женской линии записывают. А это – простите, мои милые, – нонсенс. Нет, дело прошлое, ну а коли в игрушки поиграть – теперь вроде б и не опасно. Но не ей. И не с ними. Глаза не видят, ноги еле ходят – стыдно, а что поделаешь, надо ходить.
Глаза и подвели. Пошла утром в обход. Сперва за скумбрией три часа стояла – кончилась перед носом. Потом за сметаной. Отстояла. Купила. Понесла домой. А около интерната глухих детей вывалился из-за забора пьяный, своротил ее в грязь, банку разбил, да еще и обругал: «Карга старая, слепая, пора тебе давно сдохнуть, сука».
И правда – пора. Пошла домой – кое-как грязь отскребла, слезы в горле комом, но крепится – Кивокурцевы не плачут, так мама говорила, когда дядю Коку забирали.
Запомнила. На всю жизнь запомнила. Учиться не пошла – не пустили по происхождению, а перековываться на завод – это увольте. Детей учила тихонечко и на пенсию – мышкой – незаметно.
Теперь вот сметану не донесла. Обидно.
Подбородок вверх, ногу прямо, мимо бабок на скамейке: «Добрый вечер!»
– Здравствуйте, здравствуйте, Наталья Петровна, где это вас так?
Не удосужилась ответить. Домой пришла, разделась. Пальто в ванную – первым делом застирать. После к столу. Но уже и есть сил нет. Чайку вскипятила, с бубликом, с конфеткой вприкуску. Музейские девочки – хорошие девочки – к ней: «Что вы помните, Наталья Петровна?»
А она: «Ничего, девочки, абсолютно ничего…»
В раковину чашку снесла, составила – руки ходуном, голова кругом. Давно сдохнуть пора, сука.
Первый раз посуду за собой не помыла.
Пошла в комнату. В кресла пала. На картинку поглядела на стене. И дома Кивокурцевых давно нет, и Гончарной, а дом Ширинских стоит. Странно…
Дворянское собрание они организовали…
– Ду-ра-ки!
Но не заплакала. Нет, не заплакала. Оклемалась потихонечку.
