Петр Алешковский - Институт сновидений
М. оставалось только признаться в собственной глупости, что он с радостью и сделал.
Карандашик
Карандашик служил мне верой и правдой весь год, как и подаривший его Парфен Дмитриевич Малыгин. Я познакомился с ним в рюмочной на старом рынке, куда зашел подслушать какой-нибудь случай, писать по рассказу в неделю, признаюсь вам – безумие, но безумие счастливое. Я жил им этот год, забыв обо всем на свете, вслушивался в людское многоголосие вокруг, воровал нещадно все, что стоило своровать. Конечно, многое затерлось, но я выстоял во многом благодаря Парфену, он критиковал и постоянно подкидывал сюжеты из старинных газет, что читал, выйдя на пенсию. Парфен Дмитриевич Малыгин, сын учителя географии и внук репрессированного Советами сельского священника, всю жизнь торговал канцелярскими принадлежностями. Сперва пешком с баулом, позднее на раздолбанном «газике», под конец службы уже на «газели», он избороздил всю старгородчину. Торговал он нехитрыми наборами цветных карандашей, фиолетовыми и синими чернилами, дешевыми перьевыми ручками, козьими ножками, миллиметровкой, логарифмическими линейками, а под конец, фломастерами, цвета которых сильно отличались от естественной расцветки радуги. Деды Морозы, Снегурочки, зайчики и печальные крокодилы, заголовки стенгазет и акты о рождении появились на свет благодаря его труду. Любовные письма и доносы властям, поминальные записки и рецепты блинчиков с грибами не сохранились бы и не нашли адресата, если б не он. А сколько молока и картошки, огурцов и проса было учтено на клетчатых листках, вырванных из школьной тетрадки – начальная статистика жизни, давно канувшей в Лету. Мир существует не благодаря нейтронной бомбе, учил меня за рюмкой водки Парфен Малыгин, а потому только, что есть канцелярские товары, помогающие людям описать этот мир, донести его дыханье до близкого, до соседа, до последней лачуги в Мокрой Тундре, где доживает Ивановна, бывшая любовница оперуполномоченного Кротова, которого на всем белом свете помнит только она одна.
В рюмочной у рынка Парфен Малыгин, разделив со мной чебурек и пол литра, подарил мне первое душевное общение и простой волшебный карандашик.
– Хочешь сказать, таких нынче не делают? – поддел я его.
– Ни за что! – он категорично припечатал столешницу граненой стопкой. – Сам поймешь, после.
Он что-то говорил потом о правде жизни, что сродни сказкам, и о газетных сказках, далеких от жизни. Говорил он просто, мы враз подружились. Я навещал его весь этот год, читал ему зарисовки, что выводил помимо моей воли твердый и остро заточенный грифель его волшебного карандаша. Парфен слушал, иногда крякал возмущенно, иногда кивал головой, но чаще перебивал и пускался в рассказы, за которыми мы коротали вечера. Весь этот год он болел, сидел, укутавшись в старенький плед, в теплых валенках на босу ногу за огромным письменным столом.
– Ведь вот речь, слова – начинал он многозначительно, смотрел на меня мягкими глазами, вылинявшими до цвета промокашки. – Слова – это волшебство, – он выдерживал паузу и вдруг прыскал в кулак, как девица, услышавшая анекдот.
Он угасал тихо, понимал это, но не жаловался. Каждый день он терял по полсантиметра, что фиксировали карандашные засечки на двери в ванной.
Два дня назад, задумав новогодний рассказ, последний в цикле, я пришел к нему за советом. Карандашик превратился в огрызок, и я втайне молился, вдруг в его запасниках найдется еще один, жизнь без волшебного помощника страшила меня.
Парфен Дмитриевич посмотрел на меня со свойственной ему улыбкой:
– Рассказ будет с чудесами?
– Конечно.
– Эт хорошо, что ж, с Новым годом!
Блеснул его глаз, странно зашуршал плед, голова за столом исчезла. Я позвал его, он не откликнулся. Я обошел стол – под ним стояли валенки, плед валялся на полу. Под пледом отыскался новенький карандашик, в который превратился мой дорогой друг. Я покинул квартиру крадучись, как вор. Дома я разглядел вытесненное на карандаше слово «Путешествия».
– Хватит историй, смени жанр, не гневи читателя, не вечно же байки тачать, – часто наседал на меня Малыгин.
Прошедший старгородчину из конца в конец, Парфен гнал меня из дому.
Сменить жанр мечталось и мне, я внял его новогоднему пожеланию. Дома я быстро собрался, покидал в рюкзак носки и рубашки, взял запасные штаны. Новый карандашик спрятал в пенал. Я открыл дверь. Шел снег, погода стояла отличная. Я прогрел мотор и выехал со двора. Впереди расстилались земли не хуже и не лучше старгородских, на которых теплилась жизнь, ожидающая великого волшебного праздника. Там тоже продают канцелярские товары. Я куплю тетрадку в клеточку, стану в нее писать, а если замерзнут руки, согрею их дыханием этого мира.
Старгород
голоса из хора
Над схваткой
Солнце высоко. Турист ходит толпой. Турист ходит парочками. Обнаженный столичный и заграничный турист, с волосатыми ногами, в заграничных шортах, в варенках-ополосках, в ярких, сексуальных майках.
Пищутин на туриста внимания не обращает. У него выходной. Он вышел на набережную. Отдохнуть. Подумать. Он много думает, а вечерами допоздна пишет. Пищутин – писатель.
Он в темно-синем бархатном костюме: Пищутин не выносит современного плебейства. Пускай у него в шкафу один костюм, но из серьезного материала – финский бархат, настоящий финский бархат из остатков театрального занавеса.
Пищутин отмечает краем глаза, как оборачиваются на него. Он знает, что его неординарная фигура привлекает внимание. Он понимает, он жалеет их – прожигают жизнь, не думают о вечном. Он их прощает. Старается любить. Но это не всегда выходит. Ведь они – плебеи. Мелкие душонки. И он иногда даже плачет ночью за столом, не в силах писать – он их бичует своим пером и жалеет.
У него золотое перо, китайское – оно всех удобней для руки. А что, собственно говоря, есть великая русская литература? Она есть любовь, жалость к униженным и оскорбленным, она есть гневная отповедь мещанам и плебеям. Настоящая литература вся в прошлом – она аристократична. И задача сегодняшнего дня – ее возродить. На такое не жалко и жизни. Поэтому писатель должен быть над схваткой – выше толпы.
Пищутин садится на веранде летнего кафе. Сегодня он выпьет шампанского. Но официант не подходит – он местный – вахлак, он знает Пищутина, и потому надо запастись терпением, ждать с отрешенным видом. Терпение всего главнее в жизни. Настоящий писатель всегда поначалу одинок и беден. Быть может, даже всю жизнь.
Вот когда придет слава, тогда можно будет жертвовать церкви, детским домам. Да, обязательно не забыть дать деньги Горзелентресту – ведь это просто невозможно, до чего же грязен их город. Только здесь, на набережной еще следят – устраивают потемкинскую деревню перед интуристами. Стыдно. Надо будет дать им тысяч сто.
Пищутин погружается в подсчеты. Через полчаса небрежно заказывает бутылку шампанского, шоколадку. Пьет медленно. Смакует. Шоколад прикусывает аккуратно, перекатывает во рту вместе с глотком шампанского. Но с отрешенным видом.
Сидит, отставив руку с большим, специально отращенным ногтем на мизинце. Старается не глядеть на туриста.
Не поддаваться минуте, не расслабляться, думать – тысячи сюжетов, тысячи сюжетов в голове. Это поразительно, как же богато воображение. Как богато его воображение. Жаль, не хватит лет, чтоб все это описать. Все, что предстает ежедневно перед глазами. Но главное – работать, работать!
Сегодня отгул за субботник, завтра суббота, потом воскресенье. Сегодня он ищет сюжет, отбирает, шлифует; завтра, после рынка (надо сходить за картошкой – такова проза жизни), он засядет за рассказ, что придумает сегодня!
Но сколько сюжетов, сколько сюжетов – и все как турист: мелькают, мелькают…
Шампанское тает неумолимо, как время (отличное сравнение, обязательно запомнить!), нельзя только допивать до конца бутылки, немножко он оставит на донышке. И шоколадку не доест.
Нет, жизнь прекрасна, как надежный финский бархат – переливается блестками, полна сюжетов, и душа замирает, и жалко, всех так жалко…
– Папаша, ты что плачешь? – какой-то развязный турист склоняется над ним, но Пищутин вытирает слезы и гордо отворачивается.
– Отстань от него – это наш чайник, плановик из музея. Он всегда сюда приходит – раз в месяц, как часы: выпьет, поплачет и уйдет, – поясняет официант, нисколько не смущаясь, что Пищутин их слышит.
И тогда Пищутин встает, кладет на салфетку деньги – семьдесят копеек на чай – и выходит.
Он идет по набережной, он не замечает толпы. Он бормочет про себя: официант – туристы – нож – милиционер, нет, лучше отставной полковник – и он все видит – видит – все встает перед его глазами, так образно, что он не выдерживает и снова плачет.
– Опять, опять, – шепчет пораженный Пищутин, – хотел отомстить, хотел высмеять, но пожалел… Опять вместо смеха рождается трагедия…
