Эндрю Грир - Исповедь Макса Тиволи
Я поговорил с твоей мамой, ты знаешь? Ну, разумеется, поговорил. Я сказал ей по секрету, что ты влюбилась в Хьюго, а он тебя недостоин. Я не лгал, но поступил жестоко; ведь миссис Леви стала фыркать или вздыхать, стоило тебе упомянуть о нем. Сейчас я вижу: это лишь разожгло твою любовь.
Однажды ночью ты была другой. Ты помнишь. Однажды ночью Мэгги открыла дверь, и ты ворвалась в комнату. Ты не села на плед и не покраснела, в твоем лице не было ни кровинки. Ты опустилась в старое отцовское кресло, поправила волосы, затем взглянула на меня и произнесла без малейшей нотки обвинения:
— Он не любит меня.
Ты отмахнулась от слов утешения и слегка дрожала, продолжая повторять, что ты достаточно умна, чтобы видеть очевидное. Он не любил тебя; нет, определенно не любил. Это было ясно с самого начала. Ты носила безвкусное детское ожерелье и дешевые туфли, которые постоянно спадали. Вытащив из ридикюля сигарету, ты сказала: «Теперь я настоящая женщина». В четырнадцать лет — и настоящая женщина! Я замолчал и смотрел, как ты строишь эту женщину из дыма, рождаешь ее своим дыханием.
Повисла тишина, она плыла по комнате в неверном лунном свете. Когда образ растаял, я, сам не знаю почему, упал к твоим ногам и зарыдал. Ты коснулась моих волос и произнесла какие-то нежные слова, от которых всегда становится спокойнее.
А потом ты пробормотала то, чего я никогда не забуду:
— Я чувствую себя такой старой…
— Что? — поднял глаза я.
Ты покачала головой, отгоняя эту мысль.
— Ты не можешь чувствовать себя старой, — горячо произнес я.
Ты лишь слегка качнулась в кресле, не убирая руки с моей головы, и закурила новую сигарету. Комната укутала тебя таинственной тенью, превратив в старуху, которой ты когда-нибудь станешь.
— Я будто витаю над своим телом. И вижу саму себя, свои дурацкие движения — как завариваю чай, смахиваю пыль со шнуровки платья, ворчу, что оно слишком быстро испачкалось, вместе с мамой просматриваю визитные карточки. Быть собой в этих ситуациях — пара пустяков, я слишком долго занималась подобными пустяками и почувствовала себя пустячной. А ведь большая моя часть витает поблизости и внимательно следит за мной. Словно тело чужое. Часть меня знает нечто и не может рассказать это остальному существу.
Я сидел, оглушенный жаром твоих слов. Женщина, чье тело ей не принадлежало, витала вне своей жизни; и я подумал, что ты поймешь. Ты узнаешь, какова жизнь несчастного, обманутого временем мальчика, влюбленного в тебя. Я смотрел, как ты куришь; казалось, дым удерживал прохладу на твоем лице.
— Я хочу кое-что тебе рассказать, Элис.
— Я не хочу разговаривать.
Слишком поздно, я уже начал произносить то, что мама просила не говорить никому. Первые слова напоминали заклинание, я будто накладывал проклятие.
— Я должен сказать тебе. Выслушай меня. Не надо ничего говорить. Просто слушай.
Ты посмотрела на меня засиявшими глазами. На мгновение я подумал, что ты ждала рассказа про Хьюго; видимо, даже после того последнего «нет» где-то глубоко в душе таилась надежда все-таки услышать «да».
— Я не… тот, кем ты меня считаешь. Я знаю, как выгляжу. — Речь моя была прерывистой, дыхание сбилось, в горле стоял ком, но я продолжал: — Элис, мне… мне семнадцать лет. Понимаешь? Элис, я всего лишь мальчик.
Меня охватило ликование, когда твои зрачки расширились. Раньше ты вряд ли видела во мне человека, а теперь наконец заметила меня — верного собеседника, посланника отверженной любви, меня — коленопреклоненного рыцаря у твоих ног; все это время я страдал не меньше, чем ты.
— Я всего лишь мальчик.
Твои глаза наполнились печалью, в оконное стекло ударился мотылек.
— Ты веришь мне?
— Да.
Ты не забудешь, как взяла мое лицо обеими руками и большими пальцами вытерла слезы на моих щеках. На твоем лице снова появился румянец; в глазах, как и у меня, стояли слезы; ты стала моей прежней Элис, решившей: «Пусть хоть один из нас будет счастлив». Тогда в гостиной ты видела меня насквозь и знала, как я был молод, моложе тебя; ты обняла мое лицо и предрекла нашу судьбу; скривив губы, будто надкусила лимон, и слегка наклонив голову, ты поцеловала меня. Ты не забудешь, как именно ты поцеловала меня в тот вечер. Я почувствовал последнее колечко дыма, задержавшееся у тебя во рту; на вкус оно напоминало слово, напоминало «да». В детской заплакал ребенок. Ты поцеловала меня и не отшатнулась, не передумала; терзаемая жаждой, ты припала к моим губам. Я был первым, кто признался тебе в любви. Ты не забудешь.
Утром я сразу побежал к Элис; я не мог ждать. Честное слово, я не смыкал глаз с тех самых пор, как она прошептала: «Мистер Тиволи, мистер Тиволи», поправила прическу и, успокоив дыхание, выскользнула за дверь. Я сидел в кресле и под крики сестры представлял, как могло бы продолжиться наше свидание с Элис, естественно, не выходя за рамки приличия, а потом заново прокрутил каждую ноту музыкальной шкатулки моего сознания.
Лежа в кровати, я мысленно рассказывал Элис историю своей жизни. Я злился на себя, словно исправившийся было наркоман, который проснулся и обнаружил на туалетном столике холодный пузырек эфира и выкуренную сигарету с опиумом, а упрекнув себя, снова почувствовал неодолимую тягу к вожделенной отраве; его руки уже потянулись к столику. Я должен был ее увидеть. Ну зачем я признался ей в любви? Я мог все погубить. Впрочем, нет, подумал я, нет, ей необходимо слышать о любви, это всем необходимо. Не так ли? О Боже, я сказал, что я обыкновенный мальчик, и она поверила мне. Ведь поверила же, правда? Быть может, ей понравилось… Или для Элис все выглядело так, будто старик покрыл ее лицо грубыми слюнявыми поцелуями? Однако чем больше я пытался рассмотреть черты ее лица в газовом свете того вечера, тем быстрее они ускользали от меня. Прошлое уже позади, вернуть его невозможно.
Я тщательно все обдумал и решил, что буду улыбаться и посмеиваться, словно та ночь ничего для меня не значит; словно я, как и она, запутался в сложных человеческих отношениях. Я извинюсь; нет, тогда мне придется уйти. Лучше я притворюсь, что просто по-соседски подшутил над ней. Старый человек, давний сосед, милая шутка. Однако все это на тот случай, если я не увижу на ее лице проблеска надежды.
Я выбрался из кровати, мечтая поскорее увидеть Элис и узнать свою дальнейшую судьбу.
— Мистер Тиволи? — постучалась Мэгги.
— Да?
— Я принесла вам кофе и записку.
Кремовая открытка на серебряном подносе, рядом с гренками. Один краешек потемнел от пролитого кофе. Я посмотрел на Мэгги, и она удалилась. Я решил, что записка от Элис, и вздохнул с облегчением. Каким же я был трусом. Мне больше не требовалось встречаться с ней лицом к лицу, всего несколько строк — и я узнаю, чем стал для нас первый поцелуй. Вот начало письма:
Макс!
Вы подлец самого низкого сорта. Вы лживый предатель. Вы извращенный злой старик, теперь я понимаю, что ровным счетом ничего для вас не значила. Вы предали меня — пускай. Соблазнили, использовали — пускай. Вы можете растоптать мое старое разбитое сердце, я переживу. Но, Макс, вы подняли руку на мою девочку, на мою Элис. И если я еще хоть единожды вас встречу, то выцарапаю ваши подлые глаза.
Картину прошлого вечера я, разумеется, восстановил гораздо позже. Элис, вернувшаяся домой за полночь и охваченная вихрем признаний. Миссис Леви, сидевшая в черном ночном халате, — она слушала дочь и чувствовала, как сердце разлетается на куски. Несчастная вдова уяснила только одно: гнусный старик — ее любовник — приставал к ее дочери с тошнотворными поцелуями. Она не понимала, что я был семнадцатилетним юношей, который, как поется в песне, украл у возлюбленной поцелуй.
Тогда я не думал об этом. Я поспешно читал письмо, дабы решить, что делать дальше. Может, во всем признаться, рассказать о болезни и призвать маму в свидетели. Может, попросить Хьюго еще раз поговорить с Элис. А миссис Леви, вдруг она еще любила меня? Несколько точных слов — и я спасен.
Я стал читать дальше.
Снова полные ненависти вычурные эпитеты, исторгнутые из глубин материнской ярости. Удручающие абзацы о полиции, которую можно вызвать в любой момент. И последний кусок, наполнивший меня ужасом:
В конверте лежит чек — платеж за последний месяц. За всей нашей мебелью присмотрят, однако в комнатах не осталось ничего, что могло бы выдать наше местоположение. Обещаю, Макс: ты никогда больше не увидишь ни Элис, ни меня. Прощай, моя ночная любовь.
Вычурно, да, но я наконец понял, что натворил. Ночь за ночью я раздевал ее в саду, прислушиваясь к хихиканью над своим ухом. Погруженный в мысли об Элис, я ни разу не подумал о миссис Леви; она была взрослой женщиной — человеком из другого мира, и я даже не предполагал, что она так же хрупка, как и ее дочь. Слишком поздно я понял, что уничтожил бедную миссис Леви. Стал последним, кого любило ее немолодое сердце.
