Джоджо Мойес - Корабль невест
Какой позор, подумала Эвис не в силах сдержать улыбку, когда опоздавших бесцеремонно выгрузили на летную палубу. Облепившие огромный корабль буксирные суда, натужно кряхтя, пытались вывести его из гавани. Женщины взволнованно переговаривались и еще более усердно махали рукой, надрывая голосовые связки в надежде, что их последнее послание будет услышано в стоящем кругом грохоте.
— Мама! — услышала Эвис у себя за спиной истерические крики. — Мама! Мама!
Какая-то девушка рядом отчаянно молилась, внезапно прервав общение с Господом яростным восклицанием:
— Поверить не могу! Поверить не могу!
Толпа — море австралийских флагов и только кое-где «Юнион Джек»[13] — бурлила и кипела, люди пытались пробиться поближе к краю причала, подпрыгивали на месте, чтобы их увидели с корабля. Кто-то поднял над головой плакаты типа: «Попутного ветра, Одри», «Наилучшие пожелания от докеров Гарден-Айленда». Эвис поймала себя на том, что рассматривает порт и окружающие его горы. Вот и все, промелькнуло у нее в голове, и ей вдруг стало трудно дышать. Неужели я последний раз вижу Австралию? Затем серпантин с треском лопнул, его обрывки бессильно повисли с ограждения причала, и корабль с протяжным стоном вышел из гавани, сразу осев на несколько градусов, когда поняли якорь.
Над палубой пронесся дружный вздох. Двигатели заработали. Пронзительно закричала какая-то девушка, а расположившийся на причале духовой оркестр заиграл «Waltzing Matilda»[14].
Туда, где только что стоял корабль, с унылым всплеском упало несколько предметов, голубые воды расступились и снова сомкнулись над ними. А корабль — абсолютно равнодушный к творящемуся кругом безумию — на удивление быстро выскользнул из гавани.
— Ты еще пожалеешь! — раздался одинокий крик, перекрывший музыку. Что прозвучало как неуместная шутка. — Вы все пожалеете!
И пассажиры корабля тотчас же притихли. А потом зарыдала первая девушка.
Марри Донливи, обняв своего всхлипывающего сына, молча стоял, пережидая, когда рассосется толпа и горестный плач женщин растает вдали. Наконец рядом осталось только несколько одиноких кучек людей, они молча провожали взглядом уходящий за горизонт корабль. Холодало, и Дэниел дрожал всем телом. Марри снял пиджак, накинул на плечи сына, затем притянул его к себе, чтобы хоть чуть-чуть согреть.
Время от времени Дэниел поднимал голову, словно собирался что-то сказать, но не мог найти нужных слов, а потом снова начинал всхлипывать, стыдливо закрывая лицо руками.
— Не переживай, мой мальчик, — прошептал Марри. — Сегодня у нас выдался трудный денек.
Их машина в числе последних уныло стояла посреди валяющихся в грязи серпантина и конфетных оберток. Марри подошел к пикапу со стороны водителя, но замешкался, увидев, что сын, будто приросший к месту, смотрит на него в упор.
— Ну что, успокоился, сынок?
— Папа, как думаешь, она меня ненавидит?
Марри вернулся к Дэниелу и снова обнял его.
— Нельзя быть таким чертовски мягкотелым! — Марри взъерошил сыну волосы. — Она еще не успеет сойти с корабля, как уже начнет хлопотать, чтобы ты к ней приехал.
— Куда, в Англию?
— А почему бы и нет? Продолжай копить деньги за кроликов и в два счета сможешь полететь к ней. Ведь жизнь не стоит на месте!
Мальчик задумчиво смотрел в никуда. На секунду он перенесся в мир дорогих кроличьих шкурок и огромных самолетов.
— Я могу полететь туда, — задумчиво повторил он.
— Вот я и говорю, малыш. Копи деньги. А при твоих темпах ты за нас за всех сможешь заплатить.
Дэниел улыбнулся, и у отца заболело сердце при виде того, как мужественно сын принимает вот уже вторую потерю. Должно быть, именно это испытывали женщины во время войны, подумал он, залезая в пикап. Хотя женщины не знали, вернемся мы назад или нет. Позаботься о ней, обратился он к кораблю с молчаливой просьбой. Присмотри за моей девочкой!
Они еще немного посидели в машине, наблюдая, как выходят люди из ворот порта. Опустевшая площадь теперь казалась огромной. Тем временем поднялся ветер, он закружил и понес разбросанные бумажки в сторону моря, где на них накинулись чайки. Марри вздохнул, неожиданно осознав, что им еще предстоит долгий путь домой.
— Папа, она забыла сэндвичи. — Дэниел поднял сверток из промасленной бумаги, который Летти приготовила сегодня утром. — Они лежали здесь, на полу. Она оставила свой ланч.
Марри нахмурился, пытаясь вспомнить ее слова о забытом дома завтраке. Ну ладно, подумал он. Должно быть, она ошиблась.
— Ох уж эти беременные! Все у них не слава богу. Норин была точно такой же.
— Папа, а можно мне их съесть? Умираю с голоду.
Марри вставил ключ в замок зажигания:
— Почему бы и нет. Ей они теперь без надобности. Знаешь что, оставь-ка и для меня один.
И тут начался ливень. Серое небо, хмурившееся все утро, наконец пролилось дождем, хлеставшим о ветровое стекло. Марри завел мотор и медленно отъехал от причала. Неожиданно он ударил по тормозам, да так, что Дэниела бросило вперед, его сэндвич вывалился изо рта прямо на приборную доску.
— Подожди-ка, — сказал Марри, вспомнив о пустой корзинке и о том, что дочь подозрительно торопилась поскорее подняться на борт. — А где эта чертова собака?
Глава 5
Австралийская невеста не успела к отплытию «Викториеса» из-за предъявленных ей обвинений, которые вскоре были сняты. Ее немедленно выпустили и на полицейской машине доставили на причал номер три в Вуллумулу, но корабль с невестами на борту уже вышел в море.
Сидней монинг геральд. 4 июля 1946 года
Первый день плавания
Длина авианосца «Виктория» составляла семьсот пятьдесят футов, а вес — двадцать три тысячи тонн, на корабле было девять палуб под полетной палубой и четыре — над ней, мостик и остров[15] находились на головокружительной высоте. Даже без учета специально организованных кают для невест, гигантское чрево корабля включало двести различных помещений, складов и отсеков, по размеру сравнимых с несколькими универмагами или кондоминиумами для состоятельных людей. Или, в зависимости от того, откуда приехали невесты, с несколькими огромными амбарами. Длина одних только ангаров, где разместили, кормили и развлекали большинство невест, достигала пятисот футов, они располагались на том же этаже, что и столовые, душевые, каюта капитана и четырнадцать-пятнадцать просторных кладовых. Все помещения соединялись между собой узкими проходами, и если перепутать палубы, то вместо уборной для невест можно было попасть в авиаремонтные мастерские или кают-компанию для инженеров — ситуация, не раз вызывавшая краску на девичьих лицах. Кто-то повесил план корабля в столовой для невест, и Эвис уже неоднократно пыталась его изучить, раздраженно пробираясь сквозь дебри таких названий, как «овощехранилище», «помещение для укладки парашютов», «патронный погреб для зенитных орудий „пом-пом“», хотя вместо них предпочла бы видеть бальные залы и каюты первого класса. Это был плавучий мир запутанных правил и предписаний, упорядоченной, но непонятной рутины, перенаселенный дом с лабиринтом помещений с низкими потолками, отсеков и коридоров, большинство из которых вело в места, не предназначенные для женщин. Корабль казался огромным, но в то же время очень тесным, шумным — особенно для тех, кого поместили возле машинного отделения, — обшарпанным и набитым под завязку щебечущими девушками и мужчинами, пытающимися без особого энтузиазма делать свое дело. Из-за бессчетного числа снующих кругом людей и странного расположения трапов проход по палубе иногда занимал чуть ли не полчаса, причем, чтобы пропустить идущего навстречу человека, приходилось прижиматься или к нему, или к переборкам со множеством труб.
И Эвис так и не удалось отделаться от Джин.
Узнав, что их разместили в одной каюте — надо же, на корабле более шестисот невест, а Джин подселили именно к ней! — Джин взяла на себя несвойственную ей роль Лучшей Подруги Эвис. Эта девица предпочла забыть о их взаимной антипатии, возникшей во время посиделок в Клубе американских жен, и последние двадцать четыре часа буквально ходила за Эвис хвостом, вклиниваясь в ее разговоры с другими девушками, чтобы заявить о своих правах на их с Эвис общую историю жизни в Сиднее.
Эвис приходилось терпеть назойливость Джин и когда они обе сидели за ранним завтраком — «Эвис! А помнишь ту девицу, которая все вещи шила исключительно обметочным стежком? Даже нижнее белье!», — и когда гуляли по палубе, пытаясь сориентироваться, — «Эвис! А помнишь наши ожерелья из колец для куриных лап? У тебя оно сохранилось?», — и когда стояли в плотной очереди в туалет — «Эвис! Это что, комплект белья, который ты надевала в первую брачную ночь? Слишком шикарно для каждого дня… Или ты хочешь кого-то впечатлить, а?». Эвис понимала, что должна быть помягче с Джин, тем более что той, как она недавно выяснила, всего шестнадцать, — и все-таки! Девица оказалась ужасно докучливой.
