Татьяна Соломатина - Приемный покой
– Помню. Не отвлекайся. Мне уже самому интересен «клинический разбор» данного случая.
– Посмертный эпикри, [51] я бы сказала. – Маша присела поудобнее, нимало не смущаясь своей наготы, которая немало смущала кровообращение Виталика. – То есть ты подтверждаешь тот факт, что любой из вас, будь он кривоног, неудачлив, ленив и прочее некондиционен, считает, что неотразим?
– Ну, я не кривоног, в меру удачлив и прочее кондиционен, так что в отношении себя я этот факт подтверждаю. – Виталик принял навязанный ею горько-ироничный тон беседы.
– Спасибо. Этого достаточно. Ты «надцатый» в этой группе обследования, что позволяет делать статистически достоверные выводы. Так вот, самое страшное в нём было то, как он на меня смотрел. В зеркало. Он никогда – никогда! – не смотрел мне в глаза, например. Даже самые случайные собеседники изредка поглядывают друг другу в глаза, как и предписано официальным протоколом межгуманоидных коммуникаций. А он – не смотрел. Наблюдая за мной втихую. Когда я не вижу. И вот однажды, когда я причёсывалась перед зеркалом, я почувствовала, что на меня обрушилось бетонное перекрытие. Вернее не на меня, а на мою силу воли. У меня враз, прости за старорежимность, отяжелели все члены и как будто из телесной оболочки вырвали душу. Я посмотрела в зеркало, в его глаза, которые смотрели прямо мне в глаза. Не в мои собственные глаза, а в те мои глаза, что в зеркале. Путано?
Виталик кивнул. Он внезапно посерьёзнел, чувствуя, что это для неё важно – донести. Не до него. До себя.
– Это было какое-то тяжеловесное мутное безумие. Двое и зеркало. Три объекта. А между – мрачная бесконечность глаз, исполненных чудовищного ужаса, и глаз, чудовищным ужасом наполняющих. Исполненных и наполняющих. Исполненных, глядящих в наполняющие, и неуязвимых наполняющих, зрящих прямо в уязвимость исполненных. А между ними – зеркальная гладь. Прозрачная, призрачная, всего лишь стекло, покрытое амальгамой, и… непреодолимая, как… как… В мире людей нет такой непреодолимости. Если есть ад, то один из его интерьеров выглядит именно так.
Маша пыталась вернуться к исходному легкомысленному тону, но попытка была довольно жалкой. Она уткнулась Виталику в грудь и разрыдалась.
– Ну что ты! Прекрати! – Виталик неумело погладил её по голове.
Честно говоря, у него, несмотря на вполне зрелый возраст, не было опыта утешения плачущих женщин. А тут ещё казалось, что плачет вовсе не женщина, а маленькая девочка лет… лет шести-семи. Это ощущение было для него настолько новым, настолько неизведанным, что в этот момент он влюбился окончательно и бесповоротно в маленькую девочку Марию Сергеевну Полякову двадцати с весьма лишним лет от роду. Он впервые ощутил себя мужчиной, несмотря на жену, двоих детей, крепкую задницу, удачу и прочую свою кондиционность.
В любом мужчине есть филогенетически прошитая, изначальная функция «защита», но мало кому обстоятельства позволяют её «родить» и выходить в полноценную сущность из зачаточного состояния.
У Виталика была безалаберная мама, которую защищал спокойный отец. У него была жена-алгоритм, которая в защите не нуждалась. У него была тёща-домовой, которая в одиночку, если бы того потребовали обстоятельства, могла бы противостоять всей монголо-татарской орде. И у него была дочь, которая, по большому счёту, была ему незнакома, как и сын, потому что всё, что было с ними связано, и в чём они, его дети, нуждались, полностью взяли на себя «алгоритм» и «домовой».
Все прочие женщины в жизни Виталика были родственницами, коллегами, недолгими любовницами, операционистками банков, продавщицами-консультантами, торговками с рынка, случайными попутчицами и гештальт защитника не возбуждали. Нет, и прежде, случалось, кто-то рыдал у него на груди, но это вызывало лишь глухое раздражение, а тут… Всё то, что случилось с ним в одно-единственное мгновение, не опишешь, как невозможно описать ужас зазеркальной вечности, несанкционированно проникшей в тёплые живые человеческие глаза. Детские глаза. Её глаза.
– Глаза – зеркало души? Какой идиот первый сказал эту ересь? Глаза – это возможность любому заглянуть в твою душу. Даже тому, кто с той стороны, понимаешь? С ТОЙ, другой, стороны. С той стороны, где вечная ненависть, вечный страх и вечный холод.
Она утёрла сопливый нос рукой – от локтя к запястью, – и этот, в любой другой ситуации, с любой другой женщиной, жест залил солнечное сплетение Виталика светом. Он обнял её и начал укачивать, как баюкают малых детей. Но она отстранилась и сказала:
– А давай-ка, друг любезный, принеси нам что-нибудь поесть и конечно же выпить и покурить. – И тут же: – Слушай, а ведь если есть вечная ненависть, вечный страх и вечный холод, то должны же быть где-то вечная любовь, вечная смелость и вечное тепло, а? Впрочем, не заморачивайся! Потому что я знаю, что они есть. Раньше – до эпизода вселенского ужаса – я полагала, что любовь – это сказки. А быль – это найти себе более-менее пристойного, как любят выражаться психологи, партнёра, наладить с ним, как любят выражаться они же, более-менее пристойные отношения, прости господи, и жить себе – не тужить. Но теперь, когда я знаю, насколько бесконечен минус, я точно так же знаю, насколько бесконечен плюс. Но я не хочу ни бездны, ни небес. Я хочу Ангела. Ангела уравновешивающего. Ибо что есть любовь, как не бесконечность равновесия?.. Любовь взаимная, разумеется.
Виталик не слушал её. Ему было неведомо хорошо. И ещё ему было неведомо, что он попал. Попал в тот самый казус, что называется любовью невзаимной и которая, увы, имеет место быть в этой Вселенной, как любая функция, любое слово, любой ужас и любое блаженство, выдуманное людьми. Ибо что в голове, то и на ладони… То есть «Что на земле, то и на небесах», но «бойся своих желаний…», Пара фраз, парафраз, парафразеологизм… Жуть!
И он просто пошёл за едой и спиртным.
Они мило провели время, заседая на разных секциях и вместе со всеми осматривая достопримечательности конференционного города. Уютно болтая обо всём, но только не о том, что произошло, выпили в вагоне-ресторане и разошлись в разные стороны.
Мария Сергеевна вообще была перфекционисткой. И, правду говоря, в самых странных фантазиях не могла себе представить, что свяжется с женатым мужчиной дольше, чем того требуют или обещают случайные обстоятельства. Не потому, что женатый мужчина – чья-то собственность, а брать чужое нехорошо. Не потому, что женатый мужчина – это заведомо разделяемая с кем-то ещё постель, а она была брезглива. А потому, что женатый мужчина – это соперничество. А Машенька Полякова с самого раннего детства не переносила «духа соревнования». Она или была первой, или не участвовала в «забеге». Да, вот так, пожалуй, верно. Всегда была первой, не соревнуясь. Априори. Что на земле, что на небесах. Она знала это – и это была её проблема. Они не знали этого, но это были их проблемы.
Дома Маша разобрала сумку, отправив даже ни разу не надёванные вещи в стиральную машину. Приняла ванну, сварила кофе, посмотрела свой текущий любимый фильм «Франкенштейн» с Робертом Де Ниро под бокал коньяка и впервые за долгое время уснула сразу и спала без сновидений. Проход в Ад наконец-то закрылся. Стало тихо, темно и спокойно. Не хорошо и не плохо. Стало никак. И это было блаженством. Ибо всё, как известно, познаётся в сравнении.
– Свет мы заслужить ещё успеем, – шепнула она своему секретному плюшевому медведю. – А взаимной и вечной любви только по факту неосторожности воссоздания твоей души в телесной оболочке ещё никто не удостоился. Спи! – И она моментально покинула мир бодрствующих под зловещее экранное зарево, вознесшееся над голливудской декорацией Северного полюса.
Виталик же, хмуро поздоровавшись с домашними, сразу проследовал на кухню. Где, не снимая ботинок – вопиющее нарушение заведённого порядка! – долго пил кактусовый самогон, закусывая ванильными сушками тексты раннего «Аквариума». За плотно закрытой дверью маячила тень матери жены.
– Давно с ним такого не было, – прошипела она в ухо дочери на двадцатом повторе опуса «География». – Может, зайдёшь?
– Нашла дуру. Ты что, первый год его знаешь? – раздалось ответное шипение. – К утру перебесится. А если сейчас полезть…
– Спать, изоморфические тени! – рявкнул Виталик в сторону источников шипения. – Людоед рисует пейзаж, примостившись в Лувре на ступенях. [52]
Родственницы ещё пошаркали тапками немного и расползлись по норам, откуда после вздохов и скрипов, которые Виталик не слышал, раздалось мерное сопение жены и баритон тёщиного храпа; доносившееся до него Виталик слышал в паузах между треками.
Допив, Некопаев ещё долго смотрел на труп хорошо сохранившей цвет и форму гусеницы на дне бутылки, а затем вытряхнул её на тарелку, наколол на вилку, задумчиво прожевал и проглотил. В мегаполисе светало с индустриальным размахом. «Ни в какие ворота!» – проворчала во сне тёща. Он прикурил от предыдущей – и невнятно пропел в наступившей от нажатия кнопки тишине:
