Ричард Йейтс - Дорога перемен
— Знаете, тут поблизости ни одного приличного заведения. Ничего, если немного пройдемся?
В толчее тротуара Фрэнк еще с минуту глупо и растерянно улыбался, прежде чем вспомнил слово «такси»; когда по взмаху его руки машина остановилась и улыбающаяся Морин грациозно забралась на сиденье, ему стало так хорошо, что даже не встревожила зацепленная краем глаза картина: со стороны «жуткого места» в эскорте знакомых силуэтов Лэтропа, Смола и Ордуэя двигалась приметная туша Сида Роску. Неизвестно, заметили они его или нет, но Фрэнк тотчас решил, что это не важно. Захлопнув дверцу, он посмотрел из окна отъезжавшей машины и едва не рассмеялся, когда сквозь лес ног разглядел шаркающие апельсиновые башмаки Джека Ордуэя.
6— Как-то все расплывается, — сказала Морин. — Нет, я в норме, только хорошо бы чего-нибудь пожевать.
В дорогом ресторане на Западной Десятой улице она уже полчаса взахлеб рассказывала свою биографию, замолчав только раз, когда Фрэнк пошел звонить в контору — договориться, чтобы ее подменили в приемной. («Понимаете, мы в отделе наглядных пособий, и Морин помогает мне кое-что систематизировать; похоже, мы застрянем тут до конца дня». Ни отдела, ни подотдела с таким названием в Нокс-Билдинге не имелось, но Фрэнк был вполне уверен, что миссис Йоргенсен этого не знает, а если кого-нибудь спросит, определенного ответа не получит. Все вышло очень ловко, и он понял, что почти пьян, лишь когда на выходе из будки едва не опрокинул поднос с французскими пирожными.) Фрэнк пил стопку за стопкой и внимал рассказу, вызывавшему смешанные чувства.
Вот что он узнал: ей двадцать два, она из городка на севере штата, ее отец держит скобяную лавку; она терпеть не может свое имя («В смысле, „Морин“ еще куда ни шло, а вот „Груб“ — полный кошмар; наверное, поэтому я так рвалась замуж»); в восемнадцать она обвенчалась, но через полгода аннулировала брак — «полную нелепость» — и затем пару лет «просто слонялась по дому, работала в газовой компании и куксилась», пока вдруг не поняла, что всегда хотела одного — уехать в Нью-Йорк и «пожить».
Все это было хорошо — Морин уже застенчиво называла его по имени, потом выяснилось, что они с подругой и впрямь снимают на паях квартиру («квартирка прелесть, здесь, недалеко»), — все это было славно, только приходилось себе об этом напоминать. Наверное, из-за того, что она слишком много говорила. Фальшивая манерность и желание говорить «красиво» гробили все проблески обаяния. Фрэнк догадался, что в этом пустозвонстве отчасти, если не целиком, виновата сожительница Норма, о которой Морин отзывалась с безудержным восторгом. По ее рассказам о старшей подруге («деушке»), которая уже дважды развелась, работала в крупном журнале и зналась с «кучей потрясающих людей», было раздражающе ясно, что в своем ортодоксальном женском мирке Норма и Морин исполняют классические роли наставницы и подопечной. Влияние подруги читалось в излишне густом макияже и чрезмерно аккуратной прическе, в нарочитом манерном щебетанье, когда то и дело произносились слова «безумный», «потрясающий», «кошмарный», а еще в округлявшихся глазах («Ах, с этой квартирой столько хлопот!») и бездонном запасе историй про обаяшек итальянцев-бакалейщиков, миленьких китайцев из прачечной и грубоватых, но симпатичных квартальных копов, каждому из которых доставалась эпизодическая роль в приторно-сладкой голливудской саге об одиноких девушках с Манхэттена.
Угнетенный этим словоизвержением, Фрэнк без конца заказывал выпивку и почувствовал себя виноватым, когда Морин робко пожаловалась, что как-то все расплывается. Шелуха деланой оживленности слетела с ее лица, и оно стало открытым и беспомощным, как у девочки, которую сейчас вырвет на праздничное платье. Фрэнк подозвал официанта и выбрал для нее самые благотворные блюда, словно добросовестный заботливый отец. Когда Морин накинулась на еду, лишь временами извещая, что ей гораздо лучше, настал его черед говорить.
Фрэнк с лихвой им воспользовался. Фразы легко текли и, самостоятельно складываясь в законченную мысль, поднимались на крыло; услужливо подбегали уместные анекдоты, чтобы затем уступить дорогу величаво шагавшим притчам.
Для начала он лихо раздраконил корпорацию «Счетные машины Нокс», чем рассмешил свою слушательницу, а потом уверенно прошагал в иные критические просторы и положил к ее ногам миф о свободном предпринимательстве, пронзенный шпагой его красноречия; угадав момент, когда экономические темы могли уже наскучить, он вознес ее в заоблачные философские пределы, а затем крылатым афоризмом плавно вернул на землю.
Как она восприняла смерть Дилана Томаса?[16] Не кажется ли ей, что нынешнее поколение менее жизнеспособно и запугано современностью? Фрэнк был на пике своей формы. Он пользовался материалом, который заставлял Милли Кэмпбелл вскрикивать: «Ах, как это верно!» — и старыми богатыми запасами, которые некогда представили его Эйприл Джонсон самым интересным из всех, кого она знала. Фрэнк даже упомянул, что был портовым грузчиком. Однако в сотканном им полотне проходила яркая нить, искусно вплетенная специально для Морин и создававшая образ пристойного, но разочарованного женатого мужчины, который печально и храбро воюет со средой.
За кофе стало видно, что все это возымело эффект. Ее лицо отражало мгновенный отклик на его слова: оно озарялось радостным смехом, согласно суровело и мечтательно размягчалось; если б он захотел, на нем запросто появились бы слезы. Временами ее затуманенный взгляд уходил в сторону, нырял в чашку или обегал зал, но лишь для того, чтобы дать секундную передышку чувствам; раз в нем мелькнуло предвкушение того, как вечером она скажет Норме: «Ой, просто обалденный мужчина!» То, как она растаяла, когда он подал ей пальто, а потом на солнечной улице прижалась к его руке, позволило уверенно отбросить всякие сомнения. Дело в шляпе.
Вопрос в том, куда пойти? Они медленно двигались в сторону Вашингтон-сквер, но прогулка в парке никоим образом не годилась: помимо траты драгоценного времени, она была опасна тем, что в этот час там полно бывших приятельниц и соседок Эйприл. Сейчас Энн Снайдер, Сьюзен Кросс и прочие, бог знает сколько их там, подставляют солнцу размякшие лица, утирают обляпанные мороженым ребячьи рты и говорят о детсадах, возмутительной квартплате и прелестных японских фильмах, дожидаясь, когда будет можно собрать игрушки, запихнуть в сумки недоеденные крекеры и отправиться домой, чтобы приготовить мужьям вечерние коктейли. Они его враз засекут: «Смотрите, это же Фрэнк Уилер! С кем это он? Интересно!» Он не успел дорисовать малоприятную картину, потому что Морин остановилась:
— Вот здесь я живу. Зайдете на рюмочку чего-нибудь?
Не отрывая взгляда от ее бедер, он поднялся по сумрачной, устланной половиком лестнице, и щелкнувшая замком дверь впустила его в комнату, где пахло пылесосом, утренним беконом и духами, высокую тихую комнату, щедро залитую желтоватым светом из окон с бамбуковыми жалюзи, которые шинковали солнечные лучи на горизонтальные коричневые и золотые полоски. Он чувствовал себя большим и сильным, когда она, сбросив туфли, засуетилась, стала двигать пепельницы и перекладывать журналы — «Такой ужасный беспорядок… Садитесь, пожалуйста». Потом она встала коленом на кушетку и потянулась к шнуру, чтобы поднять жалюзи, и тогда он подошел к ней вплотную и взял ее за талию. Больше ничего не понадобилось. С тихим всхлипом она прижалась к его груди и подставила губы. Они повалились на кушетку, и самым важным на свете стало поскорее избавиться от пут одежды. Задыхаясь и ерзая, они возились с завязками и пуговицами, пряжками и крючками, пока не исчезла последняя помеха, а потом тепло и ритмичный ответ ее плоти оглушили его одной лишь мыслью: «Вот оно! вот оно!» — и утащили в глубину собственных ощущений, из которой он едва слышал ее шепот: «О, да… да… да…»
Когда все кончилось и они распались, а потом оплели друг друга слегка влажной путаницей рук и ног, он понял, что никогда и никому не был так благодарен. Вот только не знал, что сказать.
Найти подсказку в ее лице не удалось, потому что она уткнулась в его грудь и он видел лишь ее темные спутанные волосы; она хотела, чтобы он заговорил первым. Фрэнк повернул голову и разглядел косую щель под жалюзи, которые она успела чуть приподнять, до того как упала в его объятья. В проем были видны облезлый карниз дома напротив, а над ним каминные трубы и телевизионные антенны, на фоне яркой небесной синевы читавшиеся причудливыми силуэтами. Откуда-то из высокого далека подкрадывался гул самолета. Фрэнк перевел взгляд в комнату, где все: репродукции Пикассо, подборка «Книга месяца»,[17] раскладное кресло, каминная полка, уставленная фотографиями, — плавало в жарком золотом свете. Возникла первая упорядоченная мысль: пальто и рубашка валяются вон там, около кресла, а ботинки, брюки и трусы здесь, рядом. В полминуты он мог бы одеться и уйти.
