Уильям Бойд - Нутро любого человека

Была там и Лэнд Фодергилл — вся в черном, посверкивающая бриллиантами, с подобием шляпки из перьев на голове. Она подкрасила лицо и выглядела совершенно иной, чем прежде. Лэнд сама представила меня Эсме Клей (та дружит с ее семьей), у нас состоялся довольно длинный разговор. Меня колотило, точно ребенка, до того я был взволнован тем, что беседую с прекрасной и прославленной актрисой, — срам, да и только. На мне был новый обеденный смокинг и белый двубортный жилет — я ощущал себя щеголем и боялся, что сварюсь. Что мы ели, я даже и не заметил, — не мог оторвать глаз от Лэнд, — усевшейся, мрачно отметил я, рядом с Ле-Мейном.

Позже, уже после кофе, я спросил у нее, не заглянет ли она со мной в „Les Invalides“ — выпить по коктейлю или по бокалу шампанского — однако Лэнд напомнила мне, что обязана вовремя возвращаться в колледж.

„Нельзя допускать, чтобы Оксфорд развращал нас, девушек, — в отличие от вас, — сказала она, глядя мне прямо в глаза. — В Оксфорде с нами не должно случиться ничего дурного, никогда“. Лэнд выпустила в потолок струйку табачного дыма. „Вот с вами, это пожалуйста, — продолжала она, — а за нами они следят, что твои ястребы“. Я выдавил нечто слабенькое — какой позор или что за нелепость. И тогда она сказала: „А стало быть, почему бы тебе как-нибудь не заглянуть ко мне в Лондоне?“ И дала мне хампстедский адрес своих родителей.

Странная она девушка, Лэнд, однако я чувствую сильное сексуальное влечение к ней — и, по-моему, она знает об этом.

Моя жизнь Шелли идет хорошо, — написано уже больше сотни страниц, — а вот историю я, пожалуй, запустил. Ле-Мейн сказал, что последнее мое эссе неудовлетворительно — ниже среднего, — и напомнил, что колледж предоставил мне именную стипендию с определенной целью, а не просто в подарок. Я думаю назвать книгу „Воображенье человека“[24]. Куэннелл говорит, что забросил жизнеописание Блейка. Мама написала, что намерена съездить с мистером Прендергастом в Нью-Йорк, — дабы „консолидировать свои американские авуары“, что бы сие ни значило.

Спала я меж камней зелено-серых,

В пурпурной колыбели нежных мхов;

Тогда, как и теперь, меня Иона

Во сне рукою нежной обнимала,

Касаясь темных ласковых волос…

[Шелли, „Освобожденный Прометей“[25]]

Стоит мне подумать о Лэнд, как эти строки начинают звучать в моей голове. „Во сне рукою нежной обнимала“… Безумие сексуальной тяги, темные фантазии о ее обнаженном теле. Все мои помыслы о кузине Люси обратились ныне в далекое прошлое.

Ночная вакханалия в „Les Invalides“. Мы с Диком обедали в Тейме, в „Парящем орле“, — прощальный обед, конец триместра. А на обратном пути остановили такси на Айффли-роуд и зашли в „Les Invalides“ выпить по рюмочке на сон грядущий. Записывая Дика в книгу посетителей, я услышал гром музыки — кто-то играл на фортепиано, — хохот и крики. Я спросил у миссис Андерсон что происходит. Она уже основательно наклюкалась, бретелька ее платья сползла с плеча, выставив напоказ какое-то кошмарное белье.

— Кое-кто из молодых джентльменов переоделся в леди, — ответила она.

Собственно, „леди“ мы, войдя, увидели только двух, и в одной из них я признал Удо фон Шиллера, немецкого друга Касселла. Присутствовал там и Касселл в костюме „хозяина гончих“, объяснивший, что они были на костюмированном балу неподалеку от Берфорда, однако отец пригласившего их студента выставил всю компанию из дому за непотребное поведение. Кассел пригласил меня и Дика присоединиться к ним, и мы, невесть по какой причине, присоединились. Дик уселся за рояль и заиграл (у него это получается замечательно), все заказали себе еще выпить, и вечеринка покатила себе дальше — от дурного к худшему.

Удо — должен признать, что в парике и нарядном платьице он выглядит на удивление хорошеньким, — провел меня в библиотеку, где шла игра в покер с раздеванием. Я там не задержался. Какой-то совершенно голый студент со стоящим пенисом расхаживал по библиотеке, пополняя стаканы. Когда я повернулся, чтобы возвратиться к тем, кто распевал у рояля, низкорослый светловолосый малый, совершенно пьяный, схватил меня за руку и сказал: „Поцелуй меня: ты напоминаешь мне покойного друга“. Я поцеловал его, а он засунул мне в рот язык, как Люси когда-то, и вцепился в мой член. Я с силой оттолкнул дурака да так, что он врезался спиной в стену и вид приобрел оглушенный, казалось, его вот-вот вырвет. „Ты получил поцелуй, — сказал я. — А это пошлина за него“. Когда я выходил, наблюдавший за нами Удо, зааплодировал.

[ПОЗДНЕЙШАЯ ВСТАВКА, 1966. Я проникаюсь все большей уверенностью в том, что этим блондинчиком был никто иной, как Ивлин Во[26].]

Собираюсь сегодня в Хампстед, повидаться с Лэнд и познакомиться с ее родными. Испытываю некоторые опасения — мне еще ни разу не приходилось встречаться со знаменитым художником (ее отец, Вернон Фодергилл, член Королевской академии искусств, прославился яркими английскими пейзажами, написанными в манере фовистов). Не понимаю, к тому же, как мне одеться. Мама предложила мой „прекрасный твид“, однако для твида слишком жарко. Мне бы полотняный костюм, но вряд ли я успею сходить и купить его. Может, послать Бейкера в „Харродз“ или в „Арми энд Нейви“, глядишь, он там что-нибудь да откопает? Смешно. За последний год я накупил столько одежды, что уж наверное подберу нечто вполне приемлемое.

Позже. В итоге я облачился в блейзер, бежевые брюки, полосатую рубашку и галстук-бабочку (первый состав команды регбистов Абби). Лэнд, открывшая мне дверь, усмехнулась: сказала, что я похож на проводящего выходной коммивояжера. Очень смешно, ответил я, усилившись изобразить сардоническое фырканье, но все же почувствовал себя чересчур расфуфыренным. Сама она была в блузе живописца и бриджах. Ступни босые. Лэнд провела меня через дом на газон за ним с растущей там большой смоковницей — с газона открывался вид на покатые лужайки, поросшую вереском пустошь и огромный, расплывчатый город, окутанный полуденной дымкой. Под смоковницей был накрыт стол, все выглядело чарующе. Три-четыре пса неопределенной породы слонялись вокруг.

Отец, сказала Лэнд, наливая мне подслащенного сидра со специями, у себя в студии, с другом. К нам скоро присоединятся ее мать и брат, Хью, а возможно, и еще кто-нибудь. „Во время ленча дом всегда открыт для гостей“, — сказала она так, словно это естественнейшая вещь в мире. Дом большой, просторный, не очень старый; я бы сказал: „Общество выставки искусств и ремесел“, — с псевдо-тюдоровскими ухищрениями: высокие кирпичные дымоходы со спиральным узором, освинцованные светильники, голые потолочные балки внутри и большая гостиная с хорами. Дом полон картин и разрозненной, обшарпанной мебели. Очень обжитой. Разумеется, мне он понравился. Полная противоположность Самнер-плэйс.

Появился Хью Фодергилл — в ослепительно алой рубашке и без галстука. Поджарый, тощий, волосы всклокочены, нижняя челюсть торчит вперед. Он только что вышел из медицинского факультета, стало быть, лет ему двадцать пять, двадцать шесть. Через несколько минут после нашего знакомства, он сообщил мне, что привержен социализму. Миссис Фодергилл („Зовите меня Урсулой“) тоже высока — и не очень общительна, словно бы погружена в какие-то свои мысли, — присутствующим она уделяет лишь 75 процентов своего внимания. Затем появился старик Вернон — плотный, краснолицый, похожий скорее на содержателя паба, чем на художника. С собой он привел друга по имени Генри Лам[27], кажется, так, — собрата-художника. За завтраком Лам спросил меня, знаком ли я с леди Оттолайн Моррелл и бывал ли в Гарсингтоне[28]. Лэнд сказала: „Не думаю, что Логану понравился бы Гарсингтон“. С чего она это взяла, я себе и представить не мог, а потому промолчал. Лам после этого поглядывал на меня косо, как на некое напыщенное ничтожество. Она умеет вывести человека из себя, Лэнд. Мы ели холодный ростбиф с хреном и салатами, из напитков было вино и пиво, на выбор. Я, дабы показать, какое я ненапыщенное не ничтожество, налегал на пиво.

После завтрака мы с Лэнд взяли двух псов и пошли прогуляться по пустоши. Сидели на траве в тени дерева, курили. В какую-то из минут она откинулась на спину, развела в стороны руки и мне показалось, будто она ожидает, что я ее поцелую, — однако мне почему-то не хватило храбрости. День оказался слишком долгим, да и ее родные сильно на меня подействовали.

Так что я спросил:

— Почему мне не должен понравиться Гарсингтон? Я-то думаю, как раз наоборот.