Уильям Бойд - Нутро любого человека

В пятницу вечером в „Les Invalides“[18] было тихо, миссис Андерсон еще не надралась и, следовательно, узнала меня. Сделала мне тарелку бутербродов с паштетом из гусиной печени, я выпил, читая газету, бутылку клерета. Появился с двумя друзьями Касселл, пригласил меня четвертым в партию бриджа, но, поскольку они уже были тепленькие, я счел за лучшее с извинениями отказаться, — они играют на высокие ставки, особенно, когда пьют.

Сходил в синематограф („Супер“) и в третий раз посмотрел „Мелодию заката“ с Дианой Вейл. В настоящее время она — мой идеал женской красоты. По дороге домой заглянул в Уодем, выпил с Диком Ходжем[19] виски, — чем ближе его узнаю, тем больше нравится мне его щедрая душа.

К невнятному моему удивлению, „вечеринка“ у Ле-Мейна мне понравилась. Несколько молодых преподавателей, журналист из Лондона (имени его я не расслышал) и с дюжину ручного сбора студентов. Дом Ле-Мейна стоит на Банбери-роуд. Мы собрались в гостиной (никаких признаков таинственной миссис Ле-Мейн), а оттуда перешли в большую библиотеку с окнами, выходящими на заднюю лужайку, которая наклонно спускается к Черуэлл. В библиотеке уже были расставлены закуски: мясо, пироги, картофельный салат, свекольный и так далее. За ними последовали сыр, яблочный пирог и сливки. Две горничных разносили рейнвейн и клерет. Мы наполнили свои тарелки и стояли или сидели — кто на подлокотниках кресел, кто за круглыми столиками, — все было очень неформально. Немного походило на скромную свадьбу с Ле-Мейном в роли деятельного, искусного хозяина дома, кружащего по комнате, переводящего с места на место гостей, знакомящего их друг с другом или заводящего, с помощью вставленного к месту словечка либо замечания, разговор — что-нибудь вроде: „Ах да, Тоби, вы ведь жили в Риме“ или „Логан придерживается довольно спорного мнения насчет нового здания Ориэл-Колледжа“. Поначалу гости казались немного скованными, стесняющимися, но даже так все было гораздо лучше, чем на каком-нибудь официальном обеде (к примеру, в салоне Баура[20]), а поскольку вино текло рекой, и Ле-Мейн продолжал делать свое дело, мы вскоре обнаружили, что успели перезнакомиться и переговорить едва ли не с каждым из присутствующих.

К тому же там были женщины! Преподавательница из Саммервилла и две студентки. Ле-Мейн представил меня одной из них, однако я не разобрал фамилии: что-то вроде Фодергилл. Я попросил ее повторить.

— Лэнд, — сказала она.

— Лэнд? Это какое-то сокращение?

— Нет. Просто Лэнд.

Итак: Лэнд Фодергилл. Она сказала, что проходит „курс важнейших дисциплин“, каковыми оказались философия, политика и экономика. Маленькая, со строгой короткой челкой, не очень идущей к ее широкому лбу. Пытливые оливково-зеленые глаза, — когда курит, принимает вызывающий вид.

— А чем занимаетесь вы? — спросила она.

— Умираю от скуки.

— Что ж, тогда не буду больше отнимать у вас времени.

— Нет, — поспешил сказал я. Она уже начинала мне нравиться. — Я имею в виду, здесь, в Оксфорде: не выношу его. А вообще-то я занимаюсь историей.

— А, одна из молодых звезд Ле-Мейна. Ну, если это способно вас утешить, мне Оксфорд тоже не по душе.

Она сказала, что ощущает себя живущей в какой-то женской тюрьме или казарме. Упомянула своего отца, художника (явно полагая, что я о нем слышал), сообщила, что семья ее живет в Хампстеде. Я сказал, что пишу книгу о Шелли. Мы обменялись визитными карточками.

— Джизус-Колледж, — прочитала она на моей.

— Может быть, встретимся как-нибудь, выпьем кофе?

— Если смогу улизнуть от моей дуэньи.

Теперь, размышляя о ней, я нахожу ее очень привлекательной. Эти странные глаза просто-напросто врезаются в память.

[ПОЗДНЕЙШАЯ ВСТАВКА. Почему Шелли? Теперь уж толком и не припомню. В школе я читал лирические стихотворения и, подобно большинству подростков, полагал, будто понимаю их. Помнится, мне попалась однажды цитата из Терезы Гвиччиоли, любовницы Байрона. Незадолго до смерти Шелли она познакомилась с ним в Пизе, по ее словам, он был очень высок, слегка сутул, с рыжеватыми волосами. Очень плохая кожа, отмечает она, но совершенно безукоризненные манеры. Думаю, это краткое описание — показавшее мне Шелли, каким я его не знал, — и было побудительной причиной. Шелли вдруг стал реальным, — а не обреченным блондинистым гением популярной иконографии, — и мне захотелось узнать о нем побольше, показать миру моего Шелли, настоящего, подлинного. Какими бы ни были недостатки написанной мной впоследствии книги, никто не вправе назвать ее героя идеализированным или опоэтизированным. К тому же Шелли умер молодым — в двадцать девять лет, — а преждевременная смерть человека великих дарований неизменно пробуждает в молодых авторах острый интерес.]

Этим утром позвонил Питер, явно чем-то расстроенный. Не называя причины, попросил съездить с ним на велосипедах в Айслип. Я отложил в сторону незаконченное эссе о чартизме и отправился на поиски моего велосипеда.

Добравшись до Айслипа (за час — мы сильно гнали), мы направились прямиком в паб. Питер сидел, не отрывая глаз от пены в своей кружке, вид у него был такой, будто он сию минуту узнал, что неизлечимо болен.

— Что, плохие новости? — наконец, спросил я.

— Тесс здесь.

— Тесс? Здесь? Где? (Вот так начинает говорить человек, если его чем-то огорошить.)

— Здесь, в Айслипе. Сняла домик и устроилась на работу в садовый питомник в Уотерперри. Она ушла из дому.

— Господи помилуй.

— Что мне теперь делать? Она говорит, что любит меня.

— Еще бы она не говорила. Пойми, Питер, женщины…

— И я ее тоже люблю, Логан. По крайней мере, я так думаю. Во всяком случае, я хочу жениться на ней.

Тут мне крыть было нечем. Мы покинули паб и прошли по проулкам к скромным, крытым соломой домикам. Питер постучал в дверь одного из них, ее открыла Тесс — Тесс Клаф, которую я в последний раз видел в рингфордском „Ягненке и Флаге“, столетия тому назад. Домик чистенький, обстановка самая скудная: огонь в камине, пара стульев, дубовый стол. Тесс, похоже, приятно удивилась, увидев меня, и крепко пожала мне руку.

— Ужасно рада вас видеть, мистер Маунтстюарт. Оксфорд не кажется таким чужим, когда знаешь, что вы и Питер тоже здесь, на другом конце дороги.

Я настоял, чтобы она звала меня Логаном. Тесс ушла в маленькую кухоньку, заваривать чай.

— Что это тут за шум? — спросил я. Отовсюду слышались какие-то шорохи, шкрябанье.

— В доме полно мышей.

По словам Питера, Тесс приехала на прошлой неделе, подыскала жилье, купила кое-какую мебель (я решил, что речь идет о кровати наверху) и оставила ему записку в домике привратника Бейллиола.

— Домовладельцу она сказала, что я ее брат, — пояснил Питер.

— О, весьма убедительно, — сказал я. — Ты знаешь, что произойдет, если об этом прослышат в колледже? Прокторы будут просто в восторге.

— После всех покупок у нее остались деньги только на то, чтобы оплатить недельное проживание. Так что я заплатил за три месяца вперед.

— Да ты, оказывается еще почище Альфреда Даггана[21], — сказал я. — Все решат, будто ты содержишь любовницу. „Слышали про Скабиуса? Малый из Бейллиола, у которого любовница в Айслипе“.

Потом вернулась с чаем Тесс и мы довольно бессвязно поболтали о том, о сем. Оказывается, здесь, в деревне, она назвалась Тесс Скабиус. Все их притворство выплывет наружу за каких-нибудь несколько дней. С другой стороны, за домик нужно платить всего один фунт в неделю, Питеру это по карману. Оказалось также, что Тесс старше нас — ей уже двадцать два. В голубом платье с печатным рисунком она, сидевшая у камина, выглядела довольно мило. Питер говорит, что ему нужно только дождаться двадцати одного года, а там отец его „пусть хоть удавится“. Отважные слова. Случившееся несколько ударило ему в голову: для Питера все это слишком красиво и романтично. Я засиделся сегодня допоздна, написал Бену длинное письмо с рассказом о новом, волнующем развитии событий.

Пил кофе в „Кадена“ с Лэнд Фодергилл. На ней был вельветовый плащ под цвет ее глаз. Мы несколько чопорно побеседовали о Муссолини и Италии, и я со смущением обнаружил, насколько лучше моего она осведомлена, — ей известно множество характерных подробностей, мнения ее резки, мои же происходят прямиком из редакционных статей „Дейли мейл“ — по крайней мере, тех, которые я потрудился прочесть. В виде извинения, я напомнил себе, что она, как-никак, изучает политику, и все же факт остается фактом: мозг мой покрывается в Оксфорде плесенью, отупевая и немея от непрестанного перезвона колоколов. Я задолжал 18 фунтов в „Блэкуэллз“, за книги, и 73 фунта в „Холлз“, за разного рода одежду; мое содержание в колледже требует еще десятки, а уж какой счет выставит мне виноторговец, так это и вовсе ведомо одному только Богу. Дик Ходж зовет меня с собой на Пасху в Испанию, очень соблазнительно. Говорит, что нам понадобится всего-навсего 10 фунтов, все очень дешево, особенно если ехать третьим классом. Возможно, я все-таки подожду до лета. Не без удовольствия помышляю о Лондоне — городе, который, по сути дела, мне все еще практически неизвестен.