Александр Проханов - Политолог
— Подожди, — остановил он ее там, где выпуклое поле достигало своей высшей кривизны и переходило в длинный пологий спуск. — Смотри, что будет, — побежал, сильно толкаясь, слыша шипенье наста, видя, как перед лыжами возникают облачка снежной пыли. Убежал далеко, оглянулся на нее, одиноко стоящую. Легкий след тянулся от нее к нему, связывал их тончайшей тесьмой. Чувствуя, что она смотрит на него с высоты, стал подпрыгивать на лыжах, продавливая тяжестью наст, ломая сухую коросту. Двигался по полю, вытаптывая огромные неровные буквы. Остановился с колотящимся сердцем, оставляя сзади сделанную лыжами надпись, — «Маша». Оглянулся. Видел, она прочитала надпись, машет рукой. Он был рад своей выдумке. Посвятил это поле ей. Начертал на снегах ее любимое имя. Когда снег растает и зазеленеет трава, ее имя прорастет полевыми цветами, — сначала весенними, белыми, потом желтыми, в середине лета — голубыми, а на исходе лета — пышно-красными.
Они приблизились к лесу, где солнце гасло, и на опушке синела волнистая тень, над которой поднимался голый печальный осинник с редкими елками, и тянулось лесное болото. Осенью, в сумерках, под ненастным дождем, он проходил это болото в пожелтевших, поломанных тростниках, среди которых чернела тяжелая вода, навевавшая печаль и уныние. Словно в болоте обитал лесной томительный дух, распространявший вокруг тоскливую тревогу и страх. И хотелось поскорей миновать заколдованное место, выйти в чистое поле.
Сейчас болото было завалено снегом, с торчащим тростником, рыжим, поломанным буранами, среди которого виднелась сизая наледь. Было колко, льдисто. Хотелось въехать в шуршащие заросли, стукнуть лыжей в ледяной пузырь, ощутить в глубине дикую, незамерзшую воду. Болото и теперь, с корягами и поваленными осинами, тревожило и пугало, будто дух не оставил гиблого места, притаился в путанице мертвых стеблей и веток.
Его слух обостренно ловил чуть слышные звоны и шорохи. Глаза всматривались поверх тростниковых метелок, стараясь распознать присутствие неведомого существа. Ноздри по-звериному втягивали воздух, ощущая присутствие невидимой жизни.
— Ты что? — спросила она, изумляясь его чуткой стойке. Он не успел ответить. Посреди болота зашелестело, завздыхало. Хрустнули ветки, нагнулись и растворились тростники, и навстречу им вышел лось, огромный, черно-фиолетовый, парной, с тяжелой рогатой башкой, на которой мощно красовалась костяная корона. Выпуклые глаза с черным блеском угрюмо и строго взирали. Горбатый кожаный нос с широкими ноздрями дышал букетами пара. Шерсть на боках была влажной, коричневой, слегка дымилась, а на загривке и могучей шее казалась седой от инея. Он царственно и строго смотрел на пришельцев, незвано нагрянувших в его сокровенное урочище, где среди тростников темнели сырые проталины его лежек, где снег был пробил сердцевидными копытами, и откуда ночами, под разноцветными раскаленными звездами он тихо дремал, слушая шелест стеблей.
— Боюсь, мне страшно! — воскликнула она. Услышав человеческий голос, зверь повел мохнатыми ушами, вздохнул. Медленно развернулся, переставляя длинные жилистые ноги, и ушел в глубину болота. Все стихло. Дух показал им свое воплощение и исчез. В одном месте под тяжестью зверя лед треснул, копыто просекло наледь, и на поверхность вытекала и пузырилась черная болотная вода.
Они шли просекой вглубь леса. Прогал, заваленный снегом, был в пятнах солнца, напоминавших желтки. Хотелось подойти к этой глазуньи, подцепить руками солнечную метину. От высоких елей на просеку ложились студеные тени, и, попадая в этот густой сладкий воздух, упоительно было вновь подставить лицо горячим лучам. Он шел впереди и словно демонстрировал ей свои владенья, — куст бузины с промороженными твердыми почками, готовыми при первом тепле взорваться пахучими резными листьями. Прямую гладкоствольную сосну с красной жаркой корой и маленькой дымчатой кроной, — такие в старину шли на мачты фрегатов, — без единой извилины, сплошное стремление ввысь. Мягкие белые кочки, возникшие на месте брусничника, и если разгрести снег, то под слоем мерзлого наста вдруг радостно, ярко возникнут алые листья брусники. Он испытывал гордость, посвящая ее в лесные тайны, раскрывая чудеса своих владений. Это был его лес, его болото, его лось. Он ей дарил эти видения, веря, что они дороги ей, как и ему.
Она словно угадала его мысли:
— Там, в Москве, каждый день случалось столько событий, — встречи, звонки, маленькие успехи, маленькие огорчения, которые быстро потом забывались. День прошел, и не вспомнишь. А здесь событий совсем мало, но каждое — на всю жизнь. Как мы вчера любовались огромной, над деревней зарей, — ее на всю жизнь запомню. Или как ты позвал меня к колодцу, показал ведро воды, в котором плавал месяц, мы играли отражением месяца, который ударялся о стенки ведра, пили ледяное его отражение. Или этот лось, — такое не забыть никогда.
— Главное событие — это то, что мы с тобой вместе, любим друг друга, и это никогда не забыть, — когда он говорил это, из-за елок вылетела сойка, высоко и бесшумно полетела над просекой. Он следил за ее полетом, угадывая не взглядом, а обожающим чувством, бирюзовые крылья, розовую грудку, и в груди — крохотное, часто стучащее сердце, птичью жизнь, данную ему, как откровение.
Потянуло сладким дымом, послышались отдаленные удары топора, заливистый вой бензопилы. Они вышли на лесосеку, овальную поляну, еще недавно поросшую сквозным березняком. Все березы были срезаны, вокруг пней желтели опилки, снег был утоптан. В разных частях поляны стояли аккуратные дровяные поленицы, круглились срезы. Бригада пильщиков из Мордовии прибирала делянку. Горели костры, съедая сучья. Огонь, бледный на солнце, колыхался, трещал, прожигал снег до земли, коптил белизну. Сизый дым валил к вершинам. Пильщики отдыхали, сидя на бревне. Тут же стояла запряженная в сани лошадь, тянула из соломенного вороха золотистые соломины.
— Эва, лесной объездчик пожаловал, — саркастически заметил лесник Сашка Одиноков, заметив его появление. В шапке набекрень, в телогрейке на одной пуговице, в большущих стоптанных валенках, он был уже навеселе. Смолил цигарку, щурил бледные синие глаза, и все вызывало в нем иронию. — А я, пымаешь, мужикам говорю, доставай вторую бутылку. А мордва — народ жмотный, каждую бутылку, пымаешь, хитростью из них добывай.
— Чего хитростью, — резонно заметил бригадир, перекладывая большие брезентовые рукавицы поближе к костру. — Сейчас объездчик работу примет, можно вторую, третью.
— До трех умеешь считать, а ртов, пымаешь, восемь, без объездчика. Он много не выпьет, — эти слова не казались обидными, не имели целью умалить чье-либо достоинство. Просто Сашка Одиноков чувствовал тщету человеческого бытия, презирал деньги, работу, женщин. Был вечно во хмелю, что не мешало ему ловко бегать на лыжах и колотить из разболтанной двустволки зайцев. — Ну че, пымаешь, сидим. Айда замерять.
Маша осталась подле саней, гладила лошадь по большому шелковистому носу, что-то приговаривала. Лошадь, перестав есть солому, понуро слушала. Пильщики с бригадиром, Сашка Одиноков, и он, лесной объездчик, как по старинке звалась его должность, направились к поленицам, принимать работу.
Лесник прикладывал рулетку к березовым поленицам, обмерял высоту, ширину, длину, исчисляя кубатуру. Заносил цифру химическим карандашом в замусоленную тетрадку. Пильщики ревниво следили, будто им было жаль расставаться с ровными, красиво уложенными поленьями, — плодами их тяжких трудов — среди замерзшего леса, где они орудовали бензопилами, уперев шест, толкали покачнувшееся дерево, с треском, шумом валили в снег, обкалывали тяжелыми топорами сучья, кряжевали длинный ствол, сносили белые, с черными метинами баклажки в аккуратные поленицы. Сашка Одиноков понимал значение момента. Был строг, сурово нахмурил брови, начальственно оттопырил нижнюю губу.
— Ты мерь-то по-божески, — заискивающе просил бригадир.
— Рулетка меру знает. На ней, пымаешь, литры проставлены, — отвечал лесник.
Это значило, что в итоге обмеров он укажет заниженное число кубометров, что позволит пильщикам продать неучтенные дрова крестьянам соседней деревни, получив за это дополнительный барыш. За что лесникам, — Сашке Одинокову, Витьке Ратникову, Сережке Полунину, в чьем квартале была произведена рубка, будет выставлено угощение. Все эти хитрости были известны ему, лесному объездчику. Он смотрел на них сквозь пальцы, прощал лесникам утайку. Шел следом за Одиноковым и лупил, что есть силы, чугунным клеймом в березовые торцы, выбивая на дереве пятиконечную звезду.
Обошли все поленицы. Сосчитали полученную кубатуру. Одиноков произвел нехитрые арифметические действия, — сложение общей работы и вычитание утаенных дров.
Лесорубы остались довольны, краснолицые, синеглазые, с золотистой щетиной, вся кряжистые, ухватистые мужики, натрудившиеся всласть, наставившие по всей поляне дровяные башни, запалившие сладко пахнущие костры, вокруг которых просел закопченный снег.
