Альбер Коэн - Любовь властелина
Засилье «кушанья», подумал он. Она спросила, хочет ли он попробовать халву. Он сказал, что с удовольствием, но несколько позже. Тогда она продемонстрировала ему другой сюрприз, электрическую кофеварку, которую тоже купила вчера, со всем необходимым: молотым кофе, сахаром, чашки. Теперь она может сама готовить ему кофе, лучше того, что варят в отеле. Он поздравил ее с приобретением и сказал, что ему и в самом деле хочется кофе.
— В таком случае я имею право на маленький поцелуй, — сказала она. — (Падение палестинского ливра, подумал он, даря ей маленький поцелуй. Они давали друг другу все больше маленьких поцелуев. И, кстати, эти поцелуи были искренними.)
Оживившись, она занялась делом, собрала кофеварку по приложенной к ней инструкции. Когда он взял чашку и стал пить, она посмотрела на него, чтобы удостовериться, что ему понравилось. Восхитительно, сказал он, и она еще раз вдохнула носом чудесный кофейный дух. Но кофе выпит, кофе не осталось, и не осталось ничего, что можно было выпить или чем можно было заняться, и опять наступила тишина. Она предложила дочитать две последние главы романа, который начала несколько дней назад. Он поспешно согласился.
Она удобно уселась — чтобы создать атмосферу благополучия, естественности и счастья, — сняла с него тапочек и принялась массировать босую ногу, продолжая при этом читать. Как обычно, она старалась оживить диалоги, пыталась говорить низким мужественным голосом за главного героя. Вот какие ей нравятся, подумал он, — решительные, альпинисты. Вот что ей нужно на самом деле, современный энергичный пастор, или дипломат, любитель поло, или какой-нибудь лорд, исследователь Гималаев. Не повезло бедняжке.
Когда она дочитала, они стали подробно, неумеренно углубляясь в детали, обсуждать роман, одновременно куря дорогие сигареты. Потом она предложила начать новый роман того же автора. Он отрицательно помотал головой. С него хватит этих романов-набросков, интеллектуальных до тошноты и сухих, как саксаул. Тогда она предложила ему почитать биографию Дизраэли. О нет, только не об этом хитреньком человечке, единственным талантом которого была его хитрость и который сумел не испортить себе жизнь и карьеру, в отличие от него самого. После паузы она заговорила о том, какая мрачная сегодня погода, за чем неизбежно последовало, как радует ее приближение весны, осталось каких-нибудь десять недель, что неизбежно привело к рассказу о том, какое странное, буквально религиозное чувство она испытывает, когда видит зеленые ростки, проклюнувшиеся из земли, тянущиеся навстречу жизни. Он согласился, энергично кивнув, и отметив про себя, что уже третий раз с момента приезда в Агай она упоминает эти зеленые ростки и почти религиозное чувство. Не так просто обновить свой арсенал. Ему опять стало жаль ее, но это ничего не решало. Она старалась изо всех сил, чтобы вызвать у него сочувствие. Ладно, посочувствуем. Он изобразил сочувствие и понимание, добавил, к тому же, что его тоже волнуют первые зеленые всходы. Теперь, очевидно, она перейдет к теме столь мало изученного интеллекта ворон, он уже приготовился согласно кивать. Но был избавлен от ворон, и воцарилась тишина.
Что делать дальше? Страстно поцеловать ее, как тогда, в Женеве? Нет, это опасно. Если начнется страстный поцелуй, на который она ответит, конечно же из чувства долга, ее может удивить, почему не последовало продолжения. Значит, легкий сентиментальный поцелуй в глаза. На него она ответила кошмарным тихим «спасибо» школьницы — скромницы. И опять они замолчали. Не умея найти ни новой темы для разговора, ни нового способа высказать ей, что она прекрасна и он любит ее, так, чтобы это оказалось для нее новостью, приятной неожиданностью, он решил все же перейти к пылкому долгому поцелую. Что и проделал, про себя в очередной раз удивившись этому странному ритуалу между мужчинами и женщинами, такому, по сути дела, комичному, до чего дурацкая идея так вот яростно соединять ротовые отверстия, предназначенные для питания. Когда соединение было окончено, опять стало тихо, и она улыбнулась ему, покорная, безупречная, готовая на все — на поцелуи и на домино, на детские воспоминания и на постель. Да, она была безупречна, но, играя с ним последний раз в домино, она закусывала губу, чтобы не зевнуть.
— А не сыграть ли нам в домино? — предложила она жизнерадостным тоном. — Я надеюсь на реванш. Уверена, сегодня я выиграю.
Вернувшись в гостиную с коробочкой, она достала костяшки и раздала их. Но едва она успела положить первый дубль шесть-шесть, как внизу вновь послышалась музыка. Снова счастливцы танцевали, им не было дела до двух одиночек. Его бедняжка была изгнана с этого праздника. Он сказал, что не хочет играть, отшвырнул костяшки, они упали на пол. Она встала, чтобы собрать их. Быстро, придумать что-нибудь в противовес общественной жизни внизу, чтобы его несчастная девочка не успела задуматься о контрасте между их духовным авитаминозом с этим домино и оскорбительным весельем, доносящемся до них снизу, здоровой физиологической радостью собравшихся в кучу идиотов, которые смеялись и аплодировали. Все равно что, лишь бы живое, интересное, яркое. Отхлестать ее по щекам? Но прекрасные глаза, устремленные на него, остановили этот порыв. Самое простое — и лучшее — было захотеть ее и так далее. Увы. Это так легко получалось в Женеве. Он встал настолько резко, что она вздрогнула.
— А если бы я был самовар, человек-обрубок, — задумчиво произнес он. Она облизала пересохшие от страха губы.
— Я не понимаю, — сказала она, пытаясь улыбнуться.
— Сядь, о, моя благородная и верная подруга. Тебе не холодно, ты нормально себя чувствуешь, все в порядке? Человека-обрубка мы обсудим позже. Но сейчас я хочу выяснить еще один вопрос. Недавно мы собирались поехать покататься верхом, поскольку ты так захотела, и ты подошла ко мне, погладила лацкан моего пиджака и сказала, что я очень красив и что мне очень идет костюм для верховой езды. Ну, и?
— Я не понимаю.
— Он так красив, мой возлюбленный, костюм для верховой езды так ему идет, сказала ты и продолжала эти манипуляции с лацканом. Отвечай!
— Но что я должна отвечать?
— Ты признаешься, что сказала эти слова?
— Да. Что в этом плохого?
— Это очень плохо! Значит, ты любишь не меня, а просто мужчину, к тому же красивого мужчину! То есть, если бы ты меня не встретила, то впала бы в экстаз от другого человека, такого же роста и стати, и говорила бы ему все те же отвратительные слова! Ворковала бы, запрокинув голову и идиотски пожирая глазами красавца блондина с трубкой в зубах, так же жутко ласкала бы лацканы его пиджака и готова была бы немедленно ответить на его поцелуй. Молчи!
— Я ничего и не говорю.
— Все равно молчи! И вот этот тип вынимает изо рта трубку, и тебе вовсе не противно, что от него воняет табаком. Да, я понимаю, всего лишь предположение, но это дела не меняет. Если тебе не противно, ты уже к этому готова. А еще ты сказала, что мне очень идут сапоги! Все женщины сходят с ума от сапог! Сапоги, мощь, военная слава, победа силы над слабостью, опять на повестке дня обожаемая горилла! Все вы обожаете природу и ее мерзкие законы! Еще лучше, для этой язычницы сапоги ведь означают общественное положение! Да, рыцарь, кавалер, достойный человек, дворянин, вождь племени, в конечном итоге потомок средневековых баронов, шевалье, всадник, власть имущий, благородный господин! Благородный, какое отвратительное слово с двойным дном, рожденное пошлым преклонением перед силой, оно обозначает одновременно угнетателя обездоленных и человека, достойного восхищения! Я это уже говорил? Вполне возможно. Пророки тоже повторялись. Короче, от обожательницы сапог один шаг до фашистки! Рыцарь, кавалер, шевалье, фу! Спросите у Проглота, он расскажет вам, что таится под всеми этими понятиями, под этой честью, перед которой вы все ходите на цыпках! Молчи!
Бедный Дэм, такой добрый и нежный. Она бросила его ради меня, ради меня, изображавшего в «Ритце» сильную личность, унижавшего бедного Дэма! Со стыдом в сердце я унижал его по телефону, но это было необходимо, чтобы купить ее такой мерзкой ценой! Вот смеху-то, я выступаю против силы и мужественности, но ведь именно силой и мужественностью я ее и завоевал тогда в «Ритце», так постыдно завоевал! Какой стыд меня охватывает, когда я вспоминаю мои горилльские прыжки и ужимки, как я по-петушиному распускал хвост, заходился в брачном танце! А что было делать? Я предложил ей старика, нежного и робкого, и она его отвергла, и она бросила стакан, или не знаю еще что там, в лицо! Молчи!
Может, я безумен, может, я сошел с ума из-за всей этой истории про силу, про животное обожание силы, которая представляет собой способность убивать? Да нет, я помню ее, да, вас, да, тебя, тебя, я помню, как сейчас, в Ницце перед клеткой тигра во время антракта в цирке, такую взволнованную, восхищенную. Какой чувственный отблеск в глазах у нее появился! От волнения она сильно сжала мне руку, поскольку, очевидно, ей хотелось сжать руку тигра! Да, согласен, надо было сказать лапу. Она была возбуждена и вся дрожала, как честная женщина Европа перед быком! Юпитер был неглуп, он знал женщин! Девственница Европа с длинными косами наверняка сказала быку, стыдливо потупив взор: «Вы так сильны, моя радость». А другая честная испанская женщина в пьесе говорит своему возлюбленному, что он благородный и могучий лев! Ее лев! Вот слово, которое этой подлой донье Соль, королевы смолы и гудрона, показалось самым нежным из всех слов, лучше всех передающим любовь и восхищение, — слово, изображающее зверя с огромными клыками и когтями, рожденного, чтобы убивать! Вы мой благородный и могучий лев! О, гнусное создание!
