Валерий Залотуха - Свечка. Том 1
Норма – сто штук в день.
За невыполнение наказывали урезанной пайкой, грозили ШИЗО.
Это продолжалось целых три года, отчего жизнь сделалась сторонней и бессмысленной.
И однажды Игорек заметил, что начал петли вязать.
О, петля, лучший друг заключенного! Не будь тебя, что бы ты делал, о чем бы думал и мечтал в такие вот беспросветно-серые, бесконечно-долгие осенние вечера?
В безысходности зэковской жизни петля очень часто представляется единственным и желанным выходом.
И в самом деле – чем не выход?
Проигрался в карты – получите, дружки, должок!
Прислала жена письмо, что сошлась на воле с другим, – поздравляю, дорогая, совет тебе и любовь!
Заныкали дачку на КПП – подавитесь, сволочи!
Закрысили в отряде пачку сигарет – курите, гады!
Сколько перевидал их Игорек – посиневших, с вываленным языком и залитой слюной грудью, обделавшихся по полной – поганая смерть, позорная, грязная! За свою короткую жизнь Игорек имел множество разнообразных возможностей с ней навсегда проститься: от иглы, заточки, пули, спецназовского башмака, от чего угодно, но не от петли. Причем он прямо так и формулировал: «От чего, от чего, но только не от этого».
И вдруг петельки стал вязать…
Даже не заметил, как это началось, а заметив, удивился.
Попадет в руки какая веревочка, ниточка или мягкая проволочка, и тут же им какая-то непонятная задумчивость овладевает, и, весь во власти этой задумчивости, петельку вяжет для маленького какого-то человечка.
Усилием воли запретил себе Игорек подобные действия совершать, да видно, от личной его воли уже мало что зависело.
И в целом атмосфера в «Ветерке» была тогда соответствующая, что-то вроде эпидемии самоубийств, а когда кран-балку в мехцехе поставили, начался самый настоящий бум. Кто-то, не припомнишь уже кто, первым догадался поставить технику на службу человеку. Легко и просто – опустил перемычку, привязал петлю, пульт в руки – и на подъем! Зэки – народ азартный, соревнование устроили – кто выше поднимется. И тщеславный – посмертная, но слава. Комиссии, то-сё, Хозяин рвал и метал, но без кран-балки в мехцехе тоже нельзя. Ключи оставили только начальнику, строго-настрого ему было запрещено кого-либо рядом с кран-балкой одного оставлять, он и не оставлял, зато сам однажды остался, выше всех начальнику мехцеха подняться удалось – два метра двадцать два сантиметра – в книгу рекордов «Ветерка» был записан, посмертно, разумеется.
Уже потом, когда, так же неожиданно, как началось, наваждение закончилось, Игорек анализировал то свое состояние и сделал вывод, что регулярная трудовая деятельность для него неприемлема – как если бы горного орла заставили ежедневно вместе с курами в тесной придорожной пыли и теплом навозе ковыряться и довольно с ними кудахтать. А еще позже нашел в Писании соответствующие слова: «Где будет труп, там соберутся орлы».
Верно, трупа Игорьку не хватало, отчего сам чуть трупом не стал.
«Ну, так – значит так», – согласился тогда он.
Всех повесившихся в зоне можно было разделить на публичных и приватных, на явных и тайных.
Первыми были те, кто факт своего самоубийства делал фактом общественной жизни – они уходили в небытие так, чтобы все потом ахали и охали, горячо обсуждая предсмертную записку на четырнадцати страницах, как будто сами собирались при этом обсуждении присутствовать, в президиуме восседая. Такие и вешались на кран-балке, чтобы пришедшие из столовой с обеда увидели, как тот, кто еще час назад вместе с ними поганую землю топтал, пребывает теперь на недосягаемой высоте.
Самоубийц непубличных, тайных, общественное мнение не интересовало – эти вешались где попало: в сортире или каком закутке – свяжет бедолага пару длинных шнурков, прихватит один конец к батарее отопления, просунет кое-как башку в петлю, сцепит привычно руки за спиной и – падает вперед лицом, не боясь нос расквасить.
Образно говоря, первые уходили, громко хлопая дверью, вторые ее тихо за собой прикрывали, но в основе того и другого лежало одно. Это на воле наивные люди, узнав, что такой-то в тюрьме повесился, делают сочувственно-торжествующий вывод: «Совесть замучила». Но совесть здесь ни при чем, с совестью всегда можно договориться, не из-за преступления вешались – из-за наказания, считая его несправедливо большим, не раскаяние – обида затягивала на шее петлю.
По личностным характеристикам Игорек был, несомненно, человеком общественным, но кран-балка вызывала у него насмешливое презрение, потому кто только на ней не висел, да и не любил технику Игорек. Но и в сортире мордой вниз в трех сантиметрах от загаженного пола лежать было западло. Единственное, что хотелось, – крикнуть напоследок всем что-нибудь, что надолго запомнится, но как это сделать, он не представлял.
Поскольку Игорек не сам пришел к своему выходу из жизни, а кто-то неведомый привел, то ему же, неведомому, он тогда это право и предоставил, мол, сам решай.
А тот не стал медлить…
Шел Игорек однажды по промке, пинал от тоски носком башмака камушки, а один не камушком оказался, а клубочком, в который был свернут отличный шелковый шнурок. Может, для себя кто готовил, но потерял, а Игорек нашел. Положил в карман, пришел в мехцех, открыл свой шкафчик, и вдруг – да вот же оно, то место, как это раньше его не замечал! Шкафчик капитальный – не шелохнется, а внутри железный прут приварен – не прогнется и не обломится. И место тихое, как в «Ветерке» говорят – безветренное. Правда, если крикнуть на прощание, например: «Фуфлыжники», никто не услышит, но, как говорится, и на том спасибо.
И с каким-то неведомым облегчением Игорек привязал к железному пруту шнурок и легко, натренированно сладил петлю. Там были еще люди, но его не видели. Без малейшего волнения Игорек сунул в петлю голову, затянул на шее и хотел уже упасть, но тут кто-то страшно, как на пожаре, закричал:
– Монахи крест привезли!
И непонятное волнение охватило вдруг Игорька: какие монахи, какой крест, куда привезли, зачем? Понять это все вдруг захотелось, а чтобы понять, надо было все своими глазами увидеть.
…Как и тогда, в день несостоявшегося самоубийства в мехцехе было холодно и пустынно. Игорек прошел мимо длинного ряда шкафчиков и остановился у своего. Здесь решалась его судьба тогда, здесь же она решалась теперь. Прочитав шепотом «Отче наш», Игорек вставил ключ в скважину и осторожно открыл дверцу.
Левита не было, как не было его утром.
Игорек задумался.
Он оставил общину, уверенный в том, что успеет обернуться до подхода монахов, но теперь можно было не торопиться.
Община и все с нею связанное как-то вдруг перестали его интересовать. Его интересовал тот, кто его так жестоко кинул. «Этот не кинет», – подумал Игорек с первого на него взгляда, впервые за много лет так про человека подумал, а он взял и кинул. Он был умный, несомненно умный, и Игорьку захотелось найти его сейчас и, глядя в глаза, спросить: «Как ты думаешь, брат, почему Левит?»
И – всё!!!
И если тот не ответит, Игорек ничего ему не сделает, даже пальцем не тронет, как того Степана…
Неподалеку возился с железякой мужик. Игорек напряг память и вспомнил, что зовут его Конь.
– Конь, – позвал он.
Мужик оторвался от железяки.
– Ты не знаешь, где сейчас чушки работают? На каком дальняке?
– На Большом вроде, – ответил Конь после паузы.
– Вроде или точно?
– Вроде точно…
«Вроде точно»… От нахлынувшей тоски снова захотелось курить, но просить у Коня не стал, сплюнул горькую слюну и двинул на Большой.
На границе двух локалок сидел в «стакане» старшина Гуляйкин, курносый, курчавый и глупый. Может быть, вследствие своей курносости и курчавости он был человеком незлым и даже дружелюбным, но глупость делала его непредсказуемым. Гуляйкин охотно брал, но никогда не считал за это себя обязанным. Такой был человек, и с этим приходилось считаться. Увидев сверху приближающегося Игорька, Гуляйкин широко улыбнулся и в нарушение инструкций стал спускаться вниз. «Чего это он?» – недоумевал Игорек, сам на всякий случай улыбаясь.
Старшина хохотнул и, изобразив движением рук и тела неприличный жест, сообщил чрезвычайно радующую его новость.
– Ну что, вы теперь через своего кота с Хозяином породнились? Ха-ха-ха!
Игорек на всякий случай кивнул, а про себя подумал: «Вылитый наш Дурак, только в Бога не верит».
– Чего, не знаешь еще? – От радости Гуляйкин даже притоптывал сапогом по подмороженному асфальту.
Игорек не сказал ни да, ни нет, потому что не знал, какое из этих слов может открыть автоматический замок железной калитки.
– Ваш котяра хозяйскому бобику засадил по самое некуда! Чего, не веришь? Я своими вот этими глазами видел! Только шерсть летела! Хочешь, на закури. – Гуляйкин протянул сигарету не от щедрости, а от переполненности чувств.
«Ну, вот и закурил, прости, Господи», – подумал Игорек, жадно затягиваясь и делая вид, что слушает с интересом и удивляется. А Гуляйкин продолжал живописать душераздирающую сцену изнасилования церковным котом хозяйской собачонки, которое якобы произошло час назад прямо перед Белым домом.
