Альберт Лиханов - Невинные тайны

Женя рванулся вперед. Чтобы плыть быстрее, он вообще бы не должен смотреть вперед, погрузившись в воду, выхватывая на каждом втором гребне глоток воздуха, но тут он без конца вскидывал голову, и в сознании регистрировались сцены, разъединенные между собой секундой-другой бурлящей воды.

Вот шпана подошла к девчонкам совсем близко, и Генка выходит из воды, не понимая еще ничего, на всякий случай, мало ли. Вот Катька стоит на коленках, разогнулась. Только Зинаида лежит себе, уснула, что ли, — лифчик все так же расстегнут, раскинут в стороны. Парень в зеленых плавках быстро наклоняется и хватает этот лифчик, подонок!

— Гад! — крикнул Женя, поднимая себя над водой. — Отойди, гад!

Парни смеются, даже если бы Женя был на берегу, что для этой банды два пацаненка, которые им по плечо самое большее.

Зина садится, похоже, она и правда спала. Женя видит ее груди, почти как у взрослой, она вообще в этом смысле как будто старше остальных, а с Катькой и сравнить нельзя, поэтому, наверное, и пристают эти здоровые парни. Потом она хватает панаму и прикрывается ею. Но это глупо, она понимает это сама, опускает голову. Катька уже стоит перед ней, что-то кричит. Генка совсем рядом. А здоровый парень в зеленых плавках размахивает над головой этим проклятым лифчиком, кретин, и остальные падают от хохота.

В следующий миг обнаженная по пояс Зинка вскакивает и, бросив жалкую свою панамку, бежит в сторону пацана… При этом она часто наклоняется, хватает гальку и умело, по-мальчишечьи, швыряет в парня.

Зеленый выпускает лифчик из рук, сгибается пополам — молодец, значит, приварила, — остальные матюгаются и пытаются подобраться к лифчику, но Женя выскакивает по пояс из воды и орет во все горло:

— Ура! Подмога! Катер идет!

Парни озираются, но все-таки отбегают, Зинка уже одета, натягивает юбку, Генка подсаживает девчонок у забора, а Женя только теперь достает ногами дно.

Он одевается не спеша не потому, что уж такой отважный; а потому, что просто нет сил. Парень в зеленых плавках матерится с такой страстью, что кажется, может даже взлететь или взорваться. Но остальные крепко держат его, и чей-то визгливый голос повторяет:

— Дурак! В тюрягу захотел? Нашел с кем вязаться! С пионеркой! Дурак ты! Дурак!

Генка ждал его на заборе, они с шумом свалились на свою территорию, осмотрелись. Вокруг не было ни души. Зина и Катька быстро, не оборачиваясь, шагали впереди, не разговаривали даже между собой.

— Ну-ка, стойте! — приказал, подумав, Женя. Девчонки послушно остановились. — Давай, Ген! — велел Женя товарищу; и они встали рядом. — Подтянись! — продолжал он командовать, будто только тем всю жизнь и занимался. Потом повернулся к девчонкам. Зина смотрела в сторону, никого не хотела видеть. Побледнела, закусила губу. А Катька жалеючи смотрела на нее.

— Ну вот что! — сказал Женя. — Поправить одежду. И шагом марш! В ногу!

Он посмотрел, идет ли в ногу Зина позади него, еще раз взглянул на нее, еще. Она отворачивала взгляд.

«Значит, обиделась! — думал Женя. — Правильно, пожалуй! Заплыл черт-те куда за своим счастьем! Вообще все мерзко, мерзко… И ведь они с Генкой ничем не ответили тем парням. Зинка сама приварила фингал зеленому. Сама защитилась…»

Он обернулся еще раз — Зина смотрела в сторону.

Отряд встретил их покоем, Пима не было, а дежурным Катька буркнула, что они вернулись с дежурства на спасательной станции.

Прошла красивая Аня с отсутствующим взглядом. Похоже, теперь их дороги расходились — девчонки отправились в сторону своей палаты, а мальчишки пошли в игровую. Там стояли громадные шахматные фигуры на полу, расчерченном под доску. Фигуры надо было брать обеими руками и переставлять с клетки на клетку, напрягая брюшной пресс.

Вместо того чтобы упражнять головы, как это бывает в шахматах, мальчишки стали упражнять животы.

Заказав разговоры, Павел сидел в пустом кабинете начальника лагеря. Здесь было прохладно и тихо, и Павел поймал себя на мысли, что за многие месяцы своей жизни в этом лагере он наконец-то совершенно один.

Он полулег в кресло, вытянул ноги, прикрыл глаза. Сейчас раздадутся звонки, он поговорит с одним, другим, третьим директором детского дома, и многое ему станет понятней в этих ребятах, наверное, даже всё.

А собственно, почему он так упорствует в добывании этих знаний, ведь раньше, в обычных сменах, незнание детских предысторий оборачивалось пользой для них и для него самого…

Павел долго толковал об этом с начальником лагеря. Тот поначалу был удивлен, Павел оказался единственным, кто сообщил о приступе массового вранья: в других дружинах вечера знакомств прошли обычно, вожатые как один сокрушались по поводу тяжелых ребячьих судеб, но чтоб такое?

— Конечно, — соглашался начальник лагеря, — картина станет ясной лишь к концу смены.

— Но в данном случае? — пристрастно вопрошал Павел. — Не поздно?

— Ты ведь не хуже меня знаешь, — отвечал шеф, — наш лагерь тем и силен, что не требует предыстории. Начни сначала! Вот что мы им предлагаем! Стань лучше! Не умеешь — научись! Не уверен в себе — уверься!

— Лагерь — сильнодействующее средство! — настаивал Павел. — Согласны?

— Вот-вот!

— Но, применяя его, надо знать всю историю болезни!

— Хорошо, терапевт, звони. Кажется, это первый случай в нашей истории. Ставим эксперимент. Но только по тем же законам: хранить врачебную тайну!

И вот теперь Павел ждал звонков, придумывая вопросы, которые задаст, терзал себя и вдруг ушибся о простую истину: да что там, он хочет узнать, насколько сам похож на них. Вот, вот… Любопытство объясняется очень просто.

Он ведь тоже сирота. Мама умерла совсем недавно, едва только его призвали в армию, телеграмму в учебку прислали соседи, его тотчас отпустили, мама в гробу точно помолодела, совсем девочка, она и не была никогда старухой, ушла в сорок пять, и причина — порок сердца, которым она маялась всю жизнь, с самого детства. Сперва простыла, долго болела, потом привязался этот порок, ей даже Павлика рожать врачи не советовали, но она не послушалась.

Мама вообще жила наперекор. Наперекор своей болезни, наперекор советам врачей и настояниям бабушки, своей мамы.

Бабушка любила Павлика самозабвенно, это чувство было выразительнее и ярче, чем мамино, и, только став взрослым, Павел понял причину этой горячности: бабушка тоже была против его рождения, она хотела счастья своей дочери, но та оказалась настойчивой, твердой, Павлик появился и, видно, одним своим рождением переменил убеждение бабушки, которая полюбила его тотчас и без всяких былых оговорок и всю свою оставшуюся жизнь раскаивалась в том, что была против решения дочери.

Причиной всех этик предварительных страстей было отсутствие отца.

То есть отец у Павла, ясное дело, где-то был, мама дала сыну вполне реальное отчество — Ильич, но он отсутствовал в жизни Павлика, фамилию мальчишка носил материнскую, и никогда никаких разговоров об отце в семье не вели.

Подрастая, Павел несколько раз спрашивал о нем у бабушки, но та, похоже, толком ничего не знала, говорила лишь, что он инженер, они с мамой познакомились в Сибири, куда маму направили после института, похоже, это было бурное, но очень короткое чувство, что-то там у них не заладилось, и мама вернулась домой, а потом родился Павлик.

Перед уходом в армию Павел заговорил об отце с мамой, та сразу заплакала, расстроилась, пришлось капать в рюмку снадобье Вотчела, а она сквозь слезы сказала Павлу:

— Ты только мой сын, понимаешь? Только мой! И я мать-одиночка! Никакого отца не было!

Павел стоял возле нее, не решаясь прервать, гладил по голове. Наконец мама успокоилась, подняла к нему заплаканное лицо:

— Пощади, сынок! Я не хочу, понимаешь? Не надо никаких выяснений!

Конечно, все это было чисто женское и даже не выглядело вполне честно по отношению к Павлу, но давно известно, что именно женщины достигают вершин упорства, если до конца уверены в своей правоте, к тому же Павел вырос в женской семье, жалел мать, и он отступился.

Мама только на год пережила бабушку, и вот теперь он один, совершенно один, и это одиночество испепеляло, сокрушало его; вернувшись после госпиталя, он маялся, не знал, как жит дальше, и лишь его старый школьный друг принял верное решение — втолкнул в этот лагерь, в этот стремительно, без часу остановок летящий вагон, на работу, где нет времени на долгие раздумья, а только действия, действия, действия, почти как на войне, только ведь даже с фронта усталые части отводят в тыл для отдыха и пополнения, а тут два года никакого тебе роздыха — иди, пой, командуй, учи, тревожься, прыгай, беги, тащи за собой ребятню.

Время и правда лечит. Приятель был прав. Единственное чего бессмысленно ждать от времени, так это приготовленных решений. По времени можно плыть, как по реке, но чтобы что-то произошло, надо рвануть вверх или хотя бы поперек течения.