Наталья Нестерова - Портрет семьи (сборник)
— В статье, — вяло оправдывался Сергей, — сорок страниц. Редактор выкинул все, кроме клубнички, осталось пять страниц. Я получил двести баксов гонорара, полный текст статьи выложен в Интернете. Ты знаешь, что Ганди переписывался с Толстым Львом Николаевичем? Сатьяграха и толстовское непротивление злу насилием — две золотые монеты, которые сходны только металлом, но не размениваются одна другой. Интересна не сама по себе переписка двоих великих, а их взаимное влияние. Толстой был старцем, в том возрасте, когда человека интересуют только собственные теории, а Ганди только вступал в пору зрелости…
Как водится, я заслушалась. Сергей прекрасный рассказчик и широчайше образованный человек.
В романе Гончарова «Обрыв» о главном герое Борисе Райском говорится, что он был талантлив в искусствах и при этом пустоцветом. Брался за живопись, скульптуру, за беллетристику — все получалось, и ничего не доводил до конца, уставал, бросал, надоедало. Когда я читала в детстве роман, Райский показался мне выдуманным, нереалистичным, таких не бывает.
А потом я вышла замуж за человека, которому герой Гончарова в подметки не годился. Что там искусства!
Сергей блестяще закончил физический факультет МГУ (тот же, что и Лешка), два года работал на кафедре. Диссертация была практически готова, он все бросил — увлекся биохимией человеческой клетки. В микробиологии сделал открытие, исключительно благодаря моему занудству защитил диссертацию. Переметнулся в сравнительную лингвистику, потому что его заинтересовало открытие генетиков, которые пришли к выводу, что все человечество происходит от одного корня, и построили генеалогическое древо человечества. Лингвисты в свою очередь проделали ту же работу, но не с генами, а с мировыми языками, и тоже построили древо. Обе конструкции поразительным образом совпали, археологи вопили от восторга. Сергея на генеалогическом древе языков заинтересовала ветвь чукчей и камчадалов, их близкое языковое родство с эскимосами и алеутами. Потом наступила очередь истории. Здесь Сергей задержался дольше всего, перескакивая с периода на период. Он знает о декабристах столько, что рассказывает о них словно о родных братьях. Про народовольцев-террористов, их жизнь на каторге и влияние на уголовников была почти написана книга, увлекательная, как авантюрный роман.
Еще мы занимались философией. Конкретно — ролью личности в истории. Поэтому про множество личностей знаем массу любопытного.
Ни в одном учреждении больше года Сергей не работал. Устраивался, месяцев шесть исправно ходил, всех покорял своими знаниями, интеллектом и тем, что находит жемчужины в той куче, где до него копались десятки ученых. Потом пропадал, просто не являлся на службу, не желал терять время на ерундовую болтовню. Его еще полгода держали, уговаривали, увещевали, давали липовые отпуска за свой счет. Но Сергея уже несло на волне другого интереса.
Каждый новый виток сопровождался у него, что естественно, новой любовью к новой обладательнице хорошеньких ножек. Так было до меня и после. Я продержалась больше всех — от микробиологии до народовольцев. Я знаю, что была его настоящей и глубокой любовью. Но проходит все, даже настоящее, заливается все, даже глубокое.
Сергей не капризен и не требователен в быту. Для него быта попросту не существует. Он может два года ходить в одних брюках, а когда они протрутся, попросит какую-нибудь обожающую его библиотекаршу принести ему книги домой. Штаны рано или поздно появятся, я куплю. В доме нечего есть? Ребенку надо купить лекарство? Жена не хочет ходить в обносках? Это не к Сергею, это само должно как-то решиться без его участия. На него никогда нельзя было положиться: купить молоко или хлеб, забить гвоздь, забрать ребенка из садика. Он не отказывал, он забывал. Увлекался какой-нибудь идеей и забывал.
Я дошла до ручки, внутренне превратилась в фурию, устала одна тащить воз. Я не закатывала скандалов мужу, грызла себя изнутри. Не могла разлюбить его интеллект, не могла не восхищаться его умом, но любовь, как ни банально звучит, разбилась о быт. Интимные отношения прекратились: я отказывала, Сергей не настаивал. У него тоже рассосалось.
Когда Люба отселила меня с Лешкой, наши отношения с Сергеем вошли в колею близких без близости, добрых без обязательности. И с Лешкой у них все прекрасно; долго друг друга не выносят, но коротко общаются с удовольствием.
— Странно, что ты заинтересовался поздним Толстым и Ганди, — усмехнулась я. — У тебя еще голые девицы по квартире шастают.
— Уж не ревнуешь ли? Спасибо за завтрак!
— Пожалуйста! Не ревную, соболезную.
— Прекрасное чувство!
— Так ведь не к тебе.
— А ко мне могла бы проявить тимуровское участие и зашить куртку. Рукав оторвался…
— Неси, — кивнула я, — давай сразу все, что нужно чинить, носки — только стираные. Нитки с иголкой не забудь.
— А где они лежат?
Я вздохнула и пошла в комнату.
— Ты хотела поговорить, — напомнил Сергей, наблюдая за моим шитьем. — О квартире? Действительно, несправедливо, что вы втроем в двухкомнатной ютитесь, а я один в трех комнатах. Подобрали вариант? Мне комнату в коммуналке? Согласен.
— Если ты такой благородный, то и занялся бы разменом.
— Кто? Я? Как ты себе это представляешь?
— Никак не представляю, — призналась я и откусила зубами нитку. — Сергей, у нас будет ребенок!
— Строго говоря, у нас будет внук.
— Само собой. Но еще юридически через полгода ты станешь отцом моего ребенка, если, конечно, до того мы не разведемся.
— Ничего не понимаю. — Он потряс головой. — При чем здесь ты или я?
— Я беременна.
— Зачем? — умно спросил он.
— Так получилось.
— Ты хочешь, чтобы я подсказал тебе способы избавления от нежелательной беременности?
— Нет, все способы мне известны и не подходят.
— По здоровью?
— Идеологически.
— Какая к дьяволу идеология? Кира! Зачем тебе это нужно, нам нужно? — великодушно поправился он.
— Поздно пить боржоми. Ты признаешь ребенка, чтобы в документах не стоял прочерк?
— А непосредственный отец-производитель? Отказывается?
— Считай зачатие непорочным.
— Ясно.
— Ничего тебе не ясно! — вспылила я. — Но этот аспект я отказываюсь обсуждать!
— Значит, я без обсуждения должен признать бастарда собственным ребенком? — Сергей зло усмехнулся.
— Алиментов никто у тебя не потребует.
— Еще бы! Лешка и Лика знают о твоих грандиозных планах?
— Только Люба.
— Что говорит?
— То, что диктует здравый смысл.
— Вот видишь! Ты упряма как осел!
— Буриданов?
— Нет. Выражение «буриданов осел», — быстро заговорил Сергей, не избавившийся от привычки что-то пояснять мне и Лешке, — это о человеке, колеблющемся в выборе между двумя равносильными желаниями, двумя равноценными решениями. Идет от имени французского философа-схоласта, жившего в четырнадцатом веке, Жана Буридана. Якобы в доказательство отсутствия свободы воли Буридан привел осла, который, находясь на равном расстоянии от двух охапок сена, умер с голоду, так и не решив, с какой из охапок начать. При чем здесь Буридан?
— Это ты себя спроси, просветитель!
— Кира! Чего ты от меня хочешь?
— Кажется, ясно сформулировала: фамилию и отцовство.
— Но это не мой ребенок!
— Зато я — твоя жена!
— Какая ты жена! — отмахнулся Сергей.
— Добрая. Вот, носки штопаю, — невесело рассмеялась я.
Сергей ухватился за спасительную ниточку.
— Ты меня разыграла! — вздохнул облегченно. — Игривая бабушка в возрасте элегантности! А я, честно говоря, струхнул. Кому хочется усложнять жизнь?
— Никому, кроме меня.
— Ну, хватит! Пошутила, и будет. Я тебе не дорассказал о Ганди. Обнаружилось одно очень любопытное неотправленное письмо…
Сергей говорил, я почти не слушала. Думала о своем. Вспоминала, как сказала ему, что беременна Лешкой. Сергей тогда не возликовал киношно, не бросился с объятиями, не захлебнулся от счастья. Он смотрел на меня с жалостью. Понимал, что исправиться не сможет, опорой и помощником не станет, на меня взвалится тяжкий груз, и меня жалел. Лучше бы помог материально!
Чадолюбия в Сергее не густо — в аккурат на Лешку хватило и на внучку немного осталось. Мой ребенок ему как пятое колесо, как рыбе зонтик, как слону гитара.
— Серега! — перебила я его. — Ты несчастный человек! У тебя нет друзей.
— При чем здесь друзья? — удивился он. — Ты ошибаешься. Кроме Светы, которую ты видела, я познакомился с интересными типами из музея Востока.
— У тебя нет старых друзей, — уточнила я, поймала себя на мысли, что хочется сказать ему гадость, но не остановилась. — Твои друзья обязательно свежие, месяц, два, год назад появившиеся. А старые растворились, ты их отработал. Ты шагаешь по людям. Нет, не вампиришь. Ты в них отражаешься, как в зеркале. Любуешься своей физиономией, своей умностью, их восхищением. Когда в одном зеркале не видишь ничего нового, когда оно замутнится, ты переходишь к другому. И снова как первый раз: твои истории, твои парадоксы, твое красноречие — публика рукоплещет. По сути, ты эгоист такой высшей пробы, что эгоизм уже перешел в свою противоположность — во вселенское человеколюбие, которое есть нелюбие никого. Ты как эссенция. Эссенцию перед употреблением разбавляют, иначе кислота разъест.
