Джинни Эбнер - Королевский тигр

— Конечно, я помогу вам и советом и делом. Но хорошо ли вы представляете себе, кого хотите привести в свой дом? Воспитание чужого ребенка — всегда риск, поскольку никто не может предсказать, как он будет развиваться, а в данном случае…

— Господин доктор, я хорошо понимаю, что на себя беру. Вероятно, из Йозефа никогда не вырастет вполне нормальный человек. Он всегда будет странным и небезопасным зверем. Но, может быть, как раз поэтому никто, кроме меня, не сумеет обращаться с ним должным образом. У меня и другая причина есть — с тех пор как тут объявился мальчик, одно воспоминание, которое я годами все вертел и так и эдак и которое меня мучило, начало приобретать особый смысл. И на самом деле именно это воспоминание всему причиной, и я готов о нем рассказать, если вам это не будет скучно.

— Мне ничуть не будет скучно, — сказал Клингенгаст с теплой улыбкой. — А не пойти ли нам в Тирольский домик тут неподалеку? Выпьем вина, и вы расскажете обо всем, что у вас на сердце.

Служитель охотно согласился, и они, выйдя из зоопарка в просторный Дворцовый парк, по тихой зеленой аллее направились в Тирольский домик, где и расположились под деревьями за простым деревянным столом, спросив вина. И служитель начал свой рассказ.

— Моне Белинде, красавице, которую ее отец-иллюзионист ежевечерне распиливал пополам, а затем снова соединял в целое, было около двадцати лет, когда в большой цирк прибыл укротитель хищников с группой своих животных. Мона Белинда поистине была отрадой для глаз, дивной красавицей, из тех, что отличаются недвижной, лишенной всякого выражения парадностью, наделенной несомненной долей глупости, которую, однако, следует оценить как нечто положительное; удивительная, с твердой посадкой головы, круглыми глазами, горделиво вышагивающая индюшка фантастических размеров. Тонкий, изогнутый книзу носик похож был на клюв, ротик у нее был маленький, с обиженно опущенными уголками. В ее правильном ровном лице никогда ничего не изменялось, оно, словно бы обиженное уже одной только мыслью, что кто-то может быть другого мнения, раз и навсегда упрямо застыло, обратившись в маску изумления перед собственной красотой.

Мона Белинда никогда не смеялась, а когда она улыбалась, ее ротик кривился, как будто она сейчас расплачется. Она была несчастным созданием и, словно сознавая слабость своего ума, всегда, ни на минуту не задумываясь, выказывала готовность сделать все, чего бы ни пожелали от нее другие люди. Однако все у нее оборачивалось неудачей и ровно ничего у нее не получалось, кроме как вечер за вечером на помосте выставлять напоказ свое невероятно длинное и стройное тело в расшитом блестками трико, а затем ее укладывали в ящик, как фарфоровую куклу, и распиливали надвое. Маг-фокусник открывал одну половину ящика и демонстрировал публике безукоризненно стройные длинные ноги Моны Белинды. Потом он открывал вторую половину ящика и показывал верхнюю часть ее тела. Потом обе половины плотно сдвигались, чародей произносил всякие волшебные слова, и Мона Белинда выходила из ящика, такая же оцепенело-торжественная, как раньше, когда в него ложилась. Только на ее лице теперь как будто было удивление еще и от того, что ее поразительная красота не пострадала, претерпев столь нечеловеческую процедуру. В этот момент публика, замершая и затаившая дыхание, обычно принималась аплодировать, и в течение нескольких минут Моне Белинде уделялось то восхищение, какого заслуживает подобное совершенно необычайное создание. Маленький и заурядный, стоял рядом с нею волшебник, и его благодарные поклоны выглядели так, будто наглый лакей кичится блеском и славой своей властительницы.

Но как только Мона Белинда покидала манеж, ее незаурядный рост оказывался помехой для какого-никакого счастья. В глазах мужчин она была слишком высокой. Она умела танцевать, но превосходила всех девушек кордебалета на целую голову, и ни разу для нее не нашлось подходящего партнера, чтобы выступить с парным танцем, а для сольного номера ей недоставало темперамента и фантазии. Артисткой Мона Белинда не была. Ее единственный чего-то стоящий талант заключался в неизменной стройности и гибкости, необходимой, чтобы по-змеиному свернуться в одной из половинок ящика, в то время как волшебник поочередно демонстрировал зрителям фальшивые ноги, заранее спрятанные в ящике с двойным дном, или же верхнюю часть восковой куклы, похожей на нее как две капли воды.

Но даже в роли распиленной надвое восковой фигуры ей не была суждена долгая артистическая карьера.

Мона Белинда любила зверей, — может быть за то, что некая чудовищность, свойственная ее красоте, несколько отходила на задний план, когда она стояла не рядом с людьми обычного роста, а возле слонов и жирафов. И даже в окружении невысоких животных — удавов, обезьян или тигров — она сразу же представала как некая богиня природы, и ее нечеловеческая безмерность становилась сверхчеловеческой, почти божественной мерой.

Так, во всяком случае, виделось все молодому укротителю. И однажды у него родилась блестящая идея — как создать подобающий цирковой антураж для выступлений красивой девушки. Он придумал новый номер: Адам и Ева в раю, в окружении мирных зверей. Сам он хотел выступить в роли Адама, Мона Белинда должна была стать Евой, и, чтобы затушевать разницу в их росте, Ева полулежала на ложе под древом познания, а он стоял позади нее на особом возвышении, чтобы иметь возможность видеть разом всех зверей и чтобы вертикаль его мужества главенствовала над горизонтальным великолепием Евы.

Когда отец одобрил замысел, Мона Белинда согласилась. Но при постановке нового номера обнаружились непредвиденные трудности — девушка не понравилась зверям, так, по крайней мере, тогда показалось укротителю. Они становились беспокойными и упрямыми, как только начинали работать в присутствии Моны Белинды, и укротителю потребовалась вся без остатка сила внушения, чтобы удерживать их в узде. После каждой репетиции он выходил, обливаясь потом, — так велико было напряжение. И еще ему казалось, что всякий раз, стоило Моне Белинде появиться возле клеток или на арене, как сила его внушения ослабевала. Уже это должно было бы предостеречь укротителя, однако он не пожелал расстаться со своим замыслом, а то, что тупые звери противились его воле, лишь уязвляло в нем гордость. Ведь его искусство как раз в том и состояло, что он был способен подчинить себе всякую тварь, не применяя внешнего насилия. Он и по отношению к людям был одаренным гипнотизером, и прежде всего от женщин он мог бы с легкостью добиться всего, если б захотел, благодаря одному лишь могуществу мысли, искусству беззвучного убеждения, которым обладала его сильная душа. Однако удовольствие, которое он получал от этого искусства, было ему дороже всех чувственных наслаждений, и он жил целомудренно.

Он очень долго приучал зверей к присутствию неподвижной как статуя Моны Белинды. Урча и рыча, они наконец покорились, и когда он в первый раз репетировал свой номер без особых мер безопасности, когда в первый раз королевский тигр, с трепещущими от потаенного гнева ушами, смиренно лизнул ногу Моны Белинды, как ему было приказано; когда пугливая антилопа послушно взяла корм из ее рук, а неизменно добродушный слон в это время взмахнул хоботом над ее головой, сорвал яблоко с древа познания и мягко бросил его к ней на колени, — тогда укротителя захлестнуло ликующее чувство от приумножившейся власти и возвышения его личности.

Богоподобная слабость ума и отрешенность были причиной того, что Мона Белинда абсолютно не сознавала опасности и затаенной клокочущей злобы зверей. Испытай она страх хоть раз, наверняка стало бы невозможно в ее присутствии удерживать зверей в повиновении, ибо они чуют страх в других тварях, и страх служит им сигналом, предваряющим неистовый прорыв их дикой ярости. Непрофессионалам не оценить, какой это был риск — вместе с хищниками вывести на манеж антилопу, чья глубинная сущность есть трепетный страх, больше того — ни на миг не исчезающая пугливость.

Но бесстрашие Моны Белинды простиралось не только на хищников, но и на укротителя. Его демонический взгляд, магия его воли, мощь его мужества — все сбегало с нее, как вода.

Он давно уже был побежден ее необычайной красотой, но при захватывающей, изнурительно трудной работе совершенно этого не осознавал. Он влюбился в Мону Белинду, она же где-то в вышине поводила головкой на длинной жирафьей шее, пребывая в изумленном самосозерцании, и на его пылкие взоры отвечала холодным взглядом по-индюшечьи круглых глаз, который мог скрывать все — и ничего.

Вот так она однажды и вышла в тот особенный вечер — вышла на манеж, поклонилась публике и заняла свое место под древом познания, даже не удостоив это древо хотя бы любопытствующим взглядом.

Потом выпустили неопасных зверей. Антилопа, обезьяны и слон протрусили в тупой покорности вокруг арены, приветствуя публику, и разбежались по своим местам, заняв привычные позиции. Вскоре последовал выход Адама с четой львов и королевским тигром.