Джинни Эбнер - Королевский тигр

Тут он вспомнил о бабке, чей огород теперь казался ему символом всего, чего такие люди изначально ожидают от жизни: просто жить, есть, спать, трудиться, а потом все это, всю нехитрую задачу бытия передать следующему поколению. Но как раз им-то, простодушным и миролюбивым, такая милость не выпала. Судьба, словно разъяренный тигр, ворвалась в их убогий садик, в их обыденное бытие.

Здесь же сидели другие люди, которые, в сущности, тоже ничего иного не желали, кроме как жить, есть, спать и размножаться — хотя и с несколько более высокими притязаниями, — и им, вопреки всякой справедливости, это удалось; спокойно сидели и, как зеваки, глазели на несчастья, преступления, или болезни, и вдобавок всем этим наслаждались в спокойствии, потому что между их миром и злобным зверем, Судьбой, стояли защитные решетки: счастье, богатство, положение, образование, мораль. И высокомерие. Высокомерие тех, кто не имел ни возможности, ни необходимости, и уж тем более достаточного мужества и силы, чтобы в борьбе со зверем стать зверем самому.

— Итак, ты ее не знаешь, эту… особу? — повторила вопрос Мелитта, и теперь уже не осталось сомнений: фрау Кутиан, не признаваемая Клингенгастом «особа», была Мелитте врагом. Потому что, к своему величайшему изумлению, Мелитта была вынуждена констатировать: муж только что солгал ей. Обычно он не лгал никогда. Разве ему нужно лгать, той, которая все понимает, с кем можно разумно поговорить о чем угодно? Ее это встревожило. Где он был с утра и до обеда? Где — в то воскресенье, когда объяснил свое опоздание каким-то вывихом ноги у какого-то уличного мальчишки? У нее уже тогда появилось недоброе предчувствие. А теперь она окончательно убедилась, что он лгал, ведь свой вопрос она поставила только как ловушку, потому что еще утром, поскольку садистское убийство вызвало у нее интерес, позвонила в клинику и узнала, что фрау Кутиан лежит как раз на отделении, где работает ее муж. Конечно, она была слишком хорошо воспитана, чтобы выложить все это начистоту, однако следовало дать ему понять: меня не проведешь, я не так инфантильна и глупа, как твоя мать!

— Нет уж, прошу тебя! Клиника такая огромная! Не может он знать всех, — пробормотала старая дама и встала. Разговор был окончен, она насытилась жарким, насытилась ужасами, теперь ей хотелось вздремнуть, как обычно после обеда.

Послушно и услужливо Клингенгаст вынес в сад и разложил в тени два шезлонга для дам.

Он тоже решил ненадолго прилечь, но не в саду, а в затемненной комнате, однако успокоиться не смог. Разговор взбудоражил его и поверг в панический страх: настал последний срок, когда кто-то еще мог вмешаться и повернуть в сторону бесчувственно катящее колесо беды, которое грозило раздавить целую семью. А кто обязан вмешаться, если не он, ведь он был достаточно далек от этих событий, чтобы увидеть их полно и отчетливо, ведь он, находясь на более высоком уровне духовного развития, стоял намного выше таких несчастий и напастей, и ведь именно ему случай дал в руки все нити, на которых беспомощно, как марионетки, трепыхались действующие лица этой драмы. Они, казалось ему, олицетворяют сам рок, нерасторжимую слиянность и взаимодействие несчастий и вины.

Он решительно встал. Есть человек, который может помочь ему в этой задаче. Чувство негласного партнерства, которое утром так приятно тронуло его, вернулось, спокойное и утешительное.

По пути в зоопарк его мозг выработал план, который должен был принести единственно возможное спасение тем членам семьи, кого еще можно было спасти, — одно из тех схематических решений, патентованных средств, что у просвещенного ума всегда имеются в запасе на все случаи жизни. Он встретится с адвокатом Кутиана. Необходимо обследовать парня на предмет психического здоровья. Для бабки он при поддержке одного коллеги раздобудет место в городском доме престарелых. Маленького Йозефа придется отдать в приют.

Служитель поздоровался с ним так, будто ждал его прихода, он уже обо всем знал, отчасти из газеты, отчасти от Йозефа, который, как обычно, пришел в зоопарк, чтобы помогать ему кормить зверей. Рассказ мальчика отличался стоическим безразличием и предельным лаконизмом.

— Отца посадили. Убил там какую-то.

Его это мало огорчало, а вот другое горе тяжко сжимало его сердце. До сих пор отец по воскресеньям навещал мать в сумасшедшем доме и иногда брал мальчика с собой, так как детей без взрослых туда не пускали. Бабка никогда не навещала свою дочь, она заявила, что уже слишком стара для подобных переживаний.

Клингенгаст немедленно вызвался взять мальчика в клинику, чтобы тот увиделся с матерью, к которой, несомненно, был очень привязан, несмотря на состояние ее рассудка. Служитель также захотел пойти, он уже невольно начал чувствовать себя обязанным заменить мальчику отца.

Она больше не буйствовала. Она просто лежала в своем полосатом льняном халате, вялая и апатичная. Она очень располнела, и ее голова казалась теперь совсем маленькой по сравнению с громадой тела. Кожа приобрела оттенок той прозрачной, немного сальной белизны, что свойственна монахиням, чьи лица редко видят солнце и яркий свет дня. В целом же она стала похожа на гигантскую мягкотелую рептилию, колоссальных размеров мокрицу.

Когда Клингенгаст со служителем и мальчиком перешагнули порог палаты, она никак не прореагировала. Она возлежала, опираясь на руку, и длинные, все еще красивые ноги, ниже колена не скрытые больничным халатом, небрежно скрещенные, свешивались над краем кровати. Волосы были спутанными, но все еще блестящими и мягкими. Их крупные кольца легко вздрогнули от сквозняка, когда открылась и снова захлопнулась дверь.

К вошедшим был обращен ее профиль, изогнутый нос, крошечный ротик и с недавних пор располневший, заплывший жиром подбородок, который почти прямой линией переходил в высокую, полную, белую как снег шею; большой миндалевидный, наискось прочерченный на профиле глаз, повторяющий линию высокой скулы, с холодным взглядом василиска под мрачной стрелой удлиненной брови; и шрам, узкий у скулы, как бы тонко прорисованный тушью, спускающийся дальше бугристым извивом вдоль щеки и вниз по шее, и снова узкий и тонко прочерченный, исчезающий между большими грудями.

Это была уже не женщина — здесь было феноменальное существо, жестокая властительница природы. Они замерли, как зачарованные, три странных паломника в святилище змеиной богини, и дышали неслышно.

Внезапно она повернула голову плавным движением, в котором шея как бы не принимала участия, — казалось лишь белая маска этого нечеловеческого лика обратилась в их сторону — и застывший взгляд продолговатых глаз с круглым зрачком устремился словно сквозь вошедших, без искры узнавания, которая означала бы некое признание их реальности. Служитель почувствовал, что вверх по его затылку медленно ползет ужас перед этой бесчувственной огромной куклой.

— К вам пришли, милая фрау Кутиан, — сказал врач, произнеся эти слова громче обычного и с тем наигранным принудительным оптимизмом, который он находил уместным в общении с пациентами.

Она не ответила. Ее застывший взгляд проходил сквозь три стоявшие у двери фигуры и видел вместо них лишь призрачные контуры, не вполне достоверные в своем существовании.

Клингенгаст обернулся к служителю.

— Она не реагирует на слова, — объяснил он. — Она никого не узнает и не разговаривает. Она просто все время лежит вот так, безучастно.

В эту минуту мальчик подбежал к больной.

— Мама! — закричал он, задыхаясь от волнения. — Смотри, мама! Что я тебе принес!

Он вытащил из кармана и протянул ей красное яблоко. Она посмотрела на него отсутствующим взглядом и не подала никакого знака радости или понимания. Тогда он подбросил яблоко вверх, поймал и помахал им перед ее лицом, дразня и маня.

— Мама! — он потянул ее за рукав. — Ну посмотри! Да поиграй же со мной!

И тут лицо-маска постепенно начало оживать, и шрам побагровел, словно новая жизнь забилась там и медленно потекла по жилам всего ее тела, дремлющего в сумраке оцепенения. Вздрогнули длинные ступни и пальцы, грудь приподнялась и задышала глубже. Мальчик схватил яблоко зубами и пустился скакать вокруг кровати, как одержимый, потом одним махом вскочил на нее, запрыгнул на живот матери, уселся верхом и, выпустив из зубов, осторожно уронил яблоко ей на колени, а сам прижался к ней и обхватил ее обеими руками.

Под этим пылким натиском расходившегося малыша она откинулась на спину и засмеялась, и еще некоторое время продолжала смеяться монотонным и довольно громким смехом, но потом смех вдруг резко оборвался и она повернула голову к Клингенгасту, так как тот быстро подошел к ним, желая вырвать малыша из ее объятий. Он опасался непредвиденной реакции больной, возможно, даже приступа буйства.