Александр Мильштейн - Серпантин
Линецкий вдруг вспомнил, как тогда же, лёжа на кровати, ласково запелёнатый женой в байковое одеяло, он стал видеть в темноте и попытался закрыть ещё одни веки... Но это не получалось... Он почувствовал тогда, что находится в лабиринте с не очень высокими стенами... Можно, встав на цыпочки, заглянуть за стену, вдоль которой шёл всю жизнь, и там увидеть... Что? Линецкий это так и не узнал, потому что заглянуть побоялся.... Ну, может быть, краем глаза... "Стал мигать обвал сознанья, - шептал он, лёжа один в темноте - жена готовила на кухне какой-то отчёт, - вот, казалось, озарятся даже те углы рассудка, где сейчас светло как днём..." Вот это он тогда понял со всей ясностью, что в рассудке есть бесчисленные дни, не обязательно прошлые, никто не знает, может быть, будущие, а скорее всего они вообще не от мира сего, но такие же яркие, и туда можно заглянуть, может, даже попасть, перемахнув через стену... Но это страшно делать, Линецкий, лёжа на кровати, прилагал все усилия к тому, чтобы этого как раз не сделать...
Всё равно он не мог бы объяснить, что тогда почувствовал, и странно было ему, что он сейчас вдруг вспомнил об этом... Может быть, перед этим он подумал о наложении разных картин? Он уже не помнил, о чём он подумал...
- Послушай, это какой-то кошмар, - наконец застонал он вслух, - во время застоя здесь было в тысячу раз лучше!
- А мезозоя?
- Мне бы хватило и прошлого века... Где та карета... Но теперь-то зачем сюда было ехать? Ты же был здесь не так давно, неужели тебе понравилось?
- Ну, мне другое понравилось, я тебе говорил... А это... Агрессивный немного сервис, согласен... Но ничего страшного.
За шатром чайханы на бетонной площадке лежала груда мусора в человеческий рост.
И вот за ней уже ничего не было. Галька, море, линия горизонта. Чувство, которое переполнило Линецкому грудь, когда он это наконец увидел, нельзя было назвать иначе, как катарсис.
Они поставили палатку на всё ещё диком холме. И даже под деревом.
Место было хорошим, неважно, что трава там сгорела... Кто-то из их предшественников уснул, а примус тем временем поджёг траву, огонь перешёл и на кусты, или это были деревья... Слава богу, соседи потушили, они же и рассказали вновь прибывшим об этом. Не вся зелень сгорела, та, что осталась, имела бледно-салатный цвет, и как-то она всё прикрывала, на холме стояло ещё с десяток палаток, но они были с первого взгляда незаметны, в общем, не было ощущения тесноты. Сверху были слышны голоса плававших в море людей. Остекленевшее от безветрия море хорошо отражало звуки... Было немного странно так отчётливо слышать диалог плывшей далеко от берега пожилой пары в розовых резиновых шапочках... "Это вы мне будете говорить?" "А вот представьте..." Но голосов живших в пяти метрах не было слышно совсем. Здесь жили тихие, интеллигентные люди. После того, как Линецкий увидел, во что превратили посёлок, холм с его кустами, или там деревцами... Казался просто райскими кущами.
На следующий день Переверзев неожиданно вспомнил о девушках, которых видел пять минут в Феодосии. Он разговаривал с ними в блинной, пока Линецкий отгонял мух от его подноса с едой. И хотя вокруг теперь было множество женщин (образы которых, по сути, и вдохновили Переверзева на тайную командировку), Переверзев настаивал на своём...
Впрочем, Линецкий ещё раньше понял, что логику в поведении физрука искать бесполезно, и в назначенный день и час они выдвинулись в направлении Кафы.
Единственное, что Линецкий запомнил, это то, что девушки работали в цветочной фирме "Роксолана". Просто потому, что так назывался роман Загребельного, в котором всё начиналось на невольничьем рынке в Кафе - турки покупали там украинских красавиц для своих гаремов и борделей... "Но мы ведь не турки, и ничего мы не покупали", - бормотал Линецкий, по дороге ещё пытаясь убедить Переверзева, что не стоит им идти на эту стрелку. Ну ясно же, что девушки не придут. Ну что он, не знает, как это бывает с такими юными девушками, да ещё и на Юге - конечно, они уже ничего не помнят...
- Да я и сам их уже не узнаю, - добавил Линецкий.
- Зато я узнаю их из тысячи, - отвечал физрук.
Как бы в качестве наглядного доказательства переверзевской глупости, на берегу, раскинувшись, лежали совершенно голые девушки. "Интересно, как он собирается узнать "наших", - думал Линецкий, - очень интересно..." Лица у многих девушек были прикрыты панамками или платочками, зато их ракушки находились в такой близости от наших персонажей... И одновременно от моря, так что распалённому сознанию Линецкого казалось, что это уже нечто большее, чем визуальное сходство... В Форосе он принимал участие в сборе мидий. Это рапаны жили на глубине четырёх метров, это их подбирал со дна Переверзев, а мидиями были попросту облеплены прибрежные камни... Запустив руку под воду, Линецкий находил их на ощупь...
На лице у Переверзева было олимпийское спокойствие. "Он запрограммирован на добычу глубоководных..." - с грустью подумал Линецкий. Растеряв все разумные аргументы, он ничего больше не говорил, но неожиданно для себя самого расхохотался.
- Что такое? - остановился Переверзев.
- Ничего!
- Потому что мы пообещали. Надо быть джентльменами.
Переверзев считал мысы, которые они огибали. Некоторую часть пути они проделывали вброд, вдоль скалы, или даже вплавь, а потом опять шли пляжи. Совершенно пустые и дикие. Жёлтые скалы, похожие на детские замки из песка. Уже ближе к Орджоникидзе снова появились люди. Совсем голых среди них теперь не было, если пользоваться терминологией Перверзева, это были "текстильщики". Побеседовав с одним из них, Переверзев вернулся к Линецкому (тот во время их разговора стоял в море, по шею в воде) и сказал, что надобно им идти дальше.
- Ты помнишь, они говорили, что будут ждать нас у четвёртого мыса?
- Ничего я не помню! - сказал Линецкий. - Но мы прошли уже десять мысов, по меньшей мере. Всё, дальше иди сам, с меня хватит! Это твой личный бред, я к нему не хочу иметь никакого отношения. Я понимаю, что просто так подойти к одной из девиц, разлёгшихся от Коктебеля до Орджоникидзе, подставив солнцу причинные места, не так легко... Причинно-следственные связи не так просты, как кажется... Об этом вздыхал ещё Экзюпери... Но тем не менее! Попытка - не пытка, и всё равно это будет в тысячу раз разумнее, чем идти чёрт знает куда только потому, что какие-то малолетки...
- Ты не разбираешься в возрасте, не такие они уже малолетки. Мы просто их не так поняли. Дед местный, вот он мне теперь всё и объяснил. "Четвёртый" - это не номер, а название, понимаешь? Это, говорят, замечательное место, чистейшая вода, потому что перед этим запретная зона. Вон, видишь колючую проволоку?
- А с чего это вдруг зона запретная?
- Потому что здесь раньше был военный завод. На нём делали торпеды с ядерными боеголовками.
Переверзев сказал это всё тем же своим весёлым и беззаботным голосом, и Линецкий подумал, что он таки да, немного того... Переверзев в этот момент напомнил ему дебила Лукашенко, который в ответ на вопросы, зачем он переселяет людей в заражённые участки, сказал, что всё это не так, как вы думаете, с этой самой радиацией... Что его приятель вообще не интересовался женщинами, а теперь вот, после того, как пожил в таком районе, так и бегает за ними, так и прыгает...
- Ты хочешь подзарядиться радиацией? - сказал Линецкий.
- Ни фига, - ответил Переверзев, - завод давно уже не работает. Там под землёй теперь делают вилки и ложки, фона нет, да его снаружи и раньше не было... Я деда очень подробно расспросил, и там рядом ещё головами кивали... Туда, на Четвёртый мыс, часто приплывают на катере компании, местная молодёжь... Как ты думаешь, если бы была радиация...
- Мало ли кто куда приплывает... Зачем нам вообще идти в эту зону?!
Переверзев обошёл по морю загородь, обвитую колючей проволокой. На которой висела табличка: "СТОЙ!" И пошёл дальше... Глядя на удалявшуюся гору мускулов, Линецкий подумал, что вряд ли она (эта гора) способна сознательно причинить вред своему здоровью... Да и как-то было не по-людски оставлять Переверзева самого в этой зоне... "Хотя, с другой стороны, это его личное дело, взрослый ведь человек..." - думал Линецкий. В общем, он и сам не мог бы сказать, какого хрена... Он плюнул в сердцах и тоже обошёл загородь морем.
Они шли час, или два часа, никто не засекал время. Линия прибрежных холмов повторяла ту, что кончилась перед колючей проволокой. Шли в жаркой пустоте зазеркалья, молча, обоим казалось, что сюда никогда не ступала нога человека. Только чёрные птицы - нырки с длинными клювами, встречали их за очередным поворотом.
Последние сто или двести метров они проделали вплавь, прибрежные скалы не оставляли другого выбора. Переверзев плыл на спине, иногда под водой, с трубкой, подняв над собой рюкзак...
На пятачке суши, со всех сторон окружённом скалой, Линецкий долго лежал ничком на гальке, в то время, как Переверзев ходил взад и вперёд. Он уже начал деловито перекладывать какие-то камни, очевидно, готовясь к ночлегу, устраивая кострище...
