Гергей Ракоши - Сальто-мортале

— Ты не веришь в древненемецкую пословицу?

— Что? Почему?

— Потому что ты умолкла. Между прочим, мозоль по-немецки Huhnerauge, буквально: куриный глаз. Курий глаз, куроглаз. Bitte, treten Sie nicht aut meine Huhneraugen. Das Huhn, die Huhner[11], мягкое множественное число. Bitte, treten Sie nicht auf miene Huhneraugen в буквальном переводе будет звучать так: прошу, наступать вы не на мои куроглазы.

— Да, кстати, у меня и мозоль есть на мизинце правой ноги.

— Ужасно, я думал, ты кончила.

— Я легко могла бы и продолжать, но осталось только два недостатка. Шея у меня могла бы быть и подлиннее…

— Скажем, как у жирафа. Или, может, ты мечтаешь о лебединой, S-образной и оперенной?

— …а икры, по-моему, слишком толсты. Это, наверное, от занятий бегом. Я кончила. Но, повторяю: я могла бы продолжать, да только и мне это уже надоело. Еще разочарую тебя вконец, а я этого вовсе не хочу.

Дюла одной рукой привлек меня к себе.

— Ха-ха, это тебе не удастся. Серьезность, с которой ты перечислила свои «недостатки», — это тоже «ты».

Внезапно что-то громко хрупнуло, даже лежа мы летим вперед и вот уже слышим волчье завывание нашего водителя: «А, черт побери, чтоб вас…»

Мы спрыгиваем на землю и идем к нему.

— Что случилось?

— Полетел шатун одного цилиндра.

— Точно?

— Еще бы не точно! А, пошли они в…! Признались в мастерской, что шатун уже не новый, но клялись и били себя в грудь, что будет работать луше, чем новый… Ах, пропади ты пропадом!

— Как же теперь быть? Может, как-нибудь обойдется? Если, скажем, поехать медленно?

— Вы что, рывка не почувствовали? Шатун заклинило. А если и не заклинило, без одного цилиндра по эреченьскому серпантину никак не взобраться.

— Что же делать?

— Чего-нибудь придумаем. Ближний отсюда хутор — у плотины, у меня там дружок, тоже работает на «зеторе». На шею он мне не бросится, если я его разбужу в такой час, ну да попробую обрисовать ему положение.

— Сколько это километров отсюда?

— Да около восьми будет.

— И вы хотите отправиться туда в такую метель?

— Ну да. Раньше, когда создавали МТС — лошадей у нас уже не было, а тракторов еще не было, — телефона-то у нас, как вам известно, до сих пор нет, — как-то раз добрался до нас корреспондент радио, с магнитофоном в кожаном футляре через плечо, и пока шофер с нетерпением поглядывал на него из окна «Победы», он торопливо совал нам под нос микрофон. «Что будет, — спрашивает он у председателя, — если здесь у вас в метель или ночью человек разболеется?» А председатель и отвечает: «Ну, уж если человек совсем занеможет, ему не останется ничего другого, как помереть». Вот и мне не остается ничего другого, как двинуться в путь. А что до волков, то их бояться нечего, в здешних местах они уж давно перевелись — все убрались в ремонтные мастерские. Ну а вы пока здесь побудьте, костер разожгите, что ли, погодка-то сами видите.

— Почему вы не опустите уши шапки? — спрашиваю я.

Он смеется.

— Потому что у человека всегда должен быть запас. На тот случай, когда станет холоднее.

Он исчезает в белой клубящейся ночи. А мы принимаемся собирать хворост. Авария застигла нас перед мостом через маленькую речушку, неподалеку смутно маячат перила моста и кустарник на берегу. Я рыщу слева от дороги, Дюла справа, порой мы по колено увязаем в снегу. Мы почти ничего не видим, нас разделяет высокая насыпь дороги, она отрезает и звуки, так что не слышно, как другой шебуршится в снегу. Я шарю под кустами, руки по запястья, по локоть уходят в снег, я ищу и не могу найти сухой хворост. Я не из пугливых, но в голову лезет всякая чушь, вроде того, что там, внизу, под слоем снега, кто-то или что-то может вдруг укусить меня за руку, вспоминаются сказки соседки, женщины с развевающимися волосами, в суконных тапочках, и мне слышится: «Ах, как чудесно светит луна, на белой лошади едет мертвец — тебе не страшно, милая?» — «Дюла! — отчаянно кричу я. — Дюла!» Его ответ долетает до меня, слабо, но все же долетает: «Я тут! Ты не боишься?» Осмелев, я кричу: «Да нет! Вот только не могу найти сухих веток!»

В конце концов мы начинаем отламывать от кустов сырые ветки, это не трудно, они ломаются легко, будто стеклянные.

С большущими охапками хвороста мы возвращаемся на дорогу. Расчищаем место, разгребаем снег, кладем вниз бумагу и несколько веток посуше и принимаемся разводить костер.

Но дело нейдет на лад. Бумага быстро сгорает, кора у самых нижних хворостин чуть-чуть обугливается, и только.

Теперь у нас остается лишь одна газета и несколько спичек. Как. быть? Мы не можем часами бегать туда-сюда. Становится все холоднее. Снег еще падает редкими снежинками, но ветер как будто усилился.

— Идея! — говорит Дюла. — Обольем хворост соляркой. Будь спокойна, загорится сразу.

Но в единственной канистре нет ни капли горючего. Именно так, на районной заправочной станции, очевидно, не было солярки, это случается довольно часто.

— Не беда, возьмем из бака!

— Верно, но как?

Дюла снимает с бака колпачок, но уровень горючего стоит так низко, что пальцами никак не дотянуться.

Где-то здесь у водителя должен быть резиновый шланг.

Но его нет. Во всяком случае, нам не удается его отыскать. Мы обшарили все углы, трижды обследовали ящик с инструментом, после этого вытащили все по отдельности, — безрезультатно.

Вот тут перед нами, на расстоянии пяди, солярка, тепло, а мы не можем до него добраться. Будь мы обезьянами, наши руки пролезли бы в бак, и мы бы горстями начерпали горючего для костра.

Можно бы просунуть в бак газету, она, как промокашка, пропиталась бы соляркой, и затем этой газетой можно было бы поджечь хворост снизу. Но если и таким образом не удастся разжечь костер, у нас не останется и бумаги. Мы не знаем, как поступить, нервничаем, воет ветер, нам страшно холодно. Статочное ли дело: у нас под носом горючее и большая куча хвороста, у нас есть бумага и спички, а мы не можем развести костер?

— Будь мы слонами, — сказала я, — мы бы подхватили этот дохлый драндулет, приподняли, перевернули и вылили горючее на костер все до последней капли.

— Да, пожалуй, — говорит Дюла, потирая уши. — У меня и уши мерзнут. — На нем синий берет, шляп и меховых шапок он терпеть не может.

Тишина. Гудит ветер.

— Что же делать?

Дюла неожиданно хлопает по газете, выглядывающей у него из кармана.

— А я все-таки придумал!

Он вытаскивает газету из кармана и свертывает ее трубку с палец толщиной. Затем опускает трубку о отверстие бака и всасывает в нее солярку, а потом зажимает трубку пальцами. Но это ничего не дает, солярка убегает из трубки, газетная бумага — не ливер и не шланг, она пропускает воздух.

— Я так и знал, — говорит Дюла.

Он снова опускает в бак трубку и сосет, сосет. Его щеки вваливаются все больше и больше, потом вдруг раздуваются, словно резиновый мяч.

— Что ты делаешь?! — кричу я.

Он машет рукой и что-то мычит, говорить он не может. С раздутыми, словно резиновый мяч, щеками он подходит к куче хвороста и выплевывает на нее солярку.

— Полтораста граммов, — задыхаясь, говорит он и вновь направляется к тягачу.

Напрасно я встаю у него на пути, чтобы он больше не делал этого, напрасно твержу, что уж если на то пошло, то и я могу — он отталкивает меня и не отдает трубку. Просто мочи нет смотреть на него.

И вот, немного погодя, наш костер со свистом полыхает пламенем в метр высотою. Наши лица, руки приятно разгорячены. Потом мы поворачиваемся к огню спиной, отбрасывая на снег то удлиненные, то укороченные тени. Наши спины также согрелись. Мы оборачиваемся, бросаем все новые и новые охапки хвороста на теперь уже большую груду раскаленных углей, и пламя вздымается ввысь.

Сообщаю…

Теперь, однако, письма тети Берты уже не те, что были раньше. Игривый малютка медведь, похоже, уже навсегда, кувыркаясь, ускользнул между их строк. Красивые продолговатые буквы тоже стали не такими красивыми, как были. И обращены письма главным образом к отцу.

В прошлом месяце я побывала еще в Фелшечернатоне, у Шимо, ты их не знаешь, старый Шимо переселился с семьей в Брашов. Они живут за реформатской церковью, это, как тебе известно, шесть километров, и, потому как выслать повозку они не могли, я шла пешком. Добралась я благополучно, правда, часто отдыхала. Я помогла появиться на свет девочке, весом в четыре килограмма, что было не очень легко. Но я и с этим справилась. Правда, изрядно устала, зато сделала все, как полагается. А две недели тому назад я два раза принимала роды у себя дома. У невестки лесовода Фюлепа (ты его знаешь) и у жены Минцу (ты их не знаешь, они переселились сюда из Молдовы, в пустующий дом старого Лёринца). Первые роды прошли благополучно, ну а при вторых пришлось позвать на помощь еще одну повитуху. Так что для меня все свелось к тому, что я лишь сидела на стуле и посматривала, как она управляется. А это не легко. Так что теперь я уж лучше буду полеживать себе на печи и радоваться, что еще могу делать по дому работу, какую надо. А мне не много и надо. Лучше уж буду отдыхать здесь в задней комнате…