Ольга Чайковская - Счастье, несчастье...

Она проходила мимо кинотеатра, купила билет и вошлд. Она давно не была в кино — ведь одной ходить грустно — Ивоттеперь сидит одна, на дневном сеансе,в полупустом зале. Сперва шла хроника, потом начался художественный фильм. И как это люди могут быть так безжалостны друг к другу, ты умирать будешь, а он все равно оденется и уйдет. Когда зажегся свет, она поняла, что не помнит ни слова из того, что происходило на экране. «Ты добился своего,— повторяла она про себя.— Вот я одна».

Дождь перестал, улица повеселела, рабочий день кончился, люди встречались друг с другом, шли вмес­те. Она шла одна, и ее знобило.

Она думала, что забрела куда-то далеко от своей работы, но, как видно, не так уж и далеко, потому что навстречу ей шла Рита, ее сослуживица, такая сухая, чистая, в белоснежной блузке, с черной лакированной сумкой через плечо. И Маша разом увидела себя ее глазами — размокшую, облипшую, с лицом в синих пятнах.

—  Машка! — в испуге закричала Рита.— Ты что?

Надо было восставать или сдаваться. У нее не было

сил, да и от Ритиного испуганного вида ей стало не по себе. Она сдалась.

Они сидели на бульварной скамейке, и Маша го­ворила. До сих пор никто не слышал от нее и слова жалобы, а теперь она наконец-то произносила вслух все то, что десятки раз одиноко повторяла про себя. Рита внимательно слушала. Это облегчало, но почему- то и тревожило.

—   Вот возьми позавчера, нет, это было в чет­верг,— торопясь, говорила Маша.— Ты знаешь, как у нас сейчас в отделе, я не стерпела и говорю ему: «Ты не мог бы сегодня...» А он: «Не мог бы»,— и ушел. С тех пор мы с ним почти что и не виделись.

—   Машенька,— горячо сказала Рита,— пойдем ко мне. Пойдем.

Маша молчала.

—  Кофейком напою,— сказала Рита.

О, как хотелось горячего кофе! И есть теперь уже хотелось — только вот к Рите идти не хотелось. Что- то во всем этом было не то: раньше, когда она не сдавалась и никому ни слова не говорила о своих бе­дах, ей почему-то было легче. Но ведь она все равно уже сдалась.   

И вот она нежно согревается под пледом в Ритином пушистом халате, а Рита гладит ее мокрое платье, от которого идет пар.

—   Оставайся,— говорит она. — Диван к твоим услугам.

Маше хорошо, все в ней мурлычет от тепла и до­вольства, озноб приятен, словно у нее в жилах течет шампанское и лопаются его прозрачные пузырьки. Но где-то в глубине души живет ощущение непо­рядка.

—   Да нет,— говорит она, не зная, хватит ли у нее сил подняться,— я пойду.

—   Не делай глупостей. Чем терпеть такую жизнь, оставайся. Я тебе дело говорю.

Маше очень хочется, чтобы ее уговорили, но она повторяет:

—  Пойду все-таки.

—  Ладно,— соглашается Рита.— Иди, собирай вещички и завтра после работы прямо ко мне. Обе­щаешь?

Маша обещает.

На дворе похолодало, она сразу это почувство­вала. Платье все-таки высохло плохо, туфли и вовсе не высохли. Ее уже просто трясло, а ноги из-за съехавших набок каблуков еле переступали.

Как это грустно, когда тебя так вот трясет и до этого никому нет дела. Кто это сказал, что жалость унижает человека? Как глупо! Все как раз наоборот: когда тебе плохо, и ты знаешь, что тебя ждут, чтобы пожалеть, так еще и не плохо. А вот когда всем все равно... Она вспомнила Риту, которая и пожалела, и накормила, и плотно укрыла ноги пледом, и такое славное у нее в ту минуту было лицо. Все так, все так, но не это было ей сейчас нужно. «Муж меня жалеет»,— скажет простая баба. Вот счастливая.

Было поздно, и Машины шаги по пустой улице раздавались с неприятной громкостью. Двенадцати­этажная башня, где жила Маша, была видна издали, и она вдруг поняла, что не хочет домой. Рита права: не нужно было идти, лежала бы сейчас под пледом, согревшаяся, свободная, вместо того, чтобы добро­вольно возвратиться в этот застенок молчания.

А впрочем, у Риты свой дом, а у нее нет дома. Куда же ей идти?

Она поднималась по лестнице, и ей хотелось сесть на ступеньки — а это мысль, сесть, просидеть до утра, а утром быстро зайти, переодеться... Но она поднялась на свой этаж.

Дверь. У нее был замкнутый и даже преда­тельский вид. Маше стало страшно, а ключ ее никак не попадал в замочную скважину.

В передней послышались шаги. Тревожные, она сразу это почувствовала. Маша все никак не могла открыть дверь, так как вертела ключ в одну сторону, а Сергей за дверью поворачивал ручку замка в другую. Потом оба они, перестав соображать, стали рвать дверь каждый на себя. А потом, сообразив, что так дело не пойдет, оба остановились.

— Где ты была?! — твердил Сергей за дверью.— Ведь дождь же!.. Ведь похолодало!..

Казалось, дверь взялась разлучить их, и когда она — сама собой — открылась, их кинуло друг к ДРУГУ, словно в дело вступили какие-то неведомые магниты. Вот когда стало по-настоящему тепло, вот когда стало блаженно на душе, и пустяками показа­лось все, что не он.

Не нужно было никаких объяснений, ей и так было ясно, словно она прочла об этом в книге или в его собственном дневнике! Можно было с полным дове­рием зарываться лицом ему под пиджак, чувствовать, как тебя обнимают твердые руки (она и забыла, какие они твердые), и знать, что все это твоя прямая собственность. Ни тревог, ни сомнений, одно надеж­ное тепло.

Да, но оставался разговор — тот, что произошел час назад между ней и Ритой.

Разговор этот был для нее уже далеким прошлым, но все же он был. Теперь о нем неприятно было вспомнить, он выглядел предательством по отноше­нию к мужу — а может быть, и был предательством? Во всяком случае правдой он уже не был.

Между тем Рита разговор этот как раз очень хорошо запомнила (да и как ей было не запомнить, если она готовилась принять к себе Машу и даже диван для этого переставила), она вообще остро переживала Машины обиды. Не считая себя связан­ной словом (а Маше не пришло в голову связать ее словом), она рассказала о Машиных семейных де­лах девушкам из их отдела (это просто бедствие какое-то, наша тяга говорить о чужих семейных делах!). И в первый же раз, когда Сергей зашел за Машей на работу, его обдали здесь таким женским презрением, что он не знал, что и думать. Еще больше изумился он, когда к нему в институт позвони­ла Рита: она, разумеется, не хочет вмешиваться в их семейную жизнь, но в то же время не считает возможным оставить подругу беззащитной...

Словом, тот разговор продолжал жить своей жизнью, что отношений между Сергеем и его женой не улучшило,

Напрасно Маша втолковывала Рите, что они с мужем помирились.

— Вот оно, бабье! — кричала Рита.— Стоит толь­ко мужику пальцем поманить...

Жили они, сами по себе жили сказанные тогда слова, Сергей узнал о них с негодованием и гневом, а Рита кричала, что теряет к Маше последнее ува­жение; все потому, что правду, которую рассказала Маша, жизнь через час превратила в неправду — она была временной, нестойкой, неотстоявшейся, эта правда…

Между тем у Маши с Сергеем еще не было детей, а представим себе, что за их отношениями, разладом и страданиями следят внимательные глаза ребенка. Какие порой трагедии разыгрываются на глазах у де­тей, как мало берегут их взрослые от этих трагедий!

Mне так-то легко бывает поставить выше всего интересы детей, хотя бы потому, что прежде всего надо понять, в чем их интересы. Последнее время создалось убеждение, будто семья, внутренне распавшаяся, уже тем самым вредна для ребенка, и ,лучше прямой развод, который проясняет отноше­ния,. чем атмосфера вечного раздражения или, хуже того, ненависти, которая разрушает детскую нервную систему. Предполагается, что детей обмануть невозможно, что, как бы от них ни таились, они все равно непременно почувствуют правду. Мне кажется, что в данном вопросе вряд ли возможны какие бы то ни было обобщения. Слишком индивидуальны бывают характеры и обстоятельства.

Дети доверчивы и совсем не все способны понять. Не раз мне приходилось видеть, как люди, по существу, уже расставшиеся внутренне, но ради детей оставшиеся жить вместе, умели создать атмосферу спокойного дружелюбия и внести сердечность, если не в отношения друг с другом, то в семейные дела, в великие семейные заботы. Но для этого действи­тельно нужно было очень сильно любить своих де­тей. Больше, чем себя.