Серж Резвани - Любовь напротив
— Так вы действительно были замужем за Шамом?
— А что, это вас удивляет?
— Да… Не представляю вас живущей с ним.
— О, вы знаете, наш брак длился совсем недолго, — она лукаво смотрела на меня. — А вы с Маридоной, это тоже ошибка?
Верне оставил нас и устремился в сторону ванной комнаты вслед за одной из старлеток его съемочной группы.
— Да, — признал я, — почти ошибка.
— Мари — бесподобная актриса. Я просто без ума от нее.
Последние слова она произнесла с поистине детской восторженностью, которая заставила меня улыбнуться.
— А вы знаете, я только что приехал от Шама и Алекс. Я провел с ними весь этот день, — и, глядя ей прямо в глаза, я откровенно добавил: — Я хочу переспать с Алекс. Как вы считаете, у меня есть шансы?
Она склонила голову и пристально посмотрела на меня большими васильковыми глазами, влажными и печальными. Неожиданно она с удивительным воодушевлением воскликнула, уклоняясь от ответа на мой вопрос:
— Она чудесная девушка!
— Вы ее хорошо знаете?
— Ну… Скажем так, я знаю ее достаточно, чтобы утверждать, что Шам встретил ту девушку, которая была ему нужна. До развода мы виделись довольно часто. Нам обоим пришлось сделать шаг навстречу друг другу. Мы хорошо провели время, если так можно выразиться… Между нами никогда не возникало трений, мы устилали себе путь камелиями и лилиями. Шам человек слишком… как бы это сказать… стеснительный… закомплексованный… чтобы самостоятельно выпутаться из бумажной волокиты…
В этот самый момент позади дивана, на котором мы сидели, проходила Мари. Она потрепала меня по щеке и манерным голосом заявила:
— Обожаю камелии… обожаю орхидеи!.. — и со смехом скрылась в соседней комнате, увлекаемая обнимавшим ее Джеком П.
— Давайте уйдем отсюда, — предложил я Саре.
Она без колебаний последовала за мной. Когда «Бьюик» уже тронулся с места, она сказала:
— Я обожаю автомобили, особенно с откидным верхом.
Сара потянулась, как в плохом фильме, вытянула ноги и откинула свою хорошенькую, белокурую кукольную головку на спинку сиденья. Внезапно я почувствовал к ней отвращение за то, что она сидит там, где мне хотелось бы видеть Алекс. Я спросил грубо и без обиняков:
— Зачем ты сделала пластику?
Она резко повернулась ко мне. Даже в темноте салона я заметил, как застыло ее красивое личико. Она молчала. Я продолжал настаивать:
— Что заставляет вас всех так безжалостно кромсать себя?
Она прикоснулась к моему колену и тихо произнесла:
— Если вы пригласили меня только для этого, то лучше высадите меня на первой же стоянке такси.
— Извини, — сказал я, — мне очень жаль… Но, согласись, это же глупо — всем стремиться быть похожими друг на друга. — Не скрывая раздражения, я добавил: — Я презираю Мэрилин, эту маленькую еврейку, которая стыдится своих корней. Почему вы все так легко опустились на дно помойки, которая называется американской мечтой?
— Я тоже еврейка, но не стыжусь этого.
— Но тогда почему вы все хотите быть похожими на… ну, не знаю… на голландок или шведок? Эти ваши обесцвеченные волосы…
Я гнал машину все быстрее и быстрее, не обращая внимания на сигналы светофоров. «Успокойся, — приказал я самому себе, — ты ведешь себя, как последняя сволочь».
— А вот и такси! Остановите!
Голос Сары прозвучал твердо и уверенно; в ней не осталось и следа слабости.
— Послушайте, — сказал я, смущенный ее неожиданным отпором, — не сердитесь на меня… сейчас в наших отношениях с Мари возникли ужасные проблемы.
— И вы оскорбляете меня по той причине, что у вас проблемы с женой? Остановите, я выхожу здесь!
Просто невероятно, до чего может доходить моя, как бы поточнее выразиться, отчаянная и почти торжествующая озлобленность по отношению к женщинам! Это черта характера… или, возможно, признак отсутствия характера, как представляется мне теперь, по прошествии времени, когда знаю все свои слабости. Но в те годы, когда жизнь казалась мне враждебной стихией, я был убежден, что наделен абсолютной бесчувственностью и, стало быть, способностью осуществить свой любой замысел. Да, именно так, железной бесчувственностью. «Ничто не возбуждает меня больше, чем процедура доведения женщины до самого края ее собственной бездны, — утверждал я, упиваясь словами, которые мог изрекать лишь этакий „железный“ человек. — Вы когда-нибудь пробовали подвести женщину к границе абсолютной пустоты? — говорил я актерам, с которыми мне доводилось выпивать после спектакля. — Я имею в виду не слезы и истерику, а ту последнюю черту, за которой начинается пропасть безумия. — Мне нравился такой прием в стиле патетики Арто[31]. — Вот тогда-то самое нежное, самое восхитительное существо мироздания — ибо для меня Женщина именно такова — вдруг преображается и выпускает свои знаменитые коготки… а иногда — со мной такое случалось — достает из сумочки дамский револьвер. — Смех среди моих приятелей актеров. — Скажите-ка мне, вы хоть раз в жизни видели перед собой шипящую кобру с раздутым капюшоном, которая стоит на хвосте, изготовившись к смертельному броску? И я не видел. Зато видел кое-что похуже. Мне случалось играть на нервах некоторых особ, доводя их до того самого крайнего предела. Вам приходилось спать с одержимой женщиной? Вам приходилось спать с демоном? А вот мне приходилось! И не раз! Иногда могут потребоваться годы, чтобы уничтожить женщину. Это зависит от внутренней силы каждой. Для некоторых достаточно всего нескольких минут, и вот они уже на краю пропасти. С другими придется повозиться, и тогда вы познаете всю глубину ужаса. Объяснить это невозможно. Вот так! Когда женщина отличается особой закалкой, я это сразу чувствую. Тогда я не тороплю события; я оттачиваю свое оружие и с наслаждением отыскиваю слабые места в ее защите. И напротив, когда попадаются простенькие дурочки, я трахаю их, так сказать, походя, между делом. Но разве для дона Жуана смысл заключен в траханье? Дон Жуан не трахает, дон Жуан проходит сквозь женщин, чтобы совокупиться с Люцифером. Вы скажете: вот еще одна бредовая идея о доне Жуане. И вы будете правы!..» И дальше в том же духе. Как все слабаки, еще не познавшие себя, в те годы я мог нести подобную чушь ночи напролет.
— Высадите меня! Высадите меня здесь, немедленно! — кричала крошка Марс. Она приоткрыла дверцу, и я понял, что, если тут же не приторможу, она без всяких колебаний на ходу выскочит из машины. Ее решимость произвела на меня впечатление, и я даже слегка оробел:
— Сара, извините меня. Я просто схожу с ума от одиночества.
Резко свернув в какой-то скудно освещенный переулок, я остановил машину. Мои слова поколебали решимость Сары немедленно выйти из «Бьюика» и я, воспользовавшись этим, положил руку ей на колено, но не для того, чтобы удержать ее, — вовсе нет! — а для того, чтобы успокоить.
— Ах, Сара, если бы ты знала! — вздохнул я, убирая руку.
В полутемном салоне повисла тишина. Я все еще ощущал скользкость и тепло капрона на ее ноге; и вдруг, без какого бы то ни было участия с моей стороны, ее шелковое платье в цветочки, словно живое, начало задираться вверх, скользя по капрону и собираясь складками почти у самого паха молодой женщины. Над кружевной отделкой чулок в темноте засветились «молочной» белизной, — как это принято писать, — голые бедра, на которых выделялись более темные кружевные подвязки, выглядевшие на грани пристойности и вместе с тем так женственно, и в то же время навевавшие мысль о сбруе горячих скаковых кобылиц. Об этих предметах нижнего белья, которые носили женщины пятидесятых годов и которые, подчеркивая их нежность и уязвимость, открывались нескромному взору при неловком движении руки, зацепившей подол платья, или от внезапного порыва шаловливого ветерка, мне следовало бы написать сегодня более подробно, хотя бы для того, чтобы окунуться в атмосферу тех далеких лет. Пусть это вызовет улыбку молодых читателей третьего тысячелетия, — на которых особо и не рассчитаны мои хроники, я не испытываю зависти к юности, — это совершенно естественно, поскольку подобные аксессуары стали излишними и, следовательно, приобрели исключительно фетишистский характер наравне с каблуками-шпильками или незаменимыми швами, которые, как ни крути, придавали чулкам смысл, ибо стройность ног была непременным и доминирующим элементом эротического языка улицы. Все это трудно вернуть в сегодняшний день, поскольку все то, что сейчас считается не более чем фетишизмом или порнографическим душком низкопробных фильмов, в свое время было не только привлекательным, но и обязательным… как и необходимость показывать женщину всегда вызывающе одетой, чтобы под платьем зритель представлял ее соблазнительно полуобнаженной, а не откровенно и глупо голой. Мое желание осветить… или, скорее, просветить внешний вид женщин пятидесятых годов кому-то покажется навязчивой идеей с моей стороны, тогда как на самом деле я хотел бы передать тем, кто не представляет себе крайне эротизированной атмосферы улицы в те далекие годы, некое ощущение постоянной взведенности при виде всех без исключения женщин, отдающих на откуп ветру или собственной рассеянности — то ли мнимой, то ли истинной — заботу о демонстрации того, что скрывалось ими до подходящего момента. Что касается тех, кто не может вообразить себе той постоянной сексуальной напряженности, которую подпитывали — делая вид, что действуют непреднамеренно, — женщины пятидесятых годов, несшие на себе «розово-черный отсвет», что так волновал и обострял желания, то их я отсылаю к конкретным эпизодам фильмов — конечно же, черно-белых — того периода.
